Главный завет Сталина

Главный завет Сталина

В начале 1952 года Сталин и Маленков, судя по всему, нередко обсуждали положение в стране и партии. К сожалению, о содержании их бесед можно судить лишь приблизительно. Сталин редко стал посещать свою кремлевскую квартиру и вести «протокольные» встречи. На его кунцевской даче разговоры обычно не фиксировались и даже, по-видимому, не отмечались посетители.

Что могло беспокоить Сталина? Некоторые авторы фантазируют на тему «осень патриарха», упирая на его паническую боязнь смерти. Такое предположение совершенно безосновательно. Как революционер, да еще и террорист (в молодости), он смерти не боялся. Тут можно вполне согласиться с мнением серьезного писателя М. Алданова. Но, чувствуя ее приближение, Иосиф Виссарионович все больше беспокоился о судьбе страны.

Полагаю, именно этим объясняется его желание уйти в отставку. Тогда он получал возможность спокойно контролировать как бы со стороны, а точнее с высоты своего непререкаемого авторитета, положение в стране и в ее руководстве. Все-таки он сильно устал после чудовищного напряжения военных лет. А дело своей жизни теперь мог считать завершенным: наша держава за послевоенные годы окрепла и была окружена дружественными государствами.

Сталин не полагался только на политические или культурные связи между странами, а тем более не возлагал никаких надежд на установление оккупационного режима. Он был убежден: наиболее прочные скрепы — экономические, а также идеологические и культурные. Ими он связал все республики Советского Союза, а затем и страны народной демократии с СССР. В то же время он понимал, что есть государства, организации, социальные группы и политики, способные разрушить даже самые прочные связи, не считаясь ни с чем ради своих выгод.

На Ялтинской конференции в феврале 1943 года он сказал, обращаясь к Рузвельту и Черчиллю: «Пока мы все живы, бояться нечего. Мы недопустим опасных расхождений между нами… Но пройдет десять лет или, может быть, меньше, и мы исчезнем. Придет новое поколение, которое не прошло через все то, что пережили мы, которое на многие вопросы, вероятно, будет смотреть иначе, чем мы».

Как видим, он совершенно спокойно, вполне философски относился к своей смерти и даже фактически предсказал ее с удивительной точностью.

С подачи Хрущева принято считать, будто существовал политический кризис, с которым не мог справиться престарелый вождь. Эта легенда понадобилась Никите Сергеевичу для оправдания своих провальных мероприятий после захвата власти и последующего фиаско. (Аналогично поступили и Горбачев, и Ельцин; любому обанкротившемуся политику хочется свалить свою вину на своего предшественника.) Однако его мнение пришлось по душе многим авторам. Например, историк Д. Боффа уверенно констатировал «кризис сталинского правительства» (по-видимому, точнее сказать — сталинского правления). Хотя уже в следующем абзаце констатировал:

«После десяти лет международных испытаний, одно другого тяжелее, которые страна победно преодолела, Советский Союз постепенно окреп. Последствия войны и голода отошли в прошлое. Население увеличивалось в результате демографического подъема. Промышленность росла. Из стен высших учебных заведений выходило около 200 тыс. выпускников, в дополнение к которым подготавливалось также примерно 300 тыс. специалистов со средним техническим образованием».

Если такое состояние страны есть результат кризиса правительства, побольше бы подобных кризисов! Словно в каком-то помрачении рассудка автор ссылается на «маниакальное вырождение подозрительного характера» Сталина и «признаки неспособности осуществлять руководство». Боффа объясняет парадоксальность ситуации просто: «Все преодолевающая жизненная стойкость народа находилась в противоречии с тем свинцовым колпаком, который послевоенная сталинская политика надела на всю общественную жизнь в стране».

Вот ведь какой получается «свинцовый колпак»: под ним происходит невиданный подъем народного хозяйства, растет количество населения, улучшается его жизненный уровень и повышается культурный уровень! Если некий «колпак» был, то, выходит, он предохранял общество от всяческих бед и определял его устойчивость. На мой взгляд, под идеологическим колпаком находилось сознание Боффа, когда он писал подобные вещи.

Умилительную оговорку делает он: «Мало кто ясно осознавал это противоречие». А может быть, его и не было? Или стремились создать и усилить социальные противоречия именно те, кто желал уничтожить существующий строй и/или обрести благоприятные возможности для личного обогащения?

Именно так все и произошло, когда в конце XX века осуществилась в России — СССР вторая буржуазная и на этот раз победоносная революция. (Возможно, ее точнее называть контрреволюцией. Во-первых, она явилась своеобразным реваншем за провал в феврале 1917 года. Во-вторых, в результате не произошел переход общества на более высокий уровень; напротив, очевидна его деградация буквально по всем параметрам — упадок социальный, научно-технический, экономический, нравственный, культурный.)

Отчасти оправдывает логические несуразицы Д. Боффа то, что его работа относится к концу 1970-х годов (миланское издание 1979 г.). Над ним довлели политические стереотипы западных идеологов. Не исключено, что он выполнял соответствующий социальный заказ. К тому же о положении в СССР он судил преимущественно по всяческим диссидентским сочинениям.

В СССР 1952 года основополагающим событием стал XIX съезд партии — последний, на котором присутствовал Сталин. Можно сказать, на этом съезде были подведены итоги сталинской эпохи и намечены перспективы на будущее. Тем не менее в изданном полумиллионным тиражом учебном пособии «История СССР. Эпоха социализма» (М., 1958) о нем сказано было весьма скупо и неопределенно. Даже не упомянут основной докладчик Г. М. Маленков, не сказано о присутствии на съезде Сталина.

Традиционно «наивное» объяснение этому дал Д. Боффа: «Ход работы XIX съезда, на котором партия окончательно отказалась от своего именования как партия большевиков и назвалась просто Коммунистической партией Советского Союза (КПСС), подтвердил наличие в эти годы глубокого кризиса. В СССР и правители, и управляемые в дальнейшем старались вычеркнуть его из памяти истории; в более позднее время об этом событии стремились говорить как можно меньше (стенограмма выступлений на съезде не была до сих пор опубликована)… Основным докладчиком был Маленков; это поручение, казалось, представляло собой ясное указание на возможного наследника Сталина».

Вновь ссылка на кризис без какого-либо убедительного пояснения, а вдобавок отказ обдумать странный феномен стремления власть имущих вычеркнуть данный съезд «из памяти истории». Почему?

Предположим, страна находилась в критическом положении. Но тогда для Хрущева и его сторонников имело прямой смысл раскрыть суть кризиса, который способствовал свержению сталинизма. Ведь именно это ставил себе в заслугу Хрущев.

А тут прямо противоположная стратегия умолчания и даже засекречивания.

И все-таки тот же самый Боффа вольно или невольно указал на то, каким в действительности был кризис. Был он связан не со сталинским управлением, а назревал вопреки ему. Правильней было бы говорить о существовании некоторых объективных явлений, создающих угрозу системе, созданной Сталиным. О них много говорил Маленков.

«Он резко акцентировал внимание, — справедливо указал Боффа, — на четырех пунктах: необходимо дать большой простор самокритике и критике «снизу»; дисциплина партийная и государственная должна быть укреплена и должна стать единой для всех, руководителей и руководимых: выдвижение и подбор кадров должны проводиться более строго, не должно быть места для кумовства и личных капризов, как это часто случается; необходимо также усилить идеологическую работу, для того чтобы не допустить возрождения буржуазной идеологии и остатков анти-ленинских групп (то есть оппозиций давнего времени)».

С.докладом о партийном обновлении выступал Хрущев, который приводил аргументы, аналогичные тем, что использовал Маленков. Членам партии предписывалось исполнение новых обязанностей: критика и самокритика; запрет любых форм «двойной дисциплины», одной — для руководителей, другой — для рядовых членов; уважение к «секретности в партии и государстве»; обязанность докладывать наверх о местных «недостатках», «невзирая на лица»; подбор руководителей без каких-либо соображений дружбы, родства или землячества.

Нет никаких сомнений, что повторение Хрущевым основных положений кадровой политики, доложенных Маленковым, свидетельствует о том, что данная проблема считалась ключевой и предварительно обсуждалась со Сталиным. Скорее всего, обсуждение это проводилось преимущественно или даже единственно с Маленковым. Ведь именно он отвечал за кадровую политику в государстве и партии.

Если Сталин счел нужным представить Маленкова своим преемником, то логично предположить, что состояние руководящих кадров вождь считал неудовлетворительным, а наведение порядка в этом деле — важнейшей, первостепенной задачей. (По словам Д. Боффа, «даже если под этими докладами и уставными новшествами и не было подписи Сталина, то наверняка инициатива исходила от него и их содержание контролировалось им же».)

Вот и упоминавшийся выше Н. Верт высказал мнение, что Сталин вынужден был, «не трогая основ, обновить политические, административные, хозяйственные и интеллектуальные кадры государства. Именно с этой точки зрения следует рассматривать изменения, произведенные на XIX съезде партии».

Выходит, никаких особенных секретов нет. Мы приходим к тем же самым выводам, что и антисоветские историки. Не потому, что у нас единые позиции (тут-то как раз наоборот!). Наиболее логичное объяснение: данное мнение верное, ибо основано на фактах. Можно даже сказать, что оно вполне очевидно для любого, кто более или менее внимательно ознакомится с докладом Маленкова.

Но если все так просто и ясно, то почему же советская партийная пропаганда стала замалчивать материалы и основные положения данного съезда? Почему на них не обратили должного внимания?

Ответ, как мне представляется, может быть один: с хрущевских времен и до настоящего времени власть в СССР, а затем в Российской Федерации захватили представители того самого социального слоя, против которого ополчились Сталин и его преемник Маленков.

Итак, заветы Сталина отразились не столько в двух его последних теоретических работах — по языкознанию и экономике, сколько в тезисах доклада Маленкова на съезде партии.

По знаменательному совпадению, нечто подобное произошло три десятилетия назад, когда отходящий от руководства страной Ленин опубликовал свои последние записи. В статье «Лучше меньше, да лучше» он предлагал «проникнуться спасительным недоверием к скоропалительно быстрому движению вперед». Ленин предлагал «заняться проверкой, улучшением и пересозданием нашего аппарата». Для этого, по его мнению, необходимо значительно увеличить число членов высших партийных органов, введя туда максимальное число рабочих и крестьян.

В ту пору на высших руководящих постах находились почти Исключительно профессиональные революционеры, можно сказать, политики-экстремалы. Ленин понимал, что для мирного строительства это вредно. Тем более что уже тогда началось перерождение партийной верхушки, заражаемой «буржуазным духом». Однако Владимир Ильич не учел одно очень важное обстоятельство: то же самое происходит со многими рабочими и крестьянами, поставленными на руководящие должности. На эту тему уже в конце 20-х — начале 30-х годов писали Маяковский, Михаил Булгаков, Зощенко, Ильф и Петров…

Таковы издержки жесткого классового подхода, не учитывающего ни социальную динамику, ни изменчивость структуры личности, ее устремлений и поведения в меняющихся обстоятельствах.

Вот и среди делегатов XIX партийного съезда было много рабочих и крестьян. Вообще почти на всех командных должностях в ту пору находились, можно сказать, «выходцы из народа». Между прочим, именно Маленкова можно было бы к ним не относить. Да и разве дело в происхождении? Сталин предлагал — едва ли не по ленинским заветам — ввести в высшие партийные органы представителей народа. Но даже если бы его желание осуществилось, могло ли это принципиально изменить ситуацию в стране, преобразить структуру системы?

Наиболее вероятен отрицательный ответ. И дело тут не в каких-то особых свойствах (как провозглашали антисоветчики) сложившейся к тому времени «административно-командной системы». Все значительно серьезней, не говоря уже о том, что на то и администрация, чтобы командовать, а не бумажки перебирать.