Сюжет 2. Модель освоения новых земель финнами

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Сюжет 2. Модель освоения новых земель финнами

Сравним способ освоения русскими и финнами-тавастами (западными финнами) северных регионов с их суровым климатом, густыми лесами, каменистыми почвами. Русские переселялись всегда группами и принимались за обработку целинных участков, постоянно поддерживая, подстраховывая друг друга; многие виды работ выполнялись коллективно. Финн селился на новой земле лишь со своим небольшим семейством и в одиночестве принимался за борьбу с природой. Шаг за шагом он создавал поле, на котором мог вырасти какой-то урожай, строил избушку. Часто этим он и кончал, поскольку силы его надрывались. Но на его место приходил другой и продолжал его дело, сколько хватало сил у него.

Этот пример, как и предыдущий, интересен тем, что не имеет очевидного объяснения. Во множестве исторических трудов, начиная с классиков русской истории, коллективный характер заселения и освоения земельных угодий объясняется жесткой необходимостью. Природные условия, в которых оказывались русские, продвигаясь на север и северо-восток были столь сложны, что иной, чем коллективный, способ их освоения, был попросту немыслим. Загляните в учебник истории Руси соответствующего периода и вы найдете там именно это объяснение. Оно выглядит весьма убедительным потому, что авторам нет нужды описывать алгоритм освоения таких же и худших в природном отношении территорий финнами. Между тем те финские племена, которые не ассимилировались русскими, не сливались с русским населением, продолжали осваивать все новые и новые территории. По мере того, как русские двигались на север, финны, уходя от них, так же двигались на север и оседали на новых землях. Несмотря на близкий контакт между русскими и финнами, последние не позаимствовали у русских способ освоения новых земельных угодий, который, казалось, был значительно более рациональным. И в XIX веке, когда шел активный процесс освоения земель внутренней Финляндии, финн продолжал действовать в одиночку.

Об этом есть очень короткий, но яркий рассказ Юхани Ахо. В нем — история освоения новой земли: "Первое поколение сделало свое дело. Силы изменили первым поселенцам, даже огонь в их глазах погас, надежды разбиты: воздушные замки давно рухнули. Следующее поколение пойдет трудиться над этим же клочком земли. Может быть на его долю выйдет больше счастья. Ему легче работать. Непроходимый лес уже больше не стоит перед ним. Изба выстроена, пашня возделана другими руками, остается только посеять хлеб. Может быть со временем вырастет на этом месте богатый хутор, а затем раскинется вокруг целое село. Конечно, те, чей единственный капитал — молодые силы — зарыт в этой земле, давно всеми забыты. То были простой работник с работницей, с простыми руками. Но именно этот народный капитал и превратил пустыри Финляндии в обработанные поля… Когда цветет на наших полях рожь и затем наливается колос, вспомним первую жертву поселенцев. Мы не можем почтить их постановкой памятника на их могиле, перед нами прошли их тысячи, а имена их остались неизвестными".[15]

Не правда ли, странно читать это, думая о современной благоустроенной Финляндии с ее рациональным хозяйством?

В начале главы мы неслучайно взяли в качества примера народы часть из которых исторически находились друг с другом в самом тесном взаимодействии (славянские народа, великороссы и финны), народы, связи между которыми до XVIII–XIX оставалась только на верхушечном уровне (русские, грузины, армяне, молдаване), народы, которые практически не взаимодействовали между собой (армяне и литовцы, грузины и литовцы, грузины и финны). И на всех этих примерах мы видим, что степень соседства и близость общения весьма незначительно сказывались на такой существенно важный фактор жизнедеятельности народа, как характер землепользования. Казалось бы, соседство народов неизбежно влечет за собой культурные заимствования. Почему бы формам землепользования не становиться предметом заимствования всякий раз когда это оправдано прагматически?

Потому, отвечает историческая этнология, что этнос не видит возможности в данном случае замены одной культурной формы другой. Этнология не отрицает возможности заимствования одними народами у других различных культурных элементов и моделей. Но она ставит вопрос: что может быть предметом заимствования?

Как минимум, предмет заимствования должен казаться привлекательным народу, который его заимствует. Таким образом проблему может поставить и историк, и этнолог. Но рассуждать они будут по-разному.

Историк может попытаться сослаться на индивидуализм финнов, на то, что финнам был столь антипатичен коллективный способ действий, что они предпочитали умирать поодиночке, надрывая силы, выкорчевывая вековые ели и сосны, ворочая громадные валуны, чтобы очистить себе жалкий клочок земли для распашки. Однако это не будет ответом на вопрос, поскольку финны, народ весьма благоразумный, во многих случаях жизни объединялись во временные коллективы, чтобы уменьшить трудозатраты. Так, дороги между хуторами они прокладывали, что называется, “миром”. Почему они в большинстве случаев не выкорчевывали “миром” же деревья логически объяснить невозможно. Была, следовательно, какая-то особая причина, которая делала для финнов коллективный способ освоения земельных угодий непривлекательным и это причина была столь серьезна, что заставляла их мириться с людскими жертвами.

Чтобы выяснить эти факты — достаточно быть добросовестным историком. Имеются источники, откуда их можно почерпнуть. Однако, нет никаких источников, с помощью которых их можно было бы объяснить. Для историка это — тупик. И при том налицо очевидная нелогичность в поведении народа. Почему народ не мог перенести определенную модель деятельности из одной сферы в другую, казалось бы, сходную ей (от прокладки дорог к выкорчевыванию деревьев для подготовки земель под распашку).

Ответ, который дает на этот вопрос этнолог, может быть только один: данному народу эти две сферы деятельности, в отличии от исследователя, не казались сходными. В картине мира, присущей финскому этносу, присутствуют определенные парадигмы, которые разграничивают эти две сферы деятельности и которые делают коллективный способ освоения территории для них некомфортным. Налицо некая особенность восприятия финнами действительности, выражающаяся в столь странной форме.

О том, что это за особенность мы будем говорить подробно в следующих главах. Сейчас, когда речь у нам идет об этнологии как объяснительном механизме для истории, нам важно подчеркнуть наличие самого факта.

Для этнолога очевидно, что взаимосвязи различных культурных элементов и поведенческих моделей индивидуальны для каждой этнической культуры. То, что в одной из них принадлежит к одному ряду явлений, в представлении другого принадлежит к совершенно разным сферам. Для того, чтобы объяснить каждый конкретный случай, необходимо рассматривать культуру в ее целостности. Этому мы будем учиться на протяжении всего нашего курса. Сейчас же для нас важно понять, что своеобразие взаимосвязей различных элементов культуры может вести к неожиданному для исследователя восприятию народом окружающего мира.