9. Ликвидация оппозиции

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9. Ликвидация оппозиции

С середины 1928 г. преследование сторонников оппозиции со стороны партийных органов и ОГПУ резко усилилось. Оппозиционеров не только исключали из партии, но снимали с работы, изгоняли из вузов, а некоторых, наиболее активных, все чаще подвергали избиениям и арестам, отправляли в политизоляторы, тюрьмы и лагеря. В отчетах секретных отделов ОГПУ появился специальный раздел об оппозиции, в котором по республикам, районам, городам фиксировалось количество арестов оппозиционеров и заведенных против них судебных дел. Руководители ОГПУ требовали от своих подчиненных непримиримости к тем, кто был объявлен «врагами». Особенно усердствовал председатель ГПУ Украины В. А. Балицкий[912], давший указание составить «проскрипционные списки» участников оппозиции и связавший членов объединенной оппозиции с «украинской» — националистической, оппозиционной группой[913].

Информационные сводки Московского комитета ВКП(б) о настроениях в рабочей среде на разных предприятиях столицы показывали, что к осени 1928 г. сторонники Троцкого еще сохранили определенное влияние среди рабочих. Две сводки, специально посвященные «троцкистским» выступлениям, в частности в связи с 11-й годовщиной Октября, имеются в архивном фонде Троцкого (это еще раз свидетельствует о том, что ему удавалось почти до конца 1928 г. поддерживать нелегальные связи со своими тайными сообщниками). Правда, в некоторых случаях органы ОГПУ и партийное руководство выставляли в качестве оппозиционных выступлений обычные проявления недовольства. Тем не менее бесспорными фактами оставались листовки, которые довольно широко распространялись на предприятиях накануне и в день празднования годовщины революции, а во время демонстраций — даже на Красной площади.

В начале сентября распространились сведения о том, что Троцкий серьезно болен, что у него тяжелые приступы малярии. В Москве и других городах была распространена листовка, в которой выражалось негодование, что Троцкого держат в малярийной Алма-Ате, тогда как «бюрократство с семьями направляют на курорты». Молотов (Сталин как раз находился в отпуске) счел необходимым поставить на заседание Политбюро 20 сентября вопрос «о листовках троцкистов». Секретарю Московской партийной организации Угланову и Ярославскому было предложено «средактировать в опубликовываемом докладе т. Угланова соответствующее место о состоянии здоровья Троцкого». Вместе с тем от всех партийных организаций потребовали «усилить идейно-политическую борьбу с троцкистскими элементами… путем решительного отпора на собраниях антипартийным выступлениям, ограничивая, однако, такую дискуссию действительным минимумом». Когда же Угланов на пленуме губкома заявил о «мнимой болезни» Троцкого, Седова направила ему гневное открытое письмо, которое получило широкое распространение в колониях ссыльных и распространялось как нелегальная листовка даже в Москве.

Седова сообщала, что ее мужа в течение ряда лет мучает повышенная температура, что он болен колитом и подагрой, к которым в Алма-Ате добавилась малярия. «Поддерживать здоровье на известном уровне можно только при правильном режиме и правильном лечении. Ни того ни другого в Алма-Ате нет». Протестуя против ссылки ее супруга по обвинениям в контрреволюционных выступлениях, она завершала свое обращение словами: «Вместо того, чтобы сказать, что болезнь Троцкого есть для вас выгода, ибо она может помешать ему думать и писать, вы просто отрицаете эту болезнь… Тот факт, что вам приходится держать по этому вопросу ответ перед массой и так недостойно изворачиваться, показывает, что политической клевете на Троцкого рабочий класс не верит. Не поверит он и вашей неправде о состоянии здоровья Л[ва] Д[авидовича]».

В то же время Троцкий опасался, что информация о плохом состоянии его здоровья может привести лишь к новым «капитуляциям». В письме единомышленникам, написанном непосредственно после обращения Седовой к Угланову, Троцкий существенно охлаждал пыл открытого письма жены: «По вопросу о моем переводе в другое место ряд товарищей пишет о необходимости «более энергичных» протестов. Это неправильно. Ссыльные товарищи сделали решительно все, что могли, отправив телеграммы. Состояние мое вовсе не является таким тяжким, как рисуется некоторым товарищам. Сейчас мне значительно лучше. Но и независимо от этого надо ясно сказать себе, что судьба ссыльных, и моя в том числе, может быть разрешена не «обострением» протестов самой ссылки, а расширением этих протестов далеко за пределы ссылки. Из доклада Угланова вытекает, что это «расширение» уже происходит. Что и требовалось доказать»[914].

Официальные ораторы изображали ситуацию со здоровьем бывшего вождя в самых радужных красках. Ярославский в докладе на собрании партийного актива Краснопресненского района Москвы заявил, что «Троцкий не болен, он поставлен в хорошие условия, он получает 50 руб., чего же еще надо, он и этого не заслуживает, ведь многие рабочие получают меньше». На собрании актива Бауманской районной парторганизации Ярославский потрясал документами оппозиции и кричал: «Разве, если бы Троцкий был болен, он смог бы написать такое количество документов? Оппозиция выпустила листовку, но это только ухудшает положение Троцкого. Неверно, что Троцкий плохо материально обеспечен. Мы ему даем все необходимое. Он имеет и стенографистку, и машинистку, и доктора».

Медицинской помощью Троцкий действительно пользовался. Стенографистки и машинистки у него, разумеется, не было. Ухудшение состояние здоровья, естественно, повлияло на его политическую активность. Письма, которые он направлял другим ссыльным, становились более краткими, общими, в них все чаще встречались повторы. Но главное, Троцкий не был в состоянии противостоять волне покаянных заявлений, которые стали появляться с середины года и к концу года превратились в бесконечный поток. Даже Раковский, ранее державшийся безупречно, стал вести себя не слишком последовательно. В начале июля Раковский по своей инициативе и без согласования с Троцким выступил с инициативой обращения ссыльных в Политбюро ЦК ВКП(б) с просьбой разрешить им собраться в Москве, Алма-Ате или другом месте для выработки совместного письма в партийные органы[915]. В связи с этим он послал телеграммы ряду оппозиционеров, испрашивая согласия на включение их фамилий в список лиц, поддерживающих его просьбу[916].

Объясняя свой поступок в письме Троцкому от 21 июля, Раковский с чувством некоторой неловкости писал: «Я считал, конечно, что наше обращение за разрешением может быть на черной партбирже и использовано против нас, но я считал и считаю также, что две идеи для нас важны и обязательны: защищать свои взгляды и, когда случай представится, постучать в двери партии»[917].

Но оппозиционеры уже стучались в «двери партии» толпами. Индивидуальные обращения оппозиционеров в ЦК ВКП(б) с заявлениями об отказе от своих взглядов было именно то, что пугало Троцкого. По мнению Раковского, партийные органы, получив его запрос, во-первых, должны были истолковать просьбу о проведении совещания ссыльных как их желание согласовать свои позиции на пути примирения с большинством партии; во-вторых, поскольку одним из мест собрания указывалась Алма-Ата, в обращении Раковского содержался намек на то, что в совещании ссыльных примет участие лидер оппозиции Троцкий. Иными словами, Раковский хотел сделать все, чтобы его инициатива была истолкована как санкционированное Троцким мероприятие, но это было именно то, что категорически не устраивало Троцкого. 14 июля Лев Седов отправил Раковскому телеграмму: «Идею совещания Лев [Троцкий] считает вредной фантазией. Посылает письмо конгрессу [от] собственного имени [с] указанием, что [в] основном [выражает] мнение всей оппозиции»[918].

В октябре — декабре Троцкий написал несколько статей, ставших, как оказалось, последними его работами, созданными в Советском Союзе. В статье, посвященной 11-й годовщине Октябрьского переворота[919], Троцкий уделил много внимания противопоставлению Ленина нынешнему советскому руководству. Он четко сформулировал, что в партии и в стране сложился и функционирует «сталинский режим». В обобщенном виде оценка положения в верхах партии дана была также в его статье «Кризис право-центристского блока и перспективы»[920]. Здесь автор пытался обосновать свой тезис о «практике узурпаторства» на путях к «подлинному бонапартизму», практике, которая, как считал Троцкий, характерна была для группы Сталина, опиравшейся на «рабочую бюрократию». В статье констатировалось развертывание «кампании против правых», которая отличалась «чрезвычайным шумом — треском при отсутствии политической конкретности». Троцкий высказывал убеждение, что бюрократический режим сохраняет мелкобуржуазную базу и что такая политика неизбежно кончится крахом — «выходом на пролетарский или буржуазный путь». Этот узел советского «термидора», бонапартистской диктатуры и опасности капиталистической реставрации будет вновь и вновь фигурировать в творчестве Троцкого на протяжении всего следующего десятилетия, подвергаясь лишь уточнениям, поправкам и изменениям.

В статье «О философских тенденциях бюрократизма»[921] Троцкий сформулировал концепцию возникновения «рабочей бюрократии» как социальной базы режима Сталина. Это была наиболее значительная теоретическая работа Троцкого периода ссылки. В статье давался в целом объективный анализ происхождения и развития большевистской бюрократической системы и ее идеологического обеспечения. Правда, Троцкий, упрекая Сталина и его придворных авторов в том, что они подбирают цитаты так же, как «попы всех церквей подбирают тексты применительно обстоятельству», забывал, что этот обоснованный упрек мог быть в точно такой же степени отнесен к нему самому, причем даже к этой его статье. Но самостоятельный анализ у Троцкого преобладал, разумеется, в узких пределах большевистской парадигмы.

Он полагал, что философскую базу советского бюрократизма составляют «осколки» марксизма, некоторые установки меньшевизма и народничества, не придя еще к выводу, что никакой, собственно говоря, «философии» у советско-большевистского руководства не было, что оно, следуя сталинскому курсу, действовало исключительно в пределах сиюминутной политической и даже личной выгоды, руководствовалось чисто прагматическими соображениями, которые пропагандистский аппарат удобно оправдывал различными диалектическими изысками, весьма удобными псевдофилософскими категориями, среди которых находились те самые «осколки» марксизма, в котором, кстати, философии тоже было мало.

Троцкий считал, что бюрократия не является ни сложившимся самостоятельным классом, ни классом, находившимся в стадии формирования, что это «часть общества», которая стремится не дать себя в обиду. «Если разные части и прослойки класса ведут нередко ожесточенную борьбу из-за своей доли в доходе и во власти, то тем более это касается бюрократии, которая представляет собой наиболее организованную и централизованную часть гражданского общества… И рабочая бюрократия не составляет изъятия из этого общего определения». В таком определении бюрократии Троцкий был значительно ближе к исторической истине, нежели многочисленные поздние советологи, считавшие советскую бюрократию «господствующим классом» тоталитарного общества, не уточняя, что бюрократия, как и остальные группы населения, была исполнительницей воли одного или нескольких диктаторов и подвергалась таким же ограничениям и репрессиям, как и остальные группы населения.

«Каждый отдельный бюрократ, — писал Троцкий, — склонен рассматривать диктатуру как ангела-хранителя, стоящего за его спиной». Троцкий полагал, что пролетарская диктатура в СССР все еще сохраняется, но деформируется бюрократическим слоем. О степени презрения автора статьи к Сталину можно судить хотя бы по следующему высказыванию: «Внешне бюрократическая бесцветность его речей и статей… мало прикрывает его задыхающуюся ненависть ко всему, что превосходит его уровень… Сталинская мысль, как скорпион, нередко ранит себя самое ядовитым хвостом в голову». Правда, Троцкий не ставил вопроса о том, насколько соответствовала эта риторика реальным замыслам генсека, действительно ли она свидетельствовала о посредственности сталинского ума, как полагал Троцкий, или же была средством не столько выразить, сколько скрыть реальные планы. Сталин, как показало будущее, был значительно более сложным историческим персонажем, нежели тот образ, который рисовал в своем сознании Троцкий.

Проблемам международного положения была посвящена статья «Пакт Келлога и борьба за мир. (Несколько беглых замечаний)», написанная в декабре 1928 г.[922] Здесь Троцкий формулировал и полностью одобрял двойственный и по существу лицемерный характер советской внешней политики: агрессивный по линии Коминтерна и «соглашательский», то есть основанный на мирном сосуществовании государств с различными социальными системами, по линии Наркоминдела. Жестко критикуя конкретные проявления этой политики, Троцкий сдержанно и с оговорками одобрял присоединение СССР к пакту Бриана — Келлога об отказе от войны как средстве национальной политики[923]. В этом одобрении пакта Троцкий, видимо, был не менее лицемерен, чем ставившие под договором свою подпись советские руководители. Даже формальное одобрение акции правительства СССР он превратил в средство сокрушительной критики всей внешней политики Сталина. Троцкий оценивал пакт как двойную дипломатическую петлю, которую ведущие капиталистические державы одним концом набрасывают на более слабые государства, а другим — на народы своих собственных стран. В конечном итоге пакт Бриана — Келлога у Троцкого превращался в пакт Келлога, ибо выгоден был этот договор, по мнению Троцкого, только США: «Пакт о ненападении есть в действительности пакт о таком ненападении, которое протекало бы в обстановке, наиболее благоприятной для буржуазии Соединенных Штатов и тех государств, которые будут действовать с ней заодно. Наиболее благоприятной будет та обстановка, при которой наиболее окажутся обмануты народные массы Соединенных Штатов, а по возможности и других стран. Истолкование «нападения» и ответственности за него будет принадлежать буржуазии тех стран или той страны, в руках которой окажется наибольшее количество газет, кабеля, радио, пароходов, а главное — золота. Отсюда ясно, что пакт Келлога в такой же мере может быть рассматриваем в качестве гарантии мира, как и Лига наций, которую он перекрывает, чтобы «контролировать» ее».

Троцкий предрекал наступление «мировой сверхвойны», в которой должен был решаться вопрос о господстве Соединенных Штатов. И в этом он оказался отчасти прав. Новая война оказалась действительно «сверхвойной», и США вышли из нее непобедимой мировой державой. Но возникла война совсем не по вине Соединенных Штатов и не для того, чтобы решать вопрос о величии Америки. Рассуждения же Троцкого о газетах, радио и пароходах в преддверии Второй мировой войны были достойны лишь пера наивного школьника XIX века, но не политика XX. «Могло ли вообще в таком случае советское правительство подписать пакт Келлога? — спрашивал Троцкий, предусмотрительно убрав из названия этого документа фамилию второго инициатора, Бриана. — Решать этот вопрос безусловно отрицательно, на основании одной лишь принципиальной характеристики пакта как злостно империалистического замысла было бы неправильно. Тогда пришлось бы сделать вывод, что одинокое рабочее государство вообще не может подписывать никаких соглашений с империалистскими правительствами».

Он приходил к очень удобному для себя выводу, что единственной мотивировкой подписания документа, допустимой с точки зрения «революционно-пролетарской политики», могло быть только крайнее ухудшение международного положения СССР и резкое усиление военной опасности. В этом случае «мы выигрываем новую отсрочку, которую мы используем для разоблачения пакта и вообще для укрепления нашего международного положения». Подписывать пакт ради новой отсрочки, разоблачения пакта и укрепления международного положения — все это слишком напоминало Троцкому недавнее прошлое: ленинскую брестскую передышку. Но назвать подписание важного международного договора очередной «передышкой» Троцкий все-таки счел неуместной выдачей советской государственной тайны, граничащей с государственной изменой. Восприятие Троцким внешней мировой политики застыло на 1914–1918 гг. Ко всему последующему развитию человечества в 1928 г. он готов был применять лишь те принципы, которые открыл и сформулировал для себя в 1918-м.

Несколько подробнее Троцкий в конце 1928 г. рассматривал проблемы международного революционного движения, главным образом в свете итогов недавнего конгресса Коминтерна. Он написал большие статьи «Кто руководит Коминтерном?»[924], «Итоги и перспективы Китайской революции, ее уроки для стран Востока и всего Коминтерна»[925] и «Китайский вопрос после VI конгресса»[926], которые в то время не были опубликованы, но явились основой для выработки тактики международной коммунистической оппозиции после эмиграции Троцкого. В первой статье давалась саркастическая, но вполне справедливая характеристика руководящих органов Коминтерна как аппарата, «о котором заботятся те, коим это присвоено по должности»: «Средний партиец начинает относиться к очередным катастрофам в Коминтерне, да отчасти их собственной партии, как крестьянин относится к граду или засухе; ничего не поделаешь, приходится терпеть». Далее следовали характеристики тех, кого Сталин поставил во главе Коминтерна и его учреждений. Речь шла и о тех, кто ранее сотрудничал с Троцким или полемизировал с ним (например, Мануильский, А. С. Мартынов и Варга), и о коммунистических чиновниках, с которыми Троцкому сталкиваться почти не приходилось. Особо выделил автор статьи Куусинена, который, по мнению Троцкого, был в первых рядах тех, кто погубил финляндскую революцию 1918 г.

Но больше всего досталось Бухарину. Троцкий знал, что Бухарин к этому времени уже был фактически отстранен и от международных, и от внутренних дел (эмиссаром Сталина в Интернационале стал его ближайший сподвижник Молотов). Старая неприязнь к Бухарину давала себя знать, и Троцкий не был снисходителен к поверженному противнику: «Действительное влияние Бухарина на конгрессе было очень близко к нулю… — писал Троцкий. — О руководстве Бухарина говорить теперь совершенно не приходится, ибо гвоздем VI конгресса была ликвидация Бухарина». Бухарин «развивает совершенно безответственный и безудержный произвол, снимая обобщения с потолка и жонглируя понятиями, как мечами. Если дать себе труд подобрать и расположить хронологически все те «теории», которые Бухарин сервировал Коминтерну с 1919 г. и особенно с 1923 г., то получится картина вальпургиевой ночи, в которой бедные тени марксизма бешено треплются всеми сквозными ветрами схоластики»[927]. Как всегда, Троцкий выражался витиевато и непонятно.

Что же касается статьи по китайскому вопросу, то в ней закреплялись и развивались те идеи, которые Троцкий формулировал на протяжении последних месяцев перед исключением из партии и ссылкой: о полной применимости к условиям Китая идеи перманентной революции и возможности миновать «демократическую стадию» в ходе революции в этой стране, перейдя непосредственно к диктатуре пролетариата; о том, что не исключен созыв в Китае Учредительного собрания (причем Троцкий, выступая за созыв Учредительного собрания в Китае, очень хорошо помнил, как именно поступили с Учредительным собранием большевики в России; они использовали лозунг созыва Собрания для консолидации левых сил в борьбе со старым режимом, после чего цинично разогнали Собрание).

В отношении общих перспектив китайской революции Троцкий считал, что «борьба с оппортунизмом при повороте политики в сторону парламентаризма или в сторону борьбы за парламентаризм является не менее важной, чем в условиях прямого революционного наступления». Он выступал не против выдвижения демократических лозунгов, а за выработку «большевистских гарантий и методов борьбы за эти лозунги». Таковыми в его представлении являлись: осознание подсобного характера демократических лозунгов; разъяснение, что характер государственной власти определяется не голосованиями, а собственностью; борьба за легальное существование рабочих организаций; работа в армии; отсечение от компартии элементов, тянущих ее к «буржуазному легализму», то есть к легальной деятельности в рамках существовавших законов. Иными словами, Троцкий считал китайскую революцию абсолютным повторением российской и не видел необходимости изобретать велосипед второй раз, а предлагал поступать точно так же, как поступали большевики в России в 1917 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.