18

18

В последние двадцать лет устоялась точка зрения, согласно которой локализация больших и малых землетрясений следует определенным математическим закономерностям, точно таким же, которым, по-видимому, подчиняется распределение частных доходов в системах свободной рыночной экономики.

Джеймс Глейк,

«Хаос: создание новой науки»

Город Ленинакан прошел все стадии переименований. Сейчас он называется Гюмри – это его древнее армянское имя. Еще он был известен как Александрополь. Именно здесь в царское время – в Александрополе – Гурджиев провел свои молодые годы. Я не знал, что мне удастся найти в Гюмри, – вряд ли дом Гурджиева сохранился. Может быть, остались хотя бы следы греческого квартала, где он обитал. Но нет. Кварталы советской застройки поглотили старый город, как это произошло со множеством дореволюционных городов, а затем они рухнули, скошенные, как трава, землетрясением 1988 года.

Землетрясение 1988 года, Гюмри (бывший Ленинакан).

Из Алаверди я спускался вниз через горы в обществе погруженного в мрачное раздумье человека и его молчаливой матери. Она сидела на заднем сиденье автомобиля и с каким-то странным отчаянием вязала. Лишь когда мы остановились на отдаленном кладбище, мои спутники оживились. Старуха отложила свои спицы, взяла пакет с яблоками и повела нас мимо выступающих рядов надгробий к двойной могиле своего мужа и сына, погибших во время землетрясения. Там – и это характерно для армян – неизбежность и определенность смерти принесли женщине облегчение. Она уселась на низкий парапет и надкусила яблоко. Ее румяные щеки вздулись от пережевываемых кусков. Несмотря на полный рот, она оживленно говорила о том, как хорошо смотрятся другие могилы с белыми и красными гвоздиками, и о том, что в следующий раз она непременно постарается привезти сюда цветы…

Она убедила меня изменить мои планы. Выяснив все, что мог, о месте рождения Гурджиева, я намеревался отправиться на юг, к озеру Севан. Я не собирался знакомиться с последствиями землетрясения: это было стихийное бедствие, случайное несчастье, но не часть подлинной Армении. Но я был не прав: именно в силу своей случайности землетрясение многое поведало об армянах.

В Гюмри я пообедал со вдовой и ее сыном. Они обитали во временном жилище, которое содержалось в такой чистоте и порядке, что не сразу можно было понять, что их обиталище было немногим больше деревянного ящика.

Я провел день, бродя по грязным развалинам Гюмри. Мне вспомнились площади Революции в Бухаресте и Бейруте. Я смотрел на скорбные останки жилых домов: спальни на втором этаже были снесены начисто, а двери из прессованных опилок каким-то чудом остались целы. Я стоял перед разрушенными фасадами и пытался представить себе мгновение, в которое все это произошло: 11.41 утра седьмого декабря 1988 года.

В Ереване, в одном из тихих академических институтов, я беседовал с эксцентричным армянским математиком, который убеждал меня вдуматься в эти цифры.

– Смотрите, – говорил он. – Одиннадцать и сорок один – что это вам говорит?

Я решительно ничего не мог придумать.

– Простые числа! – Он оживился. – И не просто простые числа, но обратите внимание, что они не согласуются с последовательностью пятеричной системы минут. Не одиннадцать сорок, не одиннадцать сорок пять, а одиннадцать сорок одна!

Я сказал, что в Скопле, Македония, часы на вокзале были оставлены, чтобы сохранить память о землетрясении 1963 года:

– И стрелки на них показывают пять семнадцать.

– Вы видите, опять! Простые числа! Неправильные. Вспомните о бедствии, сотворенном человеком, – Хиросима, например: ровно в восемь пятнадцать!

Мне понравилась его теория. Меня интересовало, как стихийный ужас землетрясения согласовывался с необходимым утешением гармонией или каким-нибудь логическим объяснением, пусть и невероятным. Для него, специалиста по числам, единственной закономерностью была именно внезапность, непредсказуемость времени события. Для остальных людей землетрясение происходило по воле Бога. В неодушевленном мире Бог презирает шаблоны и закономерности. В камнях нет никакой симметрии до тех пор, пока они не будут обработаны человеком или если они не несут на себе отпечатка исчезнувшей жизни. Землетрясения бьют наугад, в непредсказуемое время, в непредсказуемом месте. Они превращают обработанный камень в бесформенную гальку, нанося удары по тем, кто осмеливается создавать порядок.

Но армяне Советского Союза были воспитаны в безбожную эпоху и вскормлены истинами другого рода. Существует историческая закономерность, и ее можно заставить работать в нашу пользу. Семьдесят лет марксисты-ленинцы учили, что доброжелательное государство заменяет потребность в Боге, игнорируя тот факт, что доброжелательное государство, как и любое божество, может также быть мстительным.

Итак, вернемся к человеку в домике ереванского сапожника, который говорил мне, как и другие, о контролируемых подземных взрывах. Землетрясение было делом рук Советов. Божий промысел для него не существовал, но как акт государства это звучало гораздо понятней. Советы хотели наказать нас, говорил он. С самого начала 1988 года Армения создавала проблемы, а проблем в Кремле и без нее хватало. Сначала это был химический комбинат с ядовитыми выбросами: армяне добились его ликвидации. Затем Карабах. С конца февраля 1988 года армяне добивались его воссоединения с Арменией. Пересмотр границ, загрязнение окружающей среды – новые головные боли для Москвы, вызванные самой маленькой из союзных республик. В один прекрасный день треть населения Армении – миллион человек собрались в центре Еревана. Это была крупнейшая антисоветская демонстрация за всю семидесятилетнюю историю существования Союза.

Затем, в последних числах февраля, в ответ на притязания Армении на Карабах, азербайджанцы устроили погром в прикаспийском городе Сумгаите. Армянский квартал был окружен. Три дня азербайджанцы бесчинствовали в городе, сжигая армянские дома, вырезая их обитателей и сбрасывая их, живых и мертвых, из окон многоэтажных зданий. Точное число убитых неизвестно. Армяне никогда не простят Горбачеву то, что он вовремя не послал войска, они сочли это местью с его стороны.

В течение всего лета обе республики находились в напряженном противостоянии. Двести тысяч армян выехали из Азербайджана в Армению и примерно сто пятьдесят тысяч азербайджанцев – из Армении в Азербайджан. Армян размещали везде, где возможно: в гостиницах, залах заседаний и жилых домах. Многие остановились в городах Северной Армении – Ленинакане, Кировакане и Спитаке. Именно здесь, после нескольких месяцев невзгод, недостатка пищи и топлива, проблем с водой, безработицы и отчаянной скученности, хмурым заснеженным зимним утром произошло землетрясение. В считанные минуты погибло двадцать шесть тысяч человек.

И даже теперь, спустя более чем два года, в Гюмри чувствовалось, что город все еще не пришел в себя. Он больше не стремился расти в высоту. Все происходило на уровне земли. Грузовики со строительным камнем пробирались по разрушенным улицам, и управляемые с земли краны протягивали свои руки над строительными площадками. Между палатками и времянками приютились школы, конторы и больницы, и город как-то жил. В магазинах, большинство которых располагалось в тесных хибарках, наибольшей популярностью пользовались торговавшие товарами для дома: позолоченными пластмассовыми безделушками, дешевыми светильниками, аляповатыми иконами и бессчетными вещицами, помогающими как-то скрасить убогий быт этого беженского города.

– В деревнях все по-другому, – объяснил торговец овощами. Его пучки морковки лежали у обочины дороги, словно павшие в битве рыцари. – В деревнях ничего нет.

– Где эти деревни?

– В горах. Я сам оттуда. Я туда не возвращался. У меня нет дома после еркрашаржа.

Еркрашарж – это армянское слово словно передает личный опыт этих людей: оно дрожит, скрежещет и рушится. Напротив, «землетрясение» звучит безучастно, как диагноз врача.

Я дал торговцу овощами несколько рублей, отказавшись от его моркови, и решил сделать попытку добраться до этих деревень. Спитак был ближайшим к эпицентру землетрясения большим городом. По-армянски «Спитак» означает просто «белый», но теперь он был серым и разрушенным. Я стал отыскивать сотрудников гуманитарных организаций, которых встречал в Ереване. Я нашел их уже в сумерки, и они пригласили меня остановиться в их поселке. Это были представители армянской диаспоры из Франции, Канады и Соединенных Штатов. Их сделанное в Швеции жилище представляло собой странное подобие капсулы, которую они установили прямо над городом, в развалинах летнего лагеря коммунистической молодежи. Лагерь начал уже зарастать молодыми лесными деревьями. Вокруг самой капсулы чернела дорожка свежепроложенного асфальта, перед дверью красовались две грядки с петуниями. А внутри царил образцовый порядок.

Большую часть вечера я провел с Майклом, армянином-буддистом из Бостона. Он был единственным армянином-буддистом, которого я когда-либо встречал. На нем были американские очки в строгой оправе и модная рубашка, но все это не могло скрыть его принадлежности к армянам. Приезд в Армению, объяснил он, был обусловлен его кармой. Он планировал поездку в монастырь дзен-буддистов в Японии, но уже в аэропорту внезапно передумал и вместо этого отправился в Армению. Он уже успел жениться на девушке из Еревана.

– Объяснить вам, почему армяне могут жить в любой точке земного шара?

– Да, пожалуйста.

– Я проехал по всей Армении. Она очень маленькая, но в ней есть что-то необычное. Знаете, что именно?

– У меня есть свое мнение на этот счет.

– Здесь, в Армении, можно найти любой мыслимый климат и ландшафт. Люди привыкли к крайностям. Поэтому мы, армяне, можем спокойно жить где угодно. Мы легко адаптируемся к любым условиям.

Я попытался объяснить Майклу, что в армянах меня интересует другое, – а именно то, что, легко адаптируясь, они не перестают быть армянами, не утрачивают своего армянства, где бы они ни находились. Как сам Майкл, к примеру. Но его теория казалась ему настолько совершенной, что он не захотел вступать в спор.

На следующее утро, в ожидании машины, я провел несколько счастливых часов в Аралезском психосоциальном реабилитационном центре в Спитаке, устроенном для детей, осиротевших в результате землетрясения. Был ясный день, и солнце озаряло головки детей, входивших во двор Центра.

Музыка играла немаловажную роль в процессе психологической реабилитации. Сотрудники гуманитарных организаций отказались от стандартного подхода, предпочитая напевать армянские народные песни под флейту и гитару. В соседнем бараке кукольник репетировал музыкальную сценку с деревянными волками и поросятами: коварный ухмыляющийся волк гонится за очаровательным поросенком с длинными ресницами: поросенок спасается, волк гибнет. Затем зал заполнили девочки-сироты в туфельках с помпонами и красных передниках. На головах у них были ярко-розовые банты. Девочки по очереди выступали вперед, делали реверанс, садились за пианино и играли несложную музыкальную пьесу. Мы все усиленно аплодировали.

Концерт почти закончился, когда моя спутница заглянула в дверь, жестами показывая мне, что готова ехать. Изабель была полуфранцуженка-полуармянка. Она оставила Париж, чтобы провести два года с жертвами землетрясения. Я сразу же оттаял при виде ее самоотверженности, легких, небрежных манер и полного отсутствия внимания к своим собственным удобствам. Мы съехали с главной дороги и выбрали колею, которая вела наверх, к деревням. Склоны долины были гладкими и округлыми, и на них почти не было деревьев. Местами виднелись россыпи камней. Несколькими милями дальше, в самом начале долины, облако сеяло на горы слабый моросящий дождь.

Изабель любила эту суровую местность.

– На этой земле по-прежнему есть жизнь – коммунисты не могут убить ее.

– Даже землетрясение?

– Да, даже землетрясение. Они такие стойкие, эти люди. Боже мой, какие стойкие. Знаете, в это трудно поверить. Каждые два-три поколения с ними что-нибудь случается. Землетрясение, Сталин, турки… Я иногда просто поражаюсь, как это армяне еще не свихнулись.

– Возможно, и свихнулись, – сказал я.

– Почему вы так говорите?

Я поделился с ней мыслью Майкла Дж. Арсена о том, что армяне в своей глубинной сути – сумасшедшие.

– Зачем же вы приехали в эту страну безумцев?

– Возможно, по той же причине, что и вы.

– Но я армянка.

– Вы могли остаться в Париже.

– Париж! Это так нереально!

– Точно.

– Но почему именно в Армению?

Я рассказал ей об Анатолии и озере Ван. Я поведал об Ани и церкви в Дигоре. Я сказал, что хочу понять, в чем секрет выживаемости армян.

Она улыбнулась:

– А вы уверены, что вы сами – пусть самую чуточку – не армянин?

Мы остановились в селении Саракар. Изабель должна была вести урок в школе, а я бродил по развалинам. Грузовики, везущие камни, разбили всю дорогу. На кладбище я отыскал скамейку и уселся на нее с книгой, но она так и осталась неоткрытой. Я прислушивался к щебетанию жаворонков и зябликов, к ветру, шелестевшему в листве тополей у кладбищенской ограды, к жужжанию пчел в траве, к кукареканью петуха, к постоянному постукиванию молотка. Однако за всем этим таилось нечто более серьезное – неотвратимое, безмолвное и бесформенное. Я знал это по Дейр-эз-Зору и десяткам других мест, где побывал. От этого нельзя было скрыться. Оно пряталось где-то на задворках деревни. Оно затаилось в лужах. Это его пыталась стереть женщина, чистившая водосток. Это оно указывало стрелками часов на могильных плитах: 11.41, и датами: 1932—1988; 1961 – 1988; 1874—1988; 1857—1988; 1982—1988.

Мы двинулись дальше по дороге в сторону эпицентра. Гогоран был последним селением на этой дороге. За ним горы словно расступались, превращаясь в гряду облаков, и серо-белые заснеженные склоны сливались с облаками такого же серо-белого цвета. В Гогоране признаки восстановления чувствовались меньше. Полдюжины уцелевших домов высилось над развалинами, и это было все. Две женщины месили грязь в резиновых сапогах, еще одна вынесла ведро картофельных очисток для козы, четвертая, расположившись на груде камней, вязала.

После землетрясения этому маленькому уголку Советского Союза было обещано столько денег со всех концов света, что уцелевшие поверили, будто скоро заживут, как армяне Калифорнии, в домах с кухнями, обложенными кафелем, внутренними двориками и витражами на окнах… надо только чуть подождать. В Гогоране и в других отдаленных деревнях люди пережили зиму под пластиковыми покрытиями и брезентом. Летом, когда станет сухо и тепло, думали они, придут деньги и развернется строительство.

Уцелевшие после землетрясения, Гогоран

Однако колонны машин с помощью так и не появились в Гогоране. Большинство прибывших были слишком заняты в Спитаке, Кировакане и Ленинакане. Посылаемые деньги оседали в западных банках или исчезали в Москве. Азербайджанская блокада и советская система создавали всему непреодолимые преграды. Люди прождали всю зиму. Все еще оглушенные землетрясением, уцелевшие работали мало и лишь пасли свои стада. В последних числах августа с гор подул холодный ветер, и именно женщины, по словам Изабель, прервали период бездействия. Мы должны сами отстраиваться, заявили они и заставили мужчин заняться строительством убежищ на зиму.

Изабель отвела меня в семью, к которой она относилась с особой теплотой. Они жили в одном из вновь отстроенных домов. В двух смежных комнатах царил особый, по-деревенски затхлый дух. Старая мебель смотрелась явно не на своем месте. Их было пятеро: два сына – Артур и Capo, отец, который находился в Спитаке, преданная мать с печальной улыбкой и щенок-дворняжка по кличке Лесси.

У въезда в деревню мы прошли мимо памятника из двух бетонных обломков. Между ними были подвешены часы со стрелками, остановившимися на 11.41. Это были школьные часы, а обломки бетона были частью пола классной комнаты. Здание было трехэтажным. Когда произошло землетрясение, все дети деревни были в школе. Построенная, как и большинство подобных зданий, с минимальными затратами при максимально урезанном партийными наглецами бюджете, школа рухнула мгновенно. В живых осталось лишь около десяти ребят.

Когда мы с Capo гуляли по склонам неподалеку от деревни, он рассказал мне то, что помнил: говорить об этом дома он не любил. В то утро у его класса должен был быть урок физкультуры. Но учитель физкультуры не явился, и ее заменили математикой. Capo терпеть не мог математику, и ему было скучно. Скучая, он пытался сосредоточиться, как вдруг почувствовал первый толчок. Он вспоминает, как в следующую секунду, словно расколотую надвое, увидел учителя, ринувшегося к открытой двери. Затем Capo оказался перевернутым вверх тормашками. Рухнувшая крыша чудом остановилась над ним, и это спасло ему жизнь. Кроме него, уцелел лишь еще один мальчик из их класса. Насколько часов они перекликались сквозь густую пыль, пока их не вытащили из-под обломков. Capo, к счастью, остался цел и невредим.

Его брату Артуру повезло гораздо меньше. Он находился в физическом кабинете и читал из учебника отрывок по ньютоновской термодинамике. Он помнит мгновение изумления и невесомости, а затем одна его нога оказалась прижатой к животу, а другая обкрутилась вокруг шеи. Мертвое тело его учителя оказалось прижатым к его собственному, и среди камней он видел оторванную ногу. В таком положении, со сломанной спиной, Артур прождал полтора часа, пока обломки здания растаскивали вручную (в этих деревнях и сейчас можно встретить людей с пальцами, стертыми до костей оттого, что они вручную разгребали каменные завалы).

Артура завернули в матрас, но по дороге в Кировакан он потерял сознание. Затем он был отправлен во Францию, где прошел хирургическое лечение. Операция закончилась успешно, и теперь он владел верхней частью туловища. Во Франции ему подарили специальный столик для настольного бильярда, который теперь занимал большую часть дома. Долгие часы он проводил, передвигаясь в своем кресле на колесиках, с коротким кием в руках.

Мы вернулись после прогулки в горах. Артур ждал нас, чтобы сыграть в бильярд, его мать вязала чулок. Она отложила вязание, глядя на то, как мы играем, и вздохнула. Она любила своих мальчиков, переживших землетрясение. Медленно поднявшись, она наполнила чайник, затем подошла и склонилась над креслом Артура, чтобы поцеловать его.

– Нет, мама-джан. Я играю.

– Ох, Артур!

Артур смеялся, отмахиваясь кием:

– Ма! Нет!

Изловчившись, она дотронулась губами до его лба и свалилась со смехом на Лесси, которая лежала на кровати.

– Ох, Лесси-джан!

– Осторожно, ма!

Capo натер мелом кончик кия и сосредоточился на бильярде. Его мать уложила Лесси, словно ребенка, и стала напевать.

– Мама-джан! – закричал Capo. – Тише! Мы играем!

– Ах эти игры! Всегда они играют! А мне что делать, Филип-джан?

Я улыбнулся, нагнувшись над столом, чтобы сделать очередной ход.

– Не знаю.

– Ах, мальчики!

Артур объехал в кресле вокруг стола, a Capo усмехнулся.

– Не беспокойся, мама-джан. Скоро меня не будет. Еще две недели, потом – в армию.

– Нет, Саро-джан! Только не армия! – И она еще крепче обхватила Лесси.

Всю ночь по жестяной крыше барабанил холодный дождь. Утром его сменил ледяной ветер. Он забирался под доски новых домов, он проникал за воротник рубашки и глубже к телу. К одиннадцати часам ночной дождь сменился снегом. Ожидая, пока погода прояснится, я играл в настольные игры с Capo и Артуром. Время от времени я смотрел в окно, однако туча находилась прямо над головой. Только после полудня дальняя часть долины стала различимой. Вон там, сказали мне, там находился эпицентр землетрясения.

Capo прошел со мной часть пути. Ветер по-прежнему обжигал холодом, и под ногами хрустела превратившаяся в лед грязь. К нам присоединился деревенский мальчик довольно дикого вида, с вытаращенными глазами и похожим на череп лицом. Он был сторонником теории, согласно которой землетрясение было результатом заговора Советов.

– Как раз перед этим творились странные дела.

– Странные дела?

– За несколько дней до этого было много грузовиков на дороге. Потом все советские солдаты вдруг исчезли. В то утро я был в поле, и вдруг вспышка по всему небу, а за ней – бум! Еркрашарж! – Концы его вязаной шапки хлестнули по впалым щекам. – Бомба взрывается! Дома рушатся!

В моем представлении история не стала более правдоподобной. Но я знал, что в мифологии гор – а эти рассказы докатятся до потомков, словно снежный ком, – землетрясение навсегда останется символом советской эпохи. Это была лебединая песня автократии, последний акт издыхающей империи. События слишком точно укладывались в схему, чтобы можно было признать их случайными.

Мы обошли низкий уступ, и Capo указал на противоположный конец долины:

– Деревни Гегасар и Халбенд. Иди прямо по этой тропе. Мы обнялись и пожали друг другу руки. Я попросил Capo быть поласковей с матерью. Я просил его заботиться о Лесси и о брате Артуре и, если Capo хочет обыграть его в бильярд, держать кий ближе к подбородку. За этим последовали новые объятия, хлопки по плечу и рукопожатия. Еще долго после того, как я свернул на тропу, мне были видны их фигурки, стоявшие внизу под хмурым небом, на фоне покрытых снегом склонов, и руки их взлетали в прощальном приветствии, а пар от дыхания, словно покрывало, окутывал их головы.

Эпицентр землетрясения 1988 года был определен как линия, разрезающая долину между двумя высокими скалами. Это была воображаемая линия, но, когда ее провели, она приобрела странную силу. Одна из двух скал высилась над полуразрушенной деревней Гегасар. Проведя еще одну ночь в уголке другого, сколоченного наспех дома, я обошел гору кругом и поднялся по ее пологому склону. Местами почва была вывернута землетрясением, оставившим короткие шрамы приблизительно в шесть футов, похожие на послеоперационные рубцы.

Горная трава уступила место камню, и мне пришлось последние тридцать футов карабкаться, добираясь до высокого выступа. Гегасар лежал почти подо мною, а примерно в пятистах футах вниз за ним находились река и магистраль, а еще дальше – деревня Налбанд. Чуть выше деревни, примерно в трех милях от нее, высилась другая скала – соучастница этого мрачного тектонического злодеяния; обе скалы виновато смотрели друг на друга.

Там, наверху, случилось что-то необычное. Возможно, подействовал напряженный подъем или общее утомление или сказалось продолжительное недоедание, а возможно, и все вместе. Может, все произошло из-за того, что я слишком много думал о землетрясении. Я испытал кратковременное чувство головокружения. Весь пейзаж внезапно стал текучим. Облака застыли на месте, а зубцы гор и холмы двигались, словно волны. Долина качалась, подобно люльке. Все, что не должно было двигаться, перемещалось, все, что было неподвижным, ожило.

Я прислонился к скале. Над ней вился легкий снег. Прислонившись к скале с подветренной стороны, я поднял воротник и посмотрел вниз. На этом уступе до землетрясения стояла гробница святого. Скала считалась священной. Значительно ниже, в глубоком ущелье, я увидел обломки гробницы, лежавшие, словно осколки разбитой вазы.

Внезапно я почувствовал глубокую усталость. Я устал от полуразрушенных мест, от парадоксов и пустяков, от расстояний в тысячи миль и границ, устал от скитаний. Я проспал не более нескольких минут. Когда я проснулся, долина исчезла. Гегасар теперь был лишь слабой, покрытой снегом тенью. Я поднялся, и короткие порывы ветра со снегом ударили мне в лицо, пробираясь за воротник. Снег стал уже скапливаться, как пыль, в трещинах скалы. Проклиная собственную глупость, я побрел обратно. Скала тянулась вертикально вниз, пока ее очертания не потерялись в начавшейся буре. Я прикрыл глаза, чтобы уберечься от летевшего прямо в лицо снега, и старался смотреть только на собственные ноги. Когда я добрался до травы у подножья скалы, я почувствовал, что вспотел в своем пальто, но руки мои онемели от холода.

К тому моменту, когда я вошел в дом, снегопад начал стихать. Женщины шили, приводя в порядок летние платья в народном стиле.

– Подумайте только, как он замерз! Садись поближе к огню.

– Спасибо, – сказал я и снял ботинки. Четырехлетний сын хозяев захихикал при виде облака пара, поднимавшегося от моих плеч, брюк и носков. За его спиной находились окаймленные траурной рамкой фотографии его дедушки и двух теток, ставших жертвами землетрясения. Одна из женщин подняла доску, ведущую в подпол, где хранился картофель, и наполнила свой передник. Ее муж, Манук, вернулся с работы в лагере русских строителей. Он откупорил бутылку водки и улыбнулся.

– За вас, – сказал он, поднимая стакан.

– Нет, – ответил я. – За вас. За всех вас.

После обеда я дошел вместе с Мануком до края деревни Гегасар, чтобы найти машину, которая вывезет меня из этого горного района. Вереница автомобилей выстроилась возле дверей длинного сарая, и люди стали загружать их мясом, готовясь к поездке в город.

– Одна из этих машин заберет вас, – сказал Манук. – Куда вы собираетесь ехать?

– На юг. К озеру Севан. Он нахмурился:

– Это далеко, но, возможно, вы найдете попутную машину из Кировакана.

Я пожал ему руку и некоторое время смотрел, как он снова поднимается в горы. Деревня, в которую он шел, представляла собой странное зрелище. Поздний снег перемежался с ранним терновником, брошенные остовы старых домов – с новыми, и над всем этим, словно протыкая насквозь дубленую кожу гор, стояла та скала, скала землетрясения, теперь в строгом равнении с тем местом, где стоял я, и скалой напротив. Этот старый кооперативный скотный двор был расположен прямо над эпицентром, в самом сердце землетрясения 1988 года.

Я зашел в это сумрачное помещение. Пахло мясом и навозом. В дальнем углу коровы склонились над яслями, пережевывая сено. Пастухи одну за другой подводили их к мяснику, который перерезал им глотки. Кровь стекала вниз по засоренному стоку. Вокруг меня мужчины и женщины обрабатывали туши. Одна старуха попеременно то пилила, то тянула, пытаясь освободить кость бедра от мяса, в то же время понукая другую женщину, которая делала то же самое с лопаткой. Несколько человек сгрудились вокруг весов, передавая пачки денег за различные части коровы. Прямо у моих ног мужчина разделывал безголовую тушу. Он засунул руку во внутренности туши. Понукаемый женой, он извлек легкие и шлепнул их рядом с собой на цементный пол. Затем он стал вырезать ножом желудок. Ему не удалось вынуть его неповрежденным, и полупереваренный навоз выплеснулся прямо ему на руку. Единственным, что вывело его из равновесия, заставив ворчать и ругаться, было то, что его последняя сигарета оказалась испорченной.

Я нашел молодого колбасника с женой, которые направлялись в Кировакан. Мне пришлось делить заднее сиденье с двумя говяжьими языками, завернутыми в газету, и головой; багажник машины был приоткрыт из-за еще двух коровьих голов, и нам пришлось привязать его веревкой. Я открыл окно, чтобы впустить в машину немного свежего горного воздуха.

Мужчина был основательно пьян и вел машину с выражением небрежной самоуверенности: впрочем, на одном повороте он утратил ее, и машина соскользнула в канаву с гравием. Коровьи головы с треском ударились друг о друга, но мужчина даже не прервал свой монолог. Видимо, уверенный, что меня интересует именно это, он все путешествие говорил о местной коммунистической мафии: ее члены были партийными функционерами в Ереване и обжирались, как свиньи, а пили так, что засыпали прямо за столом.

– Подумайте, они пьянствуют, а в стране творится такое.

У меня не было настроения поддерживать разговор, потому что я уже заметил два или три разбитых автомобиля. Не стоило выводить его из себя, указывая на его собственное пьяное лицемерие. Поэтому я качал головой и в паузах бесстыдно цокал языком.