Глава 9
Глава 9
В понимании любого немца военная дисциплина находит свое высшее выражение в безусловном выполнении приказов вышестоящих руководителей. Считалось, что немецкий солдат должен повиноваться приказам, даже если небо упадет на землю. Это выражение стало легендарным. В процессе над членами эйнзатцгрупп выяснилось, насколько это соответствует действительности и где начинаются вымысел и мифы. Заместитель Олендорфа оберштурмбанфюрер СС (на самом деле – штандартенфюрер СС. – Пер.) Вилли Зайберт решил опереться на эту легенду. На этом его адвокат доктор Гавлик строил защиту своего подзащитного. Заняв свидетельское место, Зайберт отрывистым тоном говорил об основах взаимоотношений в армии, которые, по его мнению, должны были освободить его от всех обвинений в убийствах, выдвинутых против него. Одетый в синий костюм в широкую розовую полоску, напоминавший внешним видом разодетого разбогатевшего приказчика в магазине, Зайберт выразил большое удивление, почти негодование, когда обвинитель объявил, что теперь ему придется отвечать за все случаи массовых убийств, совершенных его командой. А затем, при проведении перекрестного допроса заместителем главного обвинителя Уолтоном, Зайберт зашел так далеко, что заявил, что не знает, где начинается и где кончается убийство.
«Полковник, когда вы получали образование, особенно когда сдавали экзамены на получение офицерского чина, и потом, во время вашей карьеры в армии и СД, доводилось ли вам слышать об общепринятых правилах ведения войны?»
«Конечно».
«Слышали ли вы когда-либо на протяжении своей военной карьеры о Женевской и Гаагской конвенциях?»
«Да».
«Знали ли вы, что Германия является страной, подписавшей обе эти конвенции?»
«Да, я знал об этом».
«Кроме того, было ли вам известно, что уничтожение гражданских лиц на оккупированных территориях без суда рассматривается международными законами и законами о правилах ведения войны как убийство?»
«Я не могу ответить на этот вопрос, господин обвинитель, так как я просто не знаю, где начинается и где заканчивается убийство».
Такой ответ заставил меня задуматься о том, действительно ли этот человек полагает, что ссылка на приказы вышестоящего командования поможет ему уцелеть. Или, может быть, он настолько привык проливать кровь, что не видит моральных и юридических отличий между убийством вооруженного врага на поле боя и казнью не оказывающих сопротивления безоружных гражданских лиц. Поскольку задачей нашего трибунала была опора только на факты и на нормы законов, мы взяли на себя одновременно функции присяжных и судей. Согласно порядку судебной процедуры, принятой в континентальной Европе, единственной судебной системе, с которой были знакомы обвиняемые и их адвокаты, председательствующий на процессе судья сам задает большинство вопросов как подсудимым, так и свидетелям. Это давало мне право в случае необходимости задавать вопросы Зайберту с тем, чтобы, по мере возможности, он разъяснил свое понимание необходимости и меры применения силы в рамках выполнения приказов вышестоящего командования. Я спросил: «Вы пытаетесь убедить трибунал в том, что не могли понять разницу между узаконенным убийством на поле боя и истреблением людей?»
Он ответил, что это такой вопрос, на который он не в состоянии ответить «в данный момент».
Предположим, спросил я его, что вы видите такую картину, когда полдюжины эсэсовцев убивают еврейского ребенка в Крыму, оправдывая свои действия приказом, который отдал Гитлер. Назовете ли вы это убийством?
Он ответил, что такое следует называть «убийством по приказу», и, по его мнению, это не было убийством в полном смысле этого слова.
Адвокат доктор Ганс Гавлик поднялся, чтобы помочь своему клиенту.
«Свидетель, помните ли вы изречение германского кайзера относительно выполнения приказаний солдатами?»
«Я не помню точно, был ли это Вильгельм I или Вильгельм II, но в любом случае один из кайзеров Германии любил говорить: «Если военное положение или общая ситуация делает это необходимым, солдат должен выполнить приказ, даже если ему придется расстрелять своих родителей».
Я спросил подзащитного, согласен ли он с этой сентенцией. К удивлению большинства из присутствующих в зале суда, он вновь ответил, что не может дать ответа на этот вопрос. Лица других подсудимых дрогнули. «Ну почему вы, идиот, – казалось, говорили они, – не отвечаете, это же наш общий принцип».
Я предложил Зайберту все-таки ответить на вопрос, так как эту тему поднял его адвокат. Он нервно потянул себя за лацкан пиджака и начал бросать встревоженные взгляды на своего адвоката. Но доктор Гавлик, очевидно, был столь же обескуражен, как и его подзащитный. Зайберт сейчас попал в положение, в котором раньше оказался Олендорф, когда того спросили, способен ли он расстрелять свою сестру. Но у Зайберта не было таланта Олендорфа; не обладал он и красноречием, подобным тому, что было у его начальника. Кроме того, он обнаружил, что именно его собственный адвокат устроил ему такую ловушку, когда ему придется либо признать, что он настолько чужд гуманизму, что готов расстрелять собственных родителей, либо отказаться от общей линии защиты, согласно которой у него не было другого выхода, кроме как выполнять приказы командования.
«Так вы согласны с этим или нет? Согласны ли вы с цитатой, которую привел доктор Гавлик?»
«Ваша честь, я не могу ответить на это, не представляя себе всю картину. Если того потребует военная обстановка или в каких-то особых обстоятельствах, все может произойти».
«Таким образом, вы согласны с высказыванием кайзера Вильгельма?»
«Я не стал бы так говорить. Я только понимаю, ваша честь, что всякому иностранцу может показаться, что мы придаем преувеличенное значение выполнению приказов».
«Ну, тот император был немцем, не так ли?»
«Да».
«Вильгельм I или Вильгельм II?»
«Да».
«И он сделал такое заявление?»
«Насколько я помню, да».
«Ну хорошо, может ли что-нибудь заставить вас предположить, что он говорил всерьез, что он говорил именно то, что имел в виду?»
«Ваша честь, невозможно представить себе, что кому-то когда-то пришлось оказаться в таком положении, что ему придется расстрелять своих родителей».
«То есть Вильгельм I или II вовсе не имел в виду то, что сказал?»
«Лично я не могу сказать, что именно он имел в виду, но, по моему мнению…»
«Тогда скажите, что вы думаете по этому поводу. Вы согласны с этим высказыванием или нет?»
«Лично я воспринимаю это заявление лишь как попытку показать солдатам, насколько важным для войск является выполнение приказа, а также то, что подчинение и дисциплина являются связующим звеном в действиях воинского формирования, и если оно ослабнет, то такое подразделение или часть ни на что не будет годиться».
Другие подсудимые смотрели друг на друга с выражением неудовольствия и недоверия. Казалось, их глаза спрашивали: «Что произошло с Зайбертом?»
Я снова спросил Зайберта, воспринимает ли он высказывание кайзера Вильгельма как руководство к действию.
«Я могу понимать его только так, как только что пояснил, ваша честь».
«Вы наговорили нам много слов, но вы так и не ответили на вопрос. Вы привели это высказывание по своей собственной воле. Его не цитировали члены суда. Оно не относится к тем материалам, которыми пользуется обвинение. Но если вы что-то заявляете, то должны либо защищать это утверждение, либо отвергать его. Вопрос очень тонкий. В высказывании, которое вы привели, говорится, что в германской армии приказ понимается так, что, если военная ситуация (или что-либо другое) потребует того, солдат, получив соответствующее приказание, должен быть готов расстрелять своих родителей. Итак, признаете вы это высказывание или нет? У вас было достаточно времени для того, чтобы дать нам свои пояснения. Теперь дайте нам свой ответ. Вы согласны с этим высказыванием или вы фактически отвергаете его? Если это заявление является бессмысленным и представляет собой всего лишь набор слов, собранных вместе без всякого серьезного намерения поразить собеседника их истинностью, то так и скажите. Если же оно является руководством к действию, скажите и это».
«Я полагаю, что эта сентенция была высказана с целью произвести впечатление».
«Однако она не предполагает безусловной необходимости руководствоваться ею в жизни?»
«Это зависит от обстоятельств».
«Хорошо, давайте предположим, что ваш вышестоящий командир объявляет вам, что возникла ситуация, выйти из которой вы можете лишь в том единственном случае, если расстреляете собственных родителей. Теперь это стало приказом. Хорошо, будете ли вы претворять в жизнь заветы Вильгельма I или II?»
«В этих обстоятельствах приказ следует выполнить, ваша честь».
«Значит, если того потребует ситуация, вы расстреляли бы собственных родителей?»
«Сейчас речь идет о моей психологической реакции, и я не знаю, смог бы я, полагаясь на нее, выполнить приказ, которому следует повиноваться, или я бы предпочел понести наказание за его невыполнение».
«Вы должны ответить на вопрос. Если военная ситуация сложится так, что единственным способом спасти ее, как говорит вам старший офицер, будет расстрелять собственных родителей, расстреляете ли вы их или нет?»
«Я не могу ответить на этот вопрос, ваша честь. У меня было слишком мало времени, чтобы его обдумать. Все это относится к области психологической борьбы, и здесь я не готов сказать ни «да» ни «нет».
Подсудимый мрачно посмотрел в окно, туда, где угасал последний свет уходящего дня. Я спросил его: «А завтра с утра будете ли вы готовы дать ответ на этот вопрос?»
«Я не знаю, ваша честь».
Я повернулся к доктору Гавлику: «Мы дадим ему время подумать над ответом до завтрашнего утра. В заседании объявляется перерыв до 9:30 завтрашнего дня».
Когда обвиняемых вывели из зала суда и судьи разошлись по своим кабинетам, сам зал и коридоры превратились в настоящее поле для дискуссий. Зрители, адвокаты и представители суда обменивались предсказаниями, размышлениями и догадками о том, что же Зайберт скажет на следующее утро. Что было бы для него лучше: признать, что он готов расстрелять собственных мать и отца, или открыто унизить своего адвоката?
На следующее утро в зале заседаний были заняты все сидячие места, а у стен в два и даже три ряда стояли случайные посетители. В гостиничных холлах, ресторанах и прочих местах прошлым вечером публика обсуждала в основном одну-единственную тему: останется ли Зайберт, открытый сторонник морали старого кайзера, верен своему сегодняшнему «кайзеру». По тому, как выглядел Зайберт, пока он ожидал своей очереди подойти к месту свидетеля, бледный и неотдохнувший, с покрасневшими глазами, было непонятно, сумел ли он за ночь найти решение неразрешимой вчера дилеммы. Когда судебный исполнитель назвал его имя, он будто бы вышел из транса и почти как сомнамбула медленно направился к кафедре свидетелей. Дав ему время вернуть себе выдержку, я снова повторил вчерашний вопрос: «Теперь, как и было сказано в заявлении главы Германской империи того времени, военная ситуация потребовала от вас после получения приказа вышестоящего офицера расстрелять своих родителей. Что вы намерены предпринять?»
Он прищурил воспаленные глаза, как будто хотел отдалить время принятия окончательного решения, и пристально посмотрел в зал. Однако он ни разу не бросил взгляда на своих коллег-обвиняемых, которые, безусловно, еще более, чем зрители, были полностью охвачены жадным ожиданием. Затем, глубоко вздохнув, он медленно выдавил из себя слова, как будто для того, чтобы сказать каждое из них, ему нужно было бить себя в грудь: «Господин председатель, я не сделал бы этого».
Аудитория принялась оживленно шептаться и взволнованно тыкать друг друга локтями. На помосте подсудимых раздался общий гул негодования. Призвав с помощью молотка зал к порядку, я перешел к следующему вопросу: «Предположим, вам сверху пришел приказ расстрелять родителей кого-то другого, допустим, еврея и его жену… Единственное, что о них известно, – это то, что они евреи… Рядом стоят их дети и просят вас не расстреливать родителей. Вы расстреляли бы родителей?»
Теперь Зайберт смотрел только на одного человека, и его взгляд нельзя было назвать благосклонным. Он вперил свой взгляд в своего адвоката, который втравил его в такую невозможную ситуацию, когда теперь ему приходилось выступать защитником евреев, остро ненавидимых им всю жизнь. Он вцепился руками в края свидетельской кафедры и с трудом выдохнул: «Ваша честь, я не стал бы расстреливать тех родителей».
И затем, завершая допрос, я подвел итог: «Таким образом, как немецкий офицер, вы сейчас заявляете трибуналу, что, если бы вам спустили по военным инстанциям приказ о расстреле двух беззащитных родителей только за то, что они были евреями, вы бы отказались выполнить такой приказ».
Зайберт ответил: «Я уже ответил на приведенный вами пример отрицательно. Я сказал: да, я не смог бы выполнить этот приказ».
Таким образом, то, что было начато как демонстрация рабской покорности немецкого солдата тем, кто стоял выше его на служебной лестнице, закончилось тем, что сам адепт этой теории провозгласил, что не только готов игнорировать приказ высшего военачальника о расстреле своих родителей, но и отказался бы выполнить приказ о расстреле родителей кого-то другого. Тем самым на примере своего личного отношения к немецким военным законам он доказал, что солдат не является бессловесным рабом.
Примечательно то, что очень многие люди верят, что солдат обречен делать все, что придет в голову тому, кто является его начальником. На очень простом примере можно продемонстрировать, до какого глубокого абсурда может довести эта теория.
Если же солдат попытается протестовать или обжаловать в высшей степени несправедливый приказ, не получив на то разрешения от старшего военачальника, солдата могут расстрелять за невыполнение приказа! Но солдат может опротестовать приказ совершить убийство, например убийство невинного, никому не делающего вреда ребенка.
Это правда, что первым долгом солдата является повиновение, но правда и то, что, согласно основным законам здравого смысла, это не повиновение бездушного механизма. Он является мыслящим существом. Тот факт, что он не может без дальнейших неблагоприятных для себя последствий отказаться заниматься строевой подготовкой, приветствовать начальника, выполнять положенные упражнения, вести разведку местности или даже принимать участие в бою, не значит, что от солдата можно требовать абсолютно всего. Следует начать с того, что приказ, подразумевающий беспрекословное подчинение, должен касаться чисто военных вопросов. Так, офицер не может требовать от солдата, чтобы тот воровал для него или убивал ради него. А то, чего старший начальник не может требовать от подчиненного по закону, подчиненный не обязан выполнять.
Генерал Дж. Лоутон Коллинз, в то время занимавший пост начальника штаба армии США, прекрасно проиллюстрировал это утверждение, когда он заявил: «Дисциплина в нашей армии не может основываться на слепом безоговорочном подчинении. В своей основе она должна иметь уважение прав и обязанностей каждого». Например, никто не упрекнет солдата в невыполнении приказа старшего начальника, если он откажется по приказу этого начальника перейти на сторону противника.
Там, где солдата или младшего офицера принуждают к выполнению незаконного приказа, его никто не будет преследовать в судебном порядке за его невыполнение. Суд, как уже было сказано, никогда не станет наказывать человека, который был вынужден спускать курок в то время, как к его голове был приставлен пистолет. И в Нюрнберге на самом деле не был осужден ни один военный за выполнение приказа, если он действительно не знал, что это приведет к незаконным последствиям. Если к суду привлекались военные, то они были полностью в курсе того, что нарушали законы ведения военных действий и принципы гуманизма. Ни один из рядовых из состава эйнзатцгрупп не предстал перед судом во Дворце правосудия в Нюрнберге.
Международный военный трибунал, поясняя этот вопрос, сделал такое заявление: «Истинным критерием при определении того, насколько эффективным является уголовное законодательство большинства народов, является не наличие приказов свыше, а действительное наличие права сделать моральный выбор».
Ребекка Уэст с едким юмором подтвердила это: «Ясно, что, если адмиралу приказом выжившего из ума первого лорда адмиралтейства предложено подавать офицерам на обед жареных младенцев, он не должен выполнять такой приказ».
Стоя на месте свидетеля во дворце Бейт-Хам, я привел несколько примеров того, когда солдаты из состава эйнзатцгрупп освобождались от участия в экспедициях, потому что считали, что не могут хладнокровно убивать гражданских лиц: «Те, кто не мог принимать участие в казнях, исключались из списков и отправлялись домой, потому что они стояли на пути тех, других, всегда готовых, желавших и способных выполнять приказы Гитлера о массовом истреблении евреев».
Я представил документы, подтверждающие мое заявление.
Кроме того, я рассказал о нескольких беседах (после процесса над офицерами эйнзатцгрупп) с генералом (бригадефюрер – с 1944 г.) Вальтером Шелленбергом, который был заместителем генерала (группенфюрера) Мюллера и часто сталкивался с Эйхманом в связи с деятельностью эйнзатцгрупп. Однажды Шелленберг сказал мне: «Лидеров нацизма трудно обвинить в великом гуманизме, но они были сторонниками эффективной работы, и, если солдат не был способен исполнить такой приказ, его следовало отправлять домой. И назад домой были отправлены многие».
Поскольку Эйхман придерживался той линии защиты, что он сознательно отправлял на смерть миллионы людей, повинуясь приказам руководства, он решительно отрицал любую, даже малейшую инициативу со своей стороны. Ведь если бы он признал, что проявлял самостоятельность даже в незначительных вопросах, его легко можно было бы обвинить (как он сам считал) в том, что он демонстрировал ту же самостоятельность и инициативу в более важных делах. Но эту систему защиты с легкостью опрокинул при перекрестном допросе главный обвинитель Хаузнер. Он спросил Эйхмана, зачем тот подверг узников концентрационных лагерей дополнительным лишениям, даже зная то, что они обречены на смерть. Эйхман отрицал свою ответственность за ужесточение режима для заключенных концлагерей.
«Но когда вас лично попросили разрешить отправлять им посылки и деньги, вы отказались?»
«Я выполнял приказ. Я не мог разрешить этого, это было запрещено».
«Какое отношение вы, служащий железной дороги, имели к проблеме посылок и денег для заключенных?» (Эйхман настаивал на том, что он был всего лишь клерком, который управлял движением поездов в концентрационные лагеря.)
«В Центральном управлении получали множество писем. Те из них, что касались евреев, направляли мне, и я обратился за инструкциями к руководству».
«Не хотите ли вы сказать, что вы обратились к Мюллеру, чтобы он принял решение по такому незначительному вопросу, как получение посылок?»
«Да, пришлось создать такой прецедент».
Было общеизвестно, что в нацистской иерархии Эйхман считался специалистом (референтом) по всем вопросам, связанным с евреями, поэтому Хаузнер сказал ему: «Я считаю, что, когда вы отправились к Мюллеру, он должен был спросить вашего совета как референта».
Эйхман оглянулся вокруг как бы в поисках выхода: «Я уже говорил, что приехал тогда в Берлин против своего желания. И когда я прибыл туда, на первых встречах с представителями центрального аппарата я был очень осторожен».
Дверь запасного выхода с грохотом захлопнулась, когда судья Ландау объявил: «Вас спросили о том, интересовался ли Мюллер вашим мнением?»
«Я должен был доложить Мюллеру содержание писем и дожидаться указаний. Я ничего не предлагал».
Хаузнер: «И во всех разговорах с Мюллером вы ни разу ничего не предложили?»
«Я ни разу ничего не предлагал после Мадагаскарского плана, даже в переходный период после этого».
«Это значит, что вместо того, чтобы вызывать вас, Мюллер мог просто воспользоваться диктофоном. Мюллер мог бы прослушать запись, а затем ваши ответы были бы запротоколированы. Вы хотите уверить нас, что ваша роль сводилась к этому?»
«Все было не совсем так. Я должен был суммировать содержание писем в одном документе и вкратце доложить его Мюллеру. А он сам должен был подготовить окончательный ответ».
Судья Ландау: «И Мюллер не поинтересовался мнением человека, который занимался этими вопросами ежедневно?»
«Мюллер знал меня и был в курсе того, что я никогда не принимал решений и не готовил рекомендаций».[6]
Однако из дальнейших допросов выяснилось, что Мюллер был полностью удовлетворен активной деятельностью, которую Эйхман развил в рамках выполнения программы уничтожения евреев. Он даже как-то заявил, что, если бы в Германии было пятьдесят таких Эйхманов, она никогда не проиграла бы войну! В Эйхмане он увидел человека, который готов внимательно отслеживать судьбу каждого еврея с момента, когда тот надел свою желтую шестиконечную звезду (отличительный знак для евреев, введенный в нацистской Германии. – Ред.), до того мгновения, когда с той же звездой на груди он предстанет перед могильным рвом под прицелом расстрельной команды, или его тело не будет предано желтому же огню печи крематория.
Эйхман признал, что Международный военный трибунал справедливо приговорил к смерти высших руководителей рейха, таких как Геринг, Кальтенбруннер, Риббентроп, Франк и другие, так как, по его словам, именно они были инициаторами приказов. Этим признанием Эйхман практически лишил основания свои аргументы о выполнении приказов сверху. Ведь если бы эта линия защиты была верна, то даже Геринг и его друзья и коллеги-обвиняемые на Нюрнбергском процессе не были бы повешены, так как они получали приказы на убийства от самого Гитлера.
Позиция Эйхмана по вопросу об ответственности за преступления не отличалась от линии защиты Геринга, Кальтенбруннера, Риббентропа и Франка. Профессор Франц Зикс, который был руководителем и коллегой Эйхмана по службе в РСХА, в своих показаниях указывал, что «отдел Эйхмана занимал особое положение, что сам Эйхман, можно сказать, не подчинялся Мюллеру, а его место в структуре РСХА было близким к положению самого Мюллера, руководителя гестапо».
Имея такие показания, можно было предугадать, что Эйхман при перекрестном допросе неизбежно столкнется с серьезными трудностями. Когда Хаузнер спросил его, должны ли были руководители РСХА выполнять приказы Гитлера, Эйхман ответил утвердительно.
«И вы подтверждаете справедливость приговора Нюрнбергского суда Кальтенбруннеру, несмотря на то что, если следовать вашей логике, он тоже всего лишь получал указания сверху?»
«Нет, как руководитель в звании генерала, он сам отдавал приказы».
«Но я спрашиваю вас о роли Кальтенбруннера в уничтожении евреев. Здесь он тоже получал приказы?»
«Нет, здесь он тоже отдавал приказы».
«Но вы не можете противоречить своим же словам, сказанным всего лишь пять минут назад».
Было ли это правильным ответом или нет, но Эйхман не колебался ни минуты. Он заявил, что Кальтенбруннер и другие играли роль «первых скрипок».
Но здесь ему пришлось столкнуться с очередной трудностью. Судья Ландау, председательствующий на суде, заметил: «Я должен сказать, что удивлен, услышав это. Государство национал-социалистической Германии было организовано на основе соблюдения принципов иерархии. Это означает, что все те, кто стоял ниже Гитлера, получали приказы».
Эйхман ответил, что те, кто возглавлял крупные структуры власти, обладали особыми полномочиями.
Судья Ландау: «Вы имеете в виду, что в рамках полученных приказов они обладали широкой личной свободой действий?»
Эйхман подтвердил, что эти люди действительно обладали широкими полномочиями. Тем самым он невольно согласился с тезисом обвинения о том, что и он сам, являясь руководителем отдела, обладал той же свободой действий, что и другие руководители. А это значит, что и он подлежал суду, как и Геринг, Кальтенбруннер, Франк и другие, чье обвинение на Нюрнбергском процессе он признал обоснованным и казнь которых через повешение он нашел справедливой.
В то время как, находясь на месте обвиняемого, Эйхман постоянно отрицал, что он когда-либо обладал реальной властью, ранее, в 1957 г., в Аргентине, во время беседы с голландским журналистом Вильгельмом Зассеном, он не был столь же скромен. Ему он рассказывал, что, когда Мюллера не было на месте и его обязанности исполнял Шелленберг, Эйхман обычно сам принимал решения, которые Мюллер утверждал по возвращении.
Кроме того, Эйхман заявил журналисту: «Я являюсь мыслящим человеком и не могу просто слепо выполнять свою работу, потому что в таком случае я буду работать без инициативы. Было время, когда я понимал необходимость того, чем занимаюсь, и делал свою работу с большим желанием и дальним прицелом. Я говорю о евреях…»
Затем выступил с показаниями Дин Грубер, который засвидетельствовал, что, разговаривая с ним, Эйхман всегда употреблял местоимение «я». Говоря о том, что следовало сделать, он всегда говорил: «Я хочу, я приказываю и т. д.»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.