8. РАЗГРОМ ОППОЗИЦИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

8. РАЗГРОМ ОППОЗИЦИИ

Когда Пэн Дэ-хуай отправился домой в Пекин, а Микоян через Москву отправился «наводить порядок» в бурлящей Восточной Европе, где ему предстояло разбираться с куда более опасными для СССР ситуациями, казалось, что их короткая миссия в Пхеньяне закончилась успехом. Собственно говоря, именно в таком духе А. И. Микоян описал результаты своей поездки в Пхеньян, когда вскоре после возвращения в Пекин он встретился там с Мао Цзэ-дуном[258]. Репрессии против оппозиции были приостановлены, и Ким Ир Сен обещал не предпринимать каких-либо карательных действий против августовской группировки и ее сторонников. Все жертвы недавней кампании были официально восстановлены на своих постах. В партийные организации разослали текст примирительной речи Ким Ир Сена и резолюции сентябрьского пленума. Партийным комитетам всех уровней было поручено довести информацию о новой политике до функционеров низшего звена и простых партийцев.

Присутствие на сентябрьском пленуме советско-китайской делегации изначально оставалось тайной не только для рядовых членов партии, но, вероятно, и для номенклатуры среднего звена. Это вполне объяснимо, поскольку визит Микояна и Пэн Дэ-хуая наносил ощутимый удар по корейскому чувству собственного достоинства. Какими бы мотивами ни руководствовались в Москве и Пекине, их действия объективно представляли собой явное вмешательство во внутренние дела КНДР. Поэтому сведения о визите постарались скрыть: их распространение могло означать серьезную потерю лица и для Ким Ир Сена, и для рядовых партийнцев. Тем не менее для любого читателя северокорейских газет было очевидно, что резолюции двух пленумов ЦК, между которыми прошло всего лишь три недели, радикально отличались по своему содержанию. Как заметил заместитель председателя ЦК ТПК Пак Кым-чхоль в беседе с советником советского посольства Пелишенко, «ряд членов партии высказывали недоумение в связи с тем, что решения августовского и сентябрьского пленумов по оргвопросам были различные»[259]. Нечто подобное сказал в ноябре и секретарь пхеньянского горкома ТПК[260].

Несколько месяцев после сентябрьского пленума в партийном аппарате царила обстановка относительного спокойствия. Какое-то время могло казаться, что Северная Корея собирается последовать примеру других «братских социалистических стран» и вступить на путь умеренной десталинизации. Осенью в корейской печати имя Ким Ир Сена стало упоминаться не столь часто, а восхваление его величия и мудрости на какое-то время вообще прекратилось. Заметны были и другие признаки послаблений в идеологической и культурной сферах. В октябре «Нодон синмун» напечатала передовую статью «За активные и свободные исследования и дискуссии в культуре и науке», авторы которой заявляли: «Нет мудрости большей, чем коллективная мудрость. Мнение любого "авторитета" или личности не может избежать субъективизма и пристрастности. Разве не ясно, что взгляды одного человека, как бы он ни был велик, более ограничены, чем взгляды масс?»[261] Вполне понятно, что для Северной Кореи подобные замечания были прямым покушением на основы, тяжелым идеологическим преступлением, так как вызывали сомнение в безграничной мудрости Великого Вождя.

В целом начало 1957 г. было в Северной Корее временем либеральных веяний, которые вполне соответствовали тогдашней советской идеологической моде. Это особенно отразилось в литературе и искусстве — областях, которые во всех социалистических странах служили ярким индикатором идеологических тенденций. Как теперь стало очевидно, для Северной Кореи середина 1950-х гг. была периодом относительной «оттепели». В те времена в «Нодон синмун» появлялись статьи, посвященные иностранной культуре и даже стихи на таком возмутительно «феодальном» и «реакционном» языке, как классический китайский[262].

С весны 1956 г. общий тон северокорейской литературной критики несколько изменился, что в целом отражало перемены в советской литературной политике. Лозунгом дня на какое-то время стала борьба против «схематизма» (кор. тосикчжуый). В данном случае термин «схематизм» обозначал рабскую зависимость от идеологических предписаний, которая превращала произведение искусства в простую иллюстрацию текущих политических лозунгов. Как и в постсталинистском Советском Союзе, откуда, собственно, и пришел в Корею этот термин, в КНДР «борьба против схематизма» на деле подразумевала, что писателей и деятелей искусств призывали несколько ограничить использование литературы и искусства в пропагандистских целях. От руководства творческих союзов также ожидалась несколько большая терпимость к «политически незрелым» работам. Эта новая тенденция не предполагала действительной свободы творчества, но предусматривала некоторое ослабление идеологического нажима. В эти месяцы в Северной Корее могли публиковаться произведения, которые бы в начале 1950-х гг. были бы наверняка объявлены «реакционными» или «ревизионистскими» (после 1959 г. к ним, скорее всего, отнеслись бы с еще большей суровостью). Нет нужды говорить, что в большинстве случаев по своей эстетической ценности эти произведения заметно превосходили ту нудно-трескучую пропаганду, которая сходила за искусство в другие периоды северокорейской истории[263].

Однако оттепель 1956–1957 гг. продолжалась недолго. Ким Ир Сен отнюдь не собирался выполнять резолюции сентябрьского пленума и послушно следовать той политической линии, которую ему весьма бесцеремонно навязали извне. Его уступчивость была лишь тактической уловкой, и он был полон решимости наказать мятежников, которые осмелились бросить открытый вызов его главенству в партии и стране. Во многом такой подход был политически обоснован: если бы бунтари избежали наказания, то это создало бы опасный прецедент, который мог привести к повторению подобных выступлений и в будущем.

Такая линия Ким Ир Сена стала очевидной уже в первые месяцы после сентябрьского пленума. Хотя под китайско-советским давлением Ким Ир Сен и согласился реабилитировать «раскольников», исключенных из партии в августе, их формальная реабилитация отнюдь не означала восстановления их прежнего политического статуса. Уже через несколько месяцев после сентябрьского пленума на страницах северокорейской печати стали появляться отдельные материалы, направленные против наиболее активных и заметных деятелей оппозиции. Так, 25 декабря 1956 г. «Нодон синмун» сообщила, что в департаменте строительных материалов проходят собрания, на которых критикуется деятельность бывшего начальника этой организации Ли Пхиль-гю. Сообщалось, что сотрудники департамента активно занимаются взаимной критикой и самокритикой и выражают сожаления по поводу своей недостаточной принципиальности[264]. Несколькими днями позднее «Нодон синмун» сообщила, что аналогичные собрания проходят и в Министерстве строительства, главой которого был другой видный оппозиционер, Ким Сын-хва. Читатели газеты узнали, что Ким Сын-хва «искажал политику партии» в области строительства[265]. Наконец, в середине февраля 1957 г. прошла кампания против Юн Кон-хыма, который до своего побега в Китай являлся министром торговли. По сообщению «Нодон синмун», бывшего министра обвинили в разнообразных прегрешениях на всекорейском совещании работников торговли[266]. В середине февраля настал черед еще одного беглеца — Со Хви. 25 февраля 1957 г. в «Нодон синмун» появился материал под заглавием: «В защиту партийности, против отхода от партийных принципов — в Центральном совете профсоюзов». В статье сообщалось о той кампании, которая проходила в профсоюзном руководстве и была направлена на «разоблачение» Со Хви[267].

Таким образом, в период с декабря 1956 по февраль 1957 г. внимательный читатель официальной печати был поставлен в известность о том, как теперь следует относиться к большинству лидеров оппозиции. В то же время примечательно, что до лета 1957 г. в северокорейской печати не появлялось прямых атак на главных организаторов августовского выступления — Пак Чхан-ока и Чхве Чхан-ика (по крайней мере, таких нападок в «Нодон синмун» обнаружить не удалось). Можно предположить, что Ким Ир Сен воздерживался от критики именно потому, что эти две фигуры имели наибольшее символическое значение, и прямая атака на них могла быть воспринята как вызов Москве и Пекину. Впрочем, несмотря на все официальные резолюции, Пак Чхан-ок и Чхве Чхан-ик так и остались на тех постах, на которые их отправили после августовского пленума, — заведующего лесопилкой и директора свинофермы. Вдобавок их свобода оказалась кратковременной. В начале сентября 1957 г. Ю Сон-хун, тогдашний ректор университета Ким Ир Сена, сообщил советскому дипломату, что Пак Чхан-ок и Чхве Чхан-ик арестованы[268]

Впрочем, к тому времени аресты шли полным ходом. Справка о ситуации в КНДР, подготовленная для советского руководства в октябре 1957 г., сообщала, что за июль — август 1957 г. органами МВД КНДР было арестовано 68 руководящих партийных работников[269]. В скором времени, впрочем, счет арестованным партработникам пойдет на сотни и тысячи.

Как уже упоминалось, после сентябрьского пленума некоторые из менее значительных сторонников оппозиции получили свои прежние посты, но только на короткое время. С ноября 1956 г. Ким Ир Сен и его окружение снова начало постепенно смещать их с ответственных должностей. Весьма типичной для этого периода представляется судьба заместителя председателя пхеньянского горкома ТПК Хон Сун-хвана, который упомянут в нескольких документах того времени. В начале сентября 1956 г. Хон Сун-хван был освобожден от своих обязанностей, так как он «поддерживал связи с Чхве Чхан-иком». В конце сентября, в соответствии с недавними решениями, он был восстановлен на прежнем посту. Однако в ноябре Хон Сун-хван был снова смещен с поста и исключен из партии.

Причина заключалась в том, что «он не порвал своих отношений с Чхве Чхан-иком» (эта формулировка была применена, несмотря на то обстоятельство, что Чхве Чхан-ик к тому времени был официально реабилитирован!)[270].

Показательно, что вскоре после августовского кризиса, в конце 1956 г., руководство ТПК решило провести кампанию по обмену партийньгх билетов. Пак Кым-чхоль в разговоре с советским дипломатом 22 ноября настаивал на том, что «это мероприятие не преследует цели чистки партии, а вызвано необходимостью улучшения системы учета, регистрации членов партии и замены старых партийных билетов, пришедших в большинстве случаев в негодность»[271]. Однако едва ли следует верить этим словам Пак Кым-чхоля. Более вероятно, что, как уже отмечал Со Дэ-сук, вся кампания по обмену партийных документов была начата именно потому, что она являлась хорошим предлогом для тщательной проверки происхождения и поведения каждого члена партии[272]. Это косвенно признавалось и в статье, опубликованной в «Нодон син-мун» в январе 1957 г. Статья недвусмысленно указывала, что выдача новых партбилетов предоставляет хорошую возможность для того, чтобы проверить надёжность всех членов партии[273].

Хотя августовское выступление оппозиции и связанные с ним разногласия в северокорейском руководстве и стали самыми яркими событиями того периода, кризис в верхах был лишь отражением широкого недовольства, которое существовало в северокорейском обществе. Доступные нам документы свидетельствуют, что августовский инцидент был просто наиболее открытым проявлением общего кризиса северокорейского сталинизма. Местные особенности не позволили этому кризису развиться до того уровня интенсивности, которая был бы сопоставим с напряженностью кризисов в Венгрии и Польше. Тем не менее, Корея не осталась в стороне от политических тенденций и изменений тех лет. Северокорейское руководство знало о недовольстве, которое существовало в среде интеллигенции, а также среди образованных партийных кадров. По данным советского посольства, в июле 1956 г., то есть как раз накануне августовского противостояния, Ким Ир Сен, анализируя социально-политический кризис в Польше, прямо заявил, что польские лидеры не уделили должного внимания «вредным тенденциям» среди интеллигенции, и добавил, что и в КНДР также наблюдаются признаки недовольства в этих слоях населения («часть [интеллигенции]… настроена не совсем правильно в отношении ряда мероприятий, проводимых ЦК ТПК и Правительством»)[274].

Развитию этих тенденций немало способствовали события, происходившие за пределами Северной Кореи. Кампания по десталинизации в СССР, хотя и отчасти приостановленная после «венгерских событий», не была свернута полностью. Информация о переменах в Москве и событиях в других социалистических странах продолжала разными путями поступать в Корею, воздействуя на тех, кто мечтал о более либеральном варианте государственного социализма. На короткое время могло показаться, что сентябрьские решения предоставили этим людям некоторую защиту. Нужно помнить, что в середине 1950-х гг., несмотря на жесткий политический контроль, КНДР в целом была более открыта внешним влияниям, чем в последующие десятилетия. Число корейцев, обучавшихся за границей или ездивших за рубеж (хотя только в социалистические страны и только с официального разрешения) было невелико, однако весьма значительно по сравнению с последующим периодом северокорейской истории. Иностранная пресса, включая и советские газеты, тогда свободно продавалась в Пхеньяне. Даже газеты печатали гораздо больше информации, чем считалось возможным после 1957 г. Достаточно сказать, что во время венгерского кризиса «Нодон синмун» регулярно перепечатывала официальные советские сообщения о «волнениях» и «беспорядках» в венгерской столице. Начиная с 27 октября и до конца ноября такие сообщения появлялись ежедневно, за исключением трех решающих дней с 2 по 4 ноября, когда советские войска с боями прорывались в восставший Будапешт. Несмотря на крайне негативную оценку венгерского восстания, эти публикации все-таки являлись источником информации[275]. Менее драматичный «польский октябрь» в корейской печати освещался слабее, но тем не менее газеты КНДР упоминали кадровые перестановки в руководстве правящих партий Восточной Европы. Такой подход к подаче информации представляет собой яркий контраст с характерным для более поздних времен нежеланием северокорейской прессы информировать читателей о любых внутренних или внешних проблемах «братских стран».

Волнения в Венгрии вызвали определенный резонанс среди корейской интеллигенции. Ректор Университета Ким Ир Сена в феврале 1957 г. рассказывал советскому дипломату о появлении в университете надписей на стенах и рукописных листовок: «В связи с событиями в Венгрии в университете были случаи, когда нездоровые элементы из числа студентов после венгерских событий от руки писали в общественных местах на стенах, на клочках бумаги лозунги о поддержке контрреволюционного студенчества Венгрии, за улучшение жизни студентов в КНДР. Открытых выступлений и заявлений на собраниях по этому поводу не было»[276].

Ю Сон-хун, ректор Университета имени Ким Ир Сена, сообщил, что трое корейских студентов, обучавшихся в Венгрии, воспользовались событиями, чтобы бежать в Австрию[277], а около пятидесяти студентов были спешно отозваны в Пхеньян (Балаш Шалонтай в своей книге указывает, что отозвали не всех и часть корейских студентов-старшекурсников все-таки осталась в Венгрии для завершения обучения)[278]. Из материалов посольства известно, что эти студенты доставляли своим кураторам немало хлопот. Они задавали преподавателям политически опасные вопросы и поднимали щекотливые темы на семинарах. Некоторые из этих вопросов, приведенные в документах посольства, действительно были весьма провокационными, с официальной точки зрения. Впрочем, имеет смысл процитировать жалобы профессора Сон Кун-чхана, зав. кафедрой основ марксизма-ленинизма, которого приставили к отозванным из Венгрии студентам на предмет, как он сам выразился, их «перевоспитания». Профессор Сон жаловался: «[Н]екоторые из студентов в беседах и на семинарах заявили, что правительство КНДР неправильно поступило, оказав правительству Кадора экономическую помощь, так как оно якобы не пользуется поддержкой у венгерского народа. Некоторые открыто заявляли о правильности выступления Тито в Пуле и Карделя на сессии Скупщины[279]. В отношении Советского Союза говорят, что венгры правильно выступали против изучения русского языка и основ марксизма-ленинизма в вузах, что в Венгрии они не видели таких маленьких домиков, какие они видели, проезжая Советский Союз. Они считают правильным разоблачение культа личности Сталина, но не согласны с методами его разоблачения. В отношении КНДР они высказывают недоумение, почему в Пхеньяне почти все жители ходят пешком, […] выступают против дальнейшего развития тяжелой промышленности в КНДР. Считают неправильным создание в Венгрии единой партии трудящихся, что не вело к развитию демократизма. Венгерские студенты в беседах с ними открыто говорили, что жизненный уровень в Венгрии ниже довоенного и т. д.»[280]. Ректор университета Ю Сон-хун сказал советскому дипломату (которым был, конечно же, вездесущий и проницательный Е. Л. Титоренко), что «приезд их (корейских студентов, отозванных из Венгрии. — А. Л.) в г. Пхеньян вызвал некоторое беспокойство правительства, так как многие из них открыто заявляют о своем недовольстве условиями жизни в Корее, настаивают на возвращении их на учебу в Венгрию». Ю Сон-хун сообщил, что «решено их поместить в лучших общежитиях, расселив среди надежных студентов, чтобы наблюдать за их поведением»[281]. Студенты, обучавшиеся в другом центре идеологического брожения, Польше, также доставляли подобные проблемы. Ситуация среди них казалась настолько серьезной, что сам Ким Ир Сен счел необходимым пожаловаться на нее советскому поверенному в делах[282].

Конечно же, недовольство не ограничивалось беспокойными студентами, вернувшимися из Венгрии, или сотрудниками университета Ким Ир Сена. Похожие настроения разделяло значительное число северокорейских партийных работников и интеллигентов (в КНДР середины 1950-х гг. четкой границы между этими этими двумя слоями не было). В мае 1957 г. Чан Ик-хван, бывший советский кореец, в тот момент занимавший пост зам. министра просвещения, сказал советскому дипломату: «Определенная часть учителей средних школ, преподавателей вузов и студенчества после августовского пленума ЦК ТПК и в связи с венгерскими событиями проявила политическую незрелость и идеологическую неустойчивость. В начальных и средних школах только одной столичной провинции — Южный Пхенан — необходимо заменить по политическим соображениям около 3000 учителей». Если данная цифра соответствовала действительности, то, принимая во внимание постоянную нехватку образованных кадров, решение о замене около трех тысяч преподавателей выглядит довольно радикальным и свидетельствует о том, что окружение Ким Ир Сена серьезно относилось к угрозе инакомыслия[283].

С особым беспокойством Чан Ик-хван говорил о ситуации в университете Ким Ир Сена, который, как и следовало ожидать, приобрел репутацию особо неблагонадежного и идеологически заражённого заведения[284]. Отчасти это было результатом того, что университет, будучи самым крупным и самым лучшим учебным заведением Северной Кореи, естественным образом стал рассадником политического свободомыслия. По сравнению с остальным населением или с партийными функционерами, научные работники и профессура обычно были лучше информированы о внешнем мире и с большей готовностью воспринимали принципы интеллектуальной свободы. Потенциально «сомнительные» элементы яньаньской и советской фракций, в основной своей массе образованные лучше, чем бывшие партизаны или новые кадры, были тоже обильно представлены в университете. Поэтому когда Ким Ир Сен решил уничтожить инакомыслие, именно носящий его имя университет подвергся чистке в первую очередь. В сентябре 1957 г. ректор университета Ю Сон-хун, который сам вскоре был обвинен в сочувствии оппозиционерам, рассказывал советскому дипломату: «Некоторые преподаватели, не зная, что существует эта (августовская. — А. Л.) группировка, выступали с критикой политики ЦК ТПК и правительства, в некоторых случаях восхваляли "демократию в Югославии", выступали с критикой культа личности Ким Ир Сена, заявляли, что мирное развитие революции в условиях Кореи невозможно и т. д.». В этом отношении они не очень отличались от своих коллег в Советском Союзе и Восточной Европе или в Китае. Показательно, что Ю Сон-хун (сам — советский кореец и, как показали дальнейшие повороты его судьбы, отнюдь не поклонник Ким Ир Сена) упомянул, что самые активные критики Ким Ир Сена из числа университетских преподавателей ранее учились в СССР и защитили там диссертации[285].

Именно с университета Ким Ир Сена в конце лета 1957 г. и началось возобновление кампании против «фракционеров», реальных или мнимых сторонников августовской оппозиции. В начале августа в университете прошла партконференция местной организации ТПК. По ее итогам «Нодон синмун» опубликовала большую статью, посвященную опасным идеологическим тенденциям, вскрывшимся в ходе трёхмесячной кампании по борьбе против «фракционеров» и «врагов» в стенах университета[286]. Эту пространную публикацию можно считать первым официальным сигналом об отмене сентябрьских решений, поскольку статья ссылалась только на «решения августовского пленума», как будто бы отменивших их решений сентябрьского пленума вообще не существовало. В дополнение к этому, в этой статье — впервые после почти годового перерыва — были открыто названы «фракционерами» Чхве Чхан-ик, Пак Чхан-ок и другие ключевые участники августовского выступления. В «Нодон синмун» объяснялось, какие именно планы имелись у реакционеров: «Говоря о "допустимости фракций" они стремились подвести теоретическую базу под собственные фракционные действия; пользуясь завесой красивых фраз о "свободе дискуссий" и "свободе научных группировок", они стремились организовать антипартийный заговор»[287]. Университетские либералы, которые в условиях кажущихся послаблений попытались поднять вопрос о свободе академических дискуссий, были в центральной газете названы «цепными псами фракционеров». Как легко догадаться, эта характеристика имела для них самые печальные последствия.

По словам зам. министра образования Чан Ик-хвана и ректора университета Ю Сон-Хуна, среди жертв кампании был и известный историк, член Академии наук КНДР Ли Чхон-вон (один из отцов-основателей корейской марксистской историографии), многие другие ученые и преподаватели, а также до ста студентов и аспирантов[288]. Другой высокопоставленной мишенью кампании в университете стал Хон Нак-ун, секретарь парторганизации университета. Не позднее октября 1956 г. он был обвинен в связях с Чхве Чхан-иком (который в то время официально считался оправданным!), и затем изгнан со своего поста (в августе 1957 г.

«Нодон синмун» называла его «идеологическим изменником»)[289]. Однако Хон Нак-ун проявил неожиданную строптивость. Когда его вызвали на собрание, он вместо того, чтобы раскаиваться, начал упрямо защищать свои «антипартийные взгляды». Немного позже северокорейский участник того собрания с негодованием вспоминал: «[Хон] на партсобрании выступал, но от своих идей не отказался: о повышении жизненного уровня народа, о развитии внутрипартийной демократии в ТПК и т. п.»[290]. Действительно, с осени 1956 г. подобные идеи в КНДР все чаще воспринимались как крамольные.

Типичной представляется судьба заведующего кафедрой марксизма-ленинизма Сон Кун-чхана. Хотя он и не был особо значительной фигурой, его имя встречается в нескольких разрозненных документах, позволяющих реконструировать события его жизни в 1956 г. и 1957 г. В январе 1957 г. Сон Кун-чхан жаловался советскому дипломату на «идеологически вредные» тенденции среди студентов, вернувшихся из Венгрии[291]. К маю его уже подвергли критике за якобы выраженную им поддержку оппозиции (по-видимому, из-за доноса студентов)[292]. Позже Сон Кун-чхан был исключен из партии, в августе о нем крайне неблагоприятно отзывалась «Нодон синмун», а в начале сентября его арестовали как «фракционера», то есть сторонника августовской оппозиции (к концу 1957 г. принадлежность к «фракционерам» рассматривалась как достаточное основание для ареста)[293]. Такой сценарий был вполне типичен для того времени.

Чистки не ограничились научными работниками и интеллигенцией, и летом 1957 г. среди правящих кругов Северной Кореи развернулась самая серьезная из всех пережитых ими репрессивных кампаний. Эта чистка была гораздо масштабнее кампании против внутренней фракции, которая проводилась в 1953–1955 гг. «Собрания критики» и «идеологические проверки» проходили по всей стране. Эти специфические формы публичного унижения развились в Северной Корее под явным влиянием маоистского Китая, но имели и свои местные особенности. В обоих случаях жертва, обычно партийный руководитель или чиновник относительно высокого ранга, вызывался на расширенное заседание парторганизации, все участники которого были обязаны «критиковать» жертву. Когда страсти накалялись, разрешалось и даже поощрялось применение физических «мер убеждения», так что нередко собрание превращалось в избиение в самом буквальном, физическом, смысле слова. Обычно это продолжалось несколько дней, иногда и недель подряд. Например, один из преподавателей Центральной партийной школы, Ха Гап в начале ноября 1957 г. покончил жизнь самоубийством после месяца подобной «критики», которая была вызвана его былыми близкими отношениями с Со Хви[294]. Подобные формы внесудебного «правосудия» приобрели печальную известность во времена «культурной революции» в Китае. В Корее же использование собраний критики достигло пика популярности раньше, в конце 1950-х гг. Надо отметить, что такая практика весьма отличалась от сталинистской традиции: в Советском Союзе от жертвы репрессий не требовали «самокритики» и не подвергали многодневному публичному унижению со стороны бывших коллег. За некоторым исключением, жертв сразу отправляли в тюрьму, и уже там они получали свою долю унижений и пыток.

Именно в ходе этой кампании обычной практикой в КНДР стали публичные казни. У нас нет сведений о том, что среди жертв публичных расстрелов были и «фракционеры», хотя полностью исключать этого нельзя. Однако сам факт возрождения публичных казней является еще одним признаком отхода Северной Кореи от советских образцов. Даже при Сталине советская судебная система, при всех принципиальных различиях с Западом, в целом всегда копировала, хотя бы и поверхностно, внешние формы и традиции западного судопроизводства. Сталинские спецслужбы убивали людей в массовом порядке, но, как правило, пуле в затылок предшествовал суд, пусть формальный и необъективный, но с официально назначенными судьями, с прокурором и, как правило, адвокатом. Публичные казни были допустимы только в исключительных случаях (на фронте или иногда в лагерях). Это обстоятельство, скорее всего, показывает, что политическая культура сталиниской эпохи питала некоторое уважение к традициям европейского Просвещения и, соответственно, к общепринятой юридической процедуре. Стремление соблюсти внешние формы «просвещенного правосудия» являлось следствием специфической традиции советского коммунизма, его разночинно-демократических корней, которые уходили, с одной стороны, к радикальным российским демократам времен Чернышевского и Писарева, а с другой — к весьма близким им по духу европейским левым радикалам времен Парижской Коммуны и даже революций 1848 г. в Европе. Новорожденный «национальный сталинизм» Восточной Азии, изначально более националистический и в куда меньшей мере впитавший европейские традиции, мало заботился о сохранении этих формальностей, восходивших ко временам идейной молодости марксизма. Частью этого стал и постепенный отказ от ритуализированных показательных процессов, столь характерных для СССР сталинских времен. В восточноазиатском варианте «правосудие масс» тоже было публичным, но его организаторы не стремились создать впечатление, что они соблюдают все юридические формальности, унаследованные от старого режима.

Таким образом, главными жертвами репрессивной кампании оказались партийные работники, обвиняемые в действительных или мнимых связях с Чхве Чхан-иком и иногда с Пак Чхан-оком, то есть обычно принадлежавшие к яньаньской фракции (советские корейцы поначалу избежали чисток). Как в октябре 1957 г. заместитель председателя пхеньянского комитета партии Ли Тэ-пхиль рассказывал Титоренко, «в отдельных парторганизациях города сейчас проходят такие собрания (конкретно не назвал где). Цель их — разоблачить перед членами партии фракционистов данной парторганизации, раскрыть их связи с главными фракционистами, определить отношение каждого члена партии к фракционистам, поднять классовое сознание, выявить колеблющиеся элементы. Особенность этих собраний состоит в том, что наряду с разоблачением фракционистов они проводятся с целью выявления контрреволюционеров. В послевоенные годы в Пхеньян, сказал тов. Ли, пробрались реакционные элементы, которые в годы войны работали на американцев и лисынмановцев, убивали невинных людей и т. д.»[295] Последнее замечание показывает, что кампания по борьбе с оппозиционерами начала принимать новое измерение. Нежелательные элементы теперь объявлялись не просто оппозиционерами, выступившими против воли партии — некоторые из них оказывались вражескими агентами, которые «работали на американцев и лисынмановцев, убивали невинных людей». Показательно, что единственной организацией, которую Ли Тэ-пхиль прямо упомянул в качестве гнезда «шпионов и вредителей», опять-таки оказался университет, «где среди студентов из Южной Кореи несколько человек оказались контрреволюционерами и шпионами».

С особой интенсивностью кампания по борьбе с оппозиционными элементами и их идеологическим влиянием развернулась в Академии наук КНДР, которая наряду с университетом имени Ким Ир Сена также воспринималась как опасный источник идеологической заразы. Партийные собрания, предназначенные для обсуждения и осуждения «фракционеров» начались там в августе и продолжались до ноября[296]. Порядок собраний был следующим: «Эти партсобрания с повесткой дня о самопризнании и укреплении партийной закалки членов ТПК проводятся в три тура: 1) Сначала как для членов ТПК, так и для беспартийных читается лекция о вредности фракционизма и необходимости укрепления единства партии. 2) Во втором туре конкретно разбирается вопрос о фракционистах, которые были вскрыты на августовском Пленуме ЦК ТПК и после него. 3) Третий тур самый длительный. В каждой первичной парторганизации на общем партсобрании обсуждаются отдельные члены данной парторганизации, которые были связаны с фракционистами или одобряли их, выступали с критикой линии ЦК ТПК и правительства КНДР»[297].

Некоторых жертв подвергали «критике» по нескольку дней или даже недель подряд. Например, 17 октября высокопоставленный сотрудник Академии наук рассказывал Е. Л. Титоренко, что на протяжении 12 дней в Академии «обсуждалось» поведение и взгляды некоего Ким Со Рёна (известна только русская транскрипция этого имени), бывшего члена Коммунистической партии Южной Кореи:

«В период после XX съезда КПСС Ким Со Рен открыто говорил, что не нужно употреблять слова "наш любимый вождь Ким Ир Сен", что нужно повысить жизненный уровень народа и т. д. Есть данные, сказал Тян, что Ким Со Рен — шпион, хотя последний это отрицает»[298]. Последнее замечание при всем его невольном трагикомическом звучании можно сопоставить с процитированными в предшествующем абзаце рассказами Ли Тэ-пхиля о начавшейся охоте на шпионов. Как мы увидим, в 1957 г. тема борьбы со шпионажем и вредительством стала играть немалую роль в северокорейской пропаганде. Конечно, объявить шпионом того же Пак Чхан-ока, бывшего сотрудника советской армейской разведки, было бы затруднительно. Однако бывшие южнокорейские подпольщики, сторонники низвергнутой внутренней группировки, находились в другом положении, и обвинения в шпионаже стали выдвигаться против них очень часто.

Как уже отмечалось, 6 августа 1957 г. «Нодон синмун» опубликовала первую большую статью, главной темой которой было осуждение деятельности августовской оппозиции. После этого подобные материалы стали появляться регулярно[299].

С лета 1957 г. примиренческие решения сентябрьского (1956) пленума больше не упоминались в официальной печати. Кампания в прессе против «заговорщиков» достигла наивысшего размаха к началу 1958 г. и продолжалась, хотя и не столь интенсивно, вплоть до начала 1960-х гг. На протяжении этого периода практически ни одна большая статья, касавшаяся внутрипартийных проблем, не обходилась без упоминания об интригах и коварных планах «фракционеров». Временами эти обвинения позволяли вдумчивому читателю догадаться и об истинных требованиях оппозиции. Так, в феврале 1958 г. официальное издание утверждало, что «некоторые фракционеры, пробравшиеся в органы исполнения наказаний и в суды, коварно использовали красивый предлог "защиты прав человека" для освобождения [из тюрем] немалого числа враждебных элементов»[300]. Там же заявлялось, что «антипартийные контрреволюционные раскольнические элементы […] применяли беспринципные лозунги «демократии» и «свободы» для подрыва железного единства нашей партии»[301]. Однако в целом такие невольные разоблачения-оговорки встречались редко. Большинство обвинителей настаивало, что лидеры оппозиции всегда были предателями, которым до времени удавалось скрыть свою истинную сущность.

На протяжении второй половины 1957 г. число жертв кампании по борьбе с оппозицией быстро росло. Эта закономерность хорошо известна по сталинскому Советскому Союзу и многим другим режимам подобного типа — за действительными оппозиционерами в ссылку, тюрьмы или на казнь шли те, кто теоретически мог знать об их планах, или же те, кого оппозиционеры называли во время следствия, не выдержав давления и пыток. За этой второй волной жертв следовала третья — друзья и сотрудники тех, кто был обвинен в связях с реальными оппозиционерами. Все это означало, что количество жертв постоянно увеличивалось. Во все времена «охота на ведьм» имела тенденцию превращаться в самоподдерживающийся процесс.

Помимо диссидентов из интеллигенции главными объектами репрессий были партийные кадры, обвинявшиеся в реальных или мнимых связях с Чхве Чхан-иком и иногда с Пак Чхан-оком, часто просто потому, что принадлежали к яньаньской или советской фракциям (хотя, как уже упоминалось, до конца 1957 г. советские корейцы сравнительно редко оказывались жертвами преследований). В октябре 1957 г., по словам зам. министра юстиции, «из руководящих работников органов юстиции, суда и прокуратуры он один остался на прежнем посту». Среди тех, кто тогда потерял свои посты, были министр юстиции и генеральный прокурор, которых обвинили в «слишком мягком отношении к контрреволюционерам»[302]. Чистки также коснулись заместителя министра юстиции, заместителя генерального прокурора, главы верховного суда и ряда начальников отделов министерства (некоторых из них объявили «фракционерами», а других просто обвинили в потере «революционной бдительности», так как они «выпустили досрочно из тюрем ряд контрреволюционеров»)[303]. Такое развитие событий представляется вполне закономерным, если принять во внимание, что это министерство играло ключевую роль в проведении репрессивных кампаний.

Не избежали репрессий и партийные работники. В середине 1958 г. высокопоставленный сотрудник организационного отдела ЦК сообщил советскому дипломату, что за один год с 1 июля 1957 г. по 1 июля 1958 г. из ТПК было исключено 3912 человек: большинство из них — за «антипартийную деятельность и поддержку фракционной группы»[304]. К тому же за этот период умерло 6116 членов ТПК, так что общее число исключенных и умерших членов партии (10 028) почти точно равнялось количеству вновь вступивших в ее ряды (10 029). Это значит, что численность партии за этот период не увеличилась (на 1 июля 1958 г. в ТПК насчитывалось 1 181 095 членов и 18 023 кандидатов в члены). Такой застой кажется особо примечательным, если вспомнить, что Ким Ир Сен всегда настаивал на быстром росте «партийных рядов».

В таких условиях члены яньаньской фракции, бежавшие в Китай после августовского противостояния, благоразумно предпочли не возвращаться на родину. У них не было никаких оснований верить, что Ким Ир Сен сдержит свое обещание и не станет их преследовать. Как мы знаем, семьи и Со Хви, и Юн Кон-хым в конечном итоге были арестованы и, вероятно, казнены[305]. Однако пример Со Хви, Юн Кон-хыма и их друзей, спасшихся бегством в Китай, оказался притягательным для других жертв репрессивной кампании. Поскольку Китай явно не собирался выдавать перебежчиков (как нам известно, всем, кому удалось пересечь границу, было со временем предоставлено убежище), и китайская граница была близка и охранялась не слишком строго, число таких беглецов постоянно увеличивалось. В 1956 г. и 1957 г. в Китае укрылось несколько высокопоставленных северокорейских руководителей. В декабре в Китай бежали бывший секретарь парторганизации университета Ким Ир Сена (не Хон Нак-ун, чье решительное сопротивление упоминалось выше, а его предшественник) и бывший заместитель председателя пхеньянского городского комитета ТПК[306]. 17 декабря 1956 г. Пак Чжон-э рассказала временному поверенному в делах В. И. Пелишенко, что к этому времени в Китай бежало около девяти партийных и государственных чиновников разного ранга (четверо принадлежали к группе Юн Кон-хыма)[307]. В январе 1957 г. Нам Ир (тогдашний министр иностранных дел) сообщил Пелишенко, что еще двое предполагаемых членов оппозиции, посещавших Москву с официальным поручением, на обратном пути решили остаться в Китае[308]. В июле 1957 г. говорили о нескольких должностных лицах, арестованных при подготовке побега (однако невозможно точно установить степень достоверности этой информации)[309]. Таким образом, число беглецов достигло, по меньшей мере, полутора десятков, но не исключено, что в действительности их было гораздо больше. При этом заслуживает внимания то обстоятельство, что ни один влиятельный северокорейский политик не бежал в Южную Корею. Именно Китай и Советский Союз воспринимались членами оппозиции как естественное убежище. Можно предположить, что большинство этих людей, будучи всю свою жизнь убежденными коммунистами, рассматривали побег в капиталистическую Южную Корею как однозначное и очевидное предательство коммунистических идеалов, в то время как Китай и СССР расценивались ими как вполне приемлемые варианты для политического убежища.

Самым значимым в этой череде побегов был отказ бывшего посла КНДР в СССР Ли Сан-чжо вернуться на родину. Ветеран революционного движения в Китае и заметный деятель яньаньской фракции, с конца 1940-х гг. Ли Сан-чжо играл значительную роль в северокорейской политике и в 1956 г. стал кандидатом в члены ЦК ТПК. С весны 1956 г. он стал активно критиковать Ким Ир Сена и его политику и, как мы помним, поддерживал тесные связи с группой Чхве Чхан-ика. В качестве посла он часто говорил с советскими официальными лицами о культе личности Ким Ир Сена, а также резко критиковал политические и экономические решения северокорейского руководства. В начале августа Ли Сан-чжо написал открытое письмо Ким Ир Сену, которое он показал советским и китайским дипломатам и должностным лицам в Москве, но тогда так и не отправил[310]. В октябре, после августовского и сентябрьского пленумов, Ли Сан-чжо снова написал подобное письмо и теперь уже отослал его адресату[311]. К концу ноября Ли Сан-чжо был официально смещен со своего поста и получил приказ немедленно вернуться в КНДР, но благоразумно предпочел остаться в Советском Союзе (он неоднократно заявлял, что в случае возвращения он будет уничтожен)[312]. Его примеру последовали несколько корейских студентов, обучавшихся в СССР и также решивших стать «невозвращенцами».

В архиве МИД РФ сохранился перевод текста письма Ли Сан-чжо — по-видимому, сделанный в спешке, с опечатками и стилистическими несуразностями. Начинает свое письмо он с критики Ким Ир Сена и той политики самовосхваления и максимальной концентрации власти, которую проводит Ким Ир Сен. Ли Сан-чжо пишет: «С помощью власти, которая сосредоточена в руках подхалимов и тов. Ким Ир Сена, в стране создана атмосфера страха и голого подчинения, в условиях которой ныне живут коммунисты и весь народ. […] В настоящее время в Пхеньяне даже кадровые работники избегают между собой встречи, так как боятся» (здесь и далее — стиль и орфография оригинала). Ли Сан-чжо обвиняет Ким Ир Сена в том, что тот уничтожает своих противников, порою прибегая и к убийствам. Далее автор письма сообщает, что отказывается возвращаться в КНДР и собирается перейти в Компартию Китая или же в КПСС. В конце письма содержится намек на то, что Ли Сан-чжо намерен заняться публичной политикой, направленной против Ким Ир Сена и его режима (но не против ТПК и северокорейского социализма): «Я лично не хотел бы, чтобы из-за меня возникли недоразумения между нашими странами. Но, если Вы продолжите свои преследования в отношении меня, то я попытаюсь вынести на суждение общественного мнения ваши несправедливые действия, идущие вразрез с истиной. Я представляю, что все это вызовет временное бурление в нашей Партии, но в перспективе мы сумеем ликвидировать диктаторство в Партии, обеспечим внутрипартийную демократию и коллективное руководство и спасем многих честных товарищей от систематической травли»[313].

Северокорейские власти были взбешены поступком Ли Сан-чжо и попытались добиться выдачи беглого посла, но получили категорический отказ. Согласно слухам (в настоящее время подтвержденным) и некоторым доступным документам, особую роль здесь сыграл Ю. В. Андропов, будущий Председатель КГБ и Генеральный секретарь ЦК КПСС, тогда отвечавший за отношения с социалистическими странами и занявший твердую позицию по этому вопросу[314]. В соответствии с документам посольства ЦК КПСС направил Ким Ир Сену письмо, разъяснявшее позицию Москвы по «проблеме Ли Сан-чжо» и отношение советского руководства к другим северокорейским невозвращенцам. Хотя сам текст письма на момент написания данной работы недоступен, но его основные положения становятся понятны из других документов. Москва отказалась возвращать Ли Сан-чжо в Корею и предоставила ему убежище — хотя и не свободу политической деятельности[315]. Важной уступкой северокорейским требованиям был запрет Ли Сан-чжо постоянно жить в Москве и иных городах, где проживало значительное количество корейцев (позже он стал научным работником в Минске, занимаясь там исследованиями по средневековой истории Японии). Такой же линии в Москве придерживались в случае с Ким Сын-хва и другими перебежчиками: советские власти предоставляли им убежище на тех условиях, что они откажутся от контактов с северокорейскими гражданами в СССР и будут воздерживаться от публичных политических заявлений. Обычно, чтобы выполнить эти требования, беглецам не предоставляли прописки в Москве и Ленинграде[316].

Похоже также, что советские власти воспрепятствовали первоначальным политическим планам Ли Сан-чжо, который намеревался как минимум разослать послам других социалистических стран письма «о положении в ТПК». По крайней мере, 20 октября зав. дальневосточным отделом МИД И. Ф. Курдюков «посоветовал» Ли Сан-чжо следовать инструкции из Пхеньяна, которая предписывала ему не наносить визитов другим послам и не отправлять им никаких письменных сообщений, а ограничиться прощальным визитом в МИД СССР (формально подразумевалось, что снятый с должности Ли Сан-чжо отбудет в Пхеньян)[317]. В любом случае планы Ли Сан-чжо начать открытую кампанию против Ким Ир Сена так и не были реализованы. С другой стороны, безрезультатными оказались и попытки Пхеньяна вернуть беглого посла, так что властям КНДР оставалось только ограничиться тех сотрудников посольства в Москве, которых они считали «сообщниками» Ли Сан-чжо. Например, в сентябре 1957 г. бывший высокопоставленный дипломат, к тому времени сам попавший в опалу, сообщил случайно встреченному им советскому коллеге, что «один из работников МИД КНДР, работавший ранее вторым секретарем корейского посольства в Москве арестован за связь с Ли Сан Чо […] этот работник обвиняется в том, что помогал Ли Сан Чо фабриковать и распространять клеветнические документы о руководстве ТПК»[318].