XVII

XVII

На Кольджате наступила тишина. Раненный в жи-вот казак скончался, и его похоронили на небольшом ка-зачьем кладбище, расположенном в версте от поста, где было десятка два казачьих могил. Хоронили без священ-ника. Прочитали, какие знали, молитвы, пропели не-стройными голосами «Отче наш» и закидали гроб камня-ми и песком. Постовой плотник поставил грубый крест, и еще одна безвестная казачья могила прибавилась на глухой китайской границе. Похоронили и убитых кирги-зов. Закопали, как падаль. Суровы и беспощадны обы-чаи глухой пустыни. За ранеными из Джаркента приеха-ли санитарные линейки, и их повезли в госпиталь, легко раненные остались на посту. Следы набега и боя исчез-ли, добычу, пленниц и скот сдали уездному начальнику, составили акты и донесения, представили отличивших-ся к георгиевским медалям и в числе их поместили — тайно от Фанни — «добровольца Феодосию Полякову», и постовая жизнь вошла в свое нормальное, уныло-скуч-ное русло.

Но отношения между Иваном Павловичем и Фанни наладились. Они стали теплые, сердечные.

Та гроза, которая бушевала в ночь накануне нападе-ния Зарифа и покрывала молниями вершину Хан-Тенгри, подалась на север. Густой туман закутал Кольджатский пост, грозные тучи белым шаром клубились между пост-ройками, сделалось сыро и холодно, почва и крыши на-мокли, как во время дождя. Потом эти тучи спустились еще ниже, с темного неба хлопьями повалил снег, и на три дня Кольджат принял зимний вид. Снег тяжелыми плас-тами лег на листья рябины и барбариса и покрыл зелень травы, росшей по берегам Кольджатки.

И странно было видеть, что над пустыней, над Джар-кентом и на всем громадном протяжении в несколько сот верст от Кульджи до Алтын-Емеля было синее безоблач-ное небо, ярко, золотом, от солнечного блеска горели пески пустыни. И в мороз, доходивший на горах до пяти градусов ниже нуля, странно было сознавать, что там люди изнемогали от 50-60-градусного жара. Стоило спу-ститься на одну версту, и уже солнце пропекло бы на-сквозь.

Пришлось убрать стол и стулья с веранды и обедать, ужинать и пить чай в кабинете Ивана Павловича. Фанни не ездила в горы и только по утрам вместе с калмыком объезжала Аксая и Зарифова пегого мерина, которого на-звали Пегасом.

Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действова-ло на Ивана Павловича. Что делать — он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под си-ним колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками — ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставня-ми и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего рус-ла Кольджатка.

Было хорошо в эти часы на унылом посту. Так хоро-шо, как никогда не бывало.

— Дядя Ваня, — откладывая книгу, сказала Фанни и посмотрела лучистыми глазами на Ивана Павловича. Не играл в них обычный бесенок.

— Что, дорогая Фанни?

— Дядя Ваня, отчего вы не заведете себе такой лоша-ди, как Альмансор Аничкова? Ведь ваш Красавчик нику-дышный конь. На нем совестно ездить.

— Возит, — коротко сказал недовольным голосом Иван Павлович.

— Возит, — передразнила она его. — Стыдитесь. Разве вам не хочется скакать и побеждать на скачках?

— Не хочется.

— И неправда. Наверно, хочется. Вы только напуска-ете на себя эту сибирскую угрюмость. Я сразу определи-ла, что вы — бука. Но мне кажется, что вы только притворяетесь букой, а на деле вам тоже хочется быть таким, как Аничков.

Иван Павлович молчал, и Фанни продолжала.

— Может быть, у вас денег нет купить? Скажите мне. Я с удовольствием вам дам. Хотите две, три тысячи. Мне не жаль, но мне так хотелось бы, чтобы у вас лошадь была лучше, нежели у Аничкова.

— Не говорите глупостей, Фанни, — строго сказал Иван Павлович и стал ходить взад и вперед по комнате.

— Дядя Ваня, а кто лише и смелее, вы или Аничков?

— Аничков моложе меня. Он всего третий год офи-цер, а я уже восьмой. Разница.

— Подумаешь! Старик! Вы знаете, дядя Ваня, это правда — Аничков лише вас, но и в вас есть свои досто-инства. Вы такой положительный. Я знаю, вас очень лю-бят и уважают казаки, ну а Аничкова они обожают.

— Фанни, я вас очень просил бы прекратить эти сравнения. Мне это неприятно. Да и вы слишком мало знаете Аничкова… Да и меня не знаете.

— Вы ревнуете?

— Не имею на это никакого права, — резко сказал Иван Павлович, накинул шинель и фуражку и вышел на веранду. Ледяной ветер охватил его и закружил вокруг него снежинки. Вьюга не унималась. Но она отвечала настроению Ивана Павловича, и он начал ходить взад и вперед по веранде. Ноги скользили, снег хрустел под но-гами, морозный ветер жег лицо, но зато хорошо думалось и ясными казались выводы.

«Ревную? Неужели и правда, это сравнение Красав-чика с Альмансором, этот разговор и видимое восхище-ние… Да, восхищение Аничковым ему неприятно пото-му, что он ревнует ее к нему? Ревнует — значит, любит. Любит не как сестру, потому что сестер не ревнуют, а иначе. Любит сердцем… Страстью. Боже мой! Ее, это-го доверчивого ребенка, этого мальчишку! Нет. Этого не может быть. Просто она задела его мужское самолюбие, его офицерскую гордость, и он возмутился. Да, у него другой характер, чем у Аничкова, но ужели ему переде-лывать себя для нее? А что, если она и правда полюбила Аничкова? Ведь он такой оригинальный. Именно «при-ключение», герой таких приключений, какие она любит. Ну что же, и пусть полюбила. Если и Аничков ее полюбит, и Бог с ними. Пускай вместе ловят разбойников, любуются подножием Божьего трона и ищут золото. Пара будет чрезвычайная. Американская пара. А мне-то что?»

«Да, вам-то что? — со злобой, как будто к кому-то Другому, обратился Иван Павлович. — Вам-то что? Ка-кое вам дело до этой неприступной красавицы? Ведь вы обрекли себя на холостую жизнь, ведь вы так любите оди-ночество!»…

Злоба кипела в нем. Против кого? Он и сам не знал. То ли сердился он на Фанни за ее обидные вопросы, то ли злился сам на себя, на свое вдруг заговорившее сердце.

Он все ходил и ходил по снегу балкона и подставлял лицо порывам ледяного ветра.

И когда он вошел в комнату, лицо его было красное от мороза и мокрое от снега, и принес он с собою волну озона, запах снега и горной бури.

— Дядя Ваня, — весело воскликнула Фанни, — как хорошо от вас пахнет. Воздухом, свежестью, снегом. И ка-кой вы красный и бодрый!

— Читайте, Фанни, если не устали, — сказал он, садясь в кресло. — Вы так хорошо читаете. Только не ус-тали?

— О-го! Я-то? С удовольствием.