«Мы» и «они»: иная церковная традиция и грани единоверия

«Мы» и «они»: иная церковная традиция и грани единоверия

Как показывает грузинский материал, фактор единоверия не отменял действия такой устойчивой парадигмы человеческого сознания, как «свой — иной — чужой», даже когда речь шла о церквах-сестрах.

В силу особенностей исторического развития Московского государства XVI–XVII веков, когда сформированная церковная традиция осталась за его пределами в Киеве и статус Русской православной церкви еще не был определен в контексте системы вселенских кафедр, русские церковные мыслители, по сути, оказались один на один с византийским наследием и поначалу были лишены ресурсов для его критического освоения. Церковная жизнь Московского государства развивалась как бы параллельно процессам, протекавшим в православных церквах восточно-христианской ойкумены. Во многом вследствие этого в лоне Русской церкви сформировалось, например, сугубо национальное понятие о «церковных приличиях», которое слабо соотносилось с ближневосточными традициями и даже с византийским наследием. Сформированные вне вселенского контекста традиции Русской церкви периода Московского государства начали восприниматься архиерейством и паствой как единственно истинные. Но главное, что за границами этого круга оказалась религиозная практика не только других христианских конфессий, но и «церковные приличия» православных церквей-сестер.

В этом контексте примечательно, что даже такой корифей и признанный классик русской церковной науки второй половины XIX века, как Василий Болотов[619], блестящий исследователь истории Вселенской церкви, воспитанный в русских церковных традициях, анализируя причины культурно-религиозного отпадения Востока от Византии, приходит к выводу, что причиной этого стала «религиозная разность». Именно в церковном многообразии автор видел причину «национального отчуждения окраин империи»[620]. Главным упущением имперских властей Болотов считал то, что они дали возможность некоторым архиепископам (например, Александрийскому папе и Антиохийскому патриарху) развить церковную централизацию[621]. Считая «религиозную разность» церквей, несмотря на их единоверие, и концентрацию архиерейской власти в одном центре на периферии смертельной опасностью для империи, Болотов осознанно проецировал римский и византийский опыт на современную ему Россию. В целях сохранения единого имперского пространства он совсем не исключал возможность применения жестких мер для приведения церковной структуры к единому знаменателю. В унификации церковной традиции, административного устройства и даже богослужебного языка ученый видел залог устойчивости не только имперской церкви, но и самого государства.

Следует отметить, что суждения Болотова отражали не только его личные взгляды как исследователя, но и вполне сформировавшуюся традицию восприятия «иного», которое в случае с Грузией предстояло сделать «своим». Нельзя игнорировать и идеологический контекст эпохи, в которую проходила интеграция Грузинской церкви, особенно первой половины царствования Александра I с идеями европейского «просвещения и модернизации отсталых народов»[622].

Еще один субъективный, но от того не менее значимый фактор — личности самих имперских администраторов на Кавказе. Николас Гвоздев в подробностях представил, насколько велика была роль российских военачальников, которым было поручено управление новыми владениями империи в Закавказье, и насколько весомым являлось их мнение при принятии самых важных решений в Петербурге. В целом ряде случаев им был предоставлен полный оперативный простор в решении порой ключевых вопросов жизни местного социума[623]. При этом российские чиновники, занимавшие ключевые посты в кавказской администрации, были детьми своего времени, представителями секулярной империи на ее окраине, и потому не могли не действовать в соответствии с теми концепциями, в том числе в отношении места и роли церкви в государстве, которые существовали на этот счет в российской политической культуре и были естественным образом усвоены ими. Об имперской идентичности одного из ключевых кавказских администраторов Павла Цицианова, грузина по происхождению, красноречивее всего свидетельствует его собственный гневный ответ дагестанским ханам, пытавшимся сыграть на его этнической принадлежности: «Вы действительно думаете, что я грузин и что вы можете писать мне в такой манере? Я родился в России, там я вырос, и у меня русская душа»[624]. Тот случай, когда вполне уместно вспомнить о роли личности в истории, пусть даже и вполне рядовой.

После административно-политического переустройства Российской империей в 1801 году бывшего Картли-Кахетинского царства церковь стала институтом, который — во многом неминуемо, как покажут дальнейшие события, — должен был подвергнуться реорганизации.

Представляется, неминуемость этого была обусловлена отнюдь не исключительно политическими и экономическими причинами — это первое, что обращает на себя внимание при изучении документов по данной проблеме. Не столь очевидным, но от того не менее важным фактором были особенности восприятия представителями одной православной церкви другой.

Имперские администраторы начали проявлять чисто прикладной интерес к Грузинской церкви, в первую очередь к ее структуре, составу духовенства, хозяйственной и экономической жизни еще до официального присоединения Восточной Грузии к России[625]. К 1801 году они уже имели вполне сформированное, как им казалось, представление о том, что являла собой Грузинская православная церковь. Надо сказать, что большинство сложившихся в тот период идеологем и схем восприятия местного церковного устройства оказались достаточно устойчивыми и продолжали определять отношение российской администрации на Кавказе, а следовательно, и в Петербурге, к Грузинской церкви в течение как минимум всей первой половины XIX века.

Главное, что обратило на себя внимание имперских чиновников тогда еще только в Восточной Грузии, — это значительное количество епархий и многочисленность духовенства. По сведениям, представленным самим католикосом-патриархом Грузии Антонием II (1762–1827) по запросу императора Александра I (1801–1825), сделанному через первого главноуправляющего в Грузии К. Ф. Кнорринга (1746–1820)[626], к 1801 году на территории Картли действовало восемь кафедр: четыре митрополичьи (Самтаврская, Тифлисская, Руисская и Цилканская), одна архиепископская (Манглисская) и три епископские (Урбнисская, Самтависская и Никозская). В Кахети существовали шесть епархий: три митрополичьи (Алавердская — на тот момент состояла в управлении самого католикоса-патриарха, Бодбийская и Ниноцминдская), одна архиепископская (Руставская) и две епископские (Некресская и Харчашнисская).

По мере сбора этих и других сведений (о степени подчиненности духовенства грузинским царям, сословном его составе, системе духовного образования и т. д.)[627] у главных представителей российской администрации на Кавказе формировался образ Грузинской церкви как большой, но полностью разлаженной «феодальной» структуры с многочисленным, но почти нищим клиром. Другим сильным впечатлением, как нетрудно заметить из переписки чиновников, на этом фоне было практически полное, как им казалось, отсутствие благолепия в грузинских храмах[628].

Здесь, безусловно, сказалась русская традиция восприятия церковного убранства. Привыкшие к византийской роскоши русских храмов имперские чиновники восприняли суровый в этом отношении ближневосточный аскетизм церквей Грузии как несомненный признак нищеты и упадка самой церкви как института. Конечно, церковь в Грузии в тот период переживала далеко не лучшие времена, и это не могло не отразиться и на внутреннем убранстве храмов, еще более усилив его «минимализм». Однако грузинская традиция изначально не предполагала обилия золота как в убранстве храма, так и в одеянии самого духовенства, что считалось важным элементом храмового действа в русских церквах. Хотя этот аскетизм никогда не доходил и до «крайностей» христианского Ближнего Востока. Кроме того, бедность церкви и скромная жизнь духовенства сами по себе для данной части христианской ойкумены были делом вполне обычным, поскольку бедность является евангельским идеалом и как таковая не считается во Вселенской церкви оскорблением веры. В данном случае понятие о «церковных приличиях» у имперских чиновников и представителей Грузинской церкви существенно разошлись.

Однако на основе этих наблюдений высшие представители имперской бюрократии на Кавказе сделали несколько важных для Грузинской церкви выводов. Отсутствие благолепия в храмах Грузии, что само по себе воспринималось как символ неуважения к Божиему дому, а также бедность духовенства они объясняли многочисленностью клира, а также чрезмерным количеством епархий в Восточной Грузии. В связи с этим еще К. Ф. Кнорринг получил указание императора Александра I «не умножать в Грузии высоких в духовенстве званий», а кафедры, оставшиеся после смерти того или иного епархиального архиерея вдовствующими, не замещать, а присоединять к соседним[629]. На основании этого уже в 1803 году главноуправляющий в Грузии П. Д. Цицианов подверг обструкции католикоса-патриарха Антония II за то, что тот после смерти митрополита Иоанэ Цилкнели (Цилканского), вместо того чтобы присоединить его кафедру к соседней Самтависской епархии, «заключающей в себе только 10 священников и по таковой малости и скудости своей не доставляющей епархиальному архиерею почти и пропитания», отдал ее в управление другому иерарху[630]. Цицианов однозначно дал понять предстоятелю Грузинской церкви, что две епархии должны быть объединены. В противном случае он обещал сообщить императору о «неустройствах здешнего духовенства»[631]. Главноуправляющий также настоял на объединении Самтаврской и Никозской кафедр после того, как епископ Афанасий Никозели (Никозский) попросил перевести его настоятелем одного из монастырей[632].

Такого рода реорганизация административно-территориальной структуры Грузинской церкви в Картли и Кахети позволила Цицианову уже через два года своего управления Грузией и Кавказом сообщить императору о сокращении количества епархий, в частности в Картли, вдвое — с шести до трех. Но и это был не предел, так как, по мнению главноуправляющего, здесь вполне хватило бы и одной епархии: «Уничтожение же оных единым разом по прибежности народа к вере, мнится мне, было бы опасно»[633]. После этого доклада Цицианов через министра внутренних дел В. П. Кочубея (1768–1834) получил от императора фактический карт-бланш на дальнейшее упразднение епархий Восточной Грузии, с оговоркой, однако, что действовать необходимо максимально осторожно, дабы «не оскорбить предрассудков легкомысленного и непросвещенного народа»[634].

Если укрупнение епархий было в отдельных случаях естественным, а чаще всего принудительно-административным способом сокращения числа высшего духовенства, представители которого, как уже тогда знала российская администрация, являлись выходцами из наиболее влиятельных аристократических фамилий Грузии, то для сокращения черного монашествующего и в первую очередь белого приходского духовенства использовались другие методы. Главноуправляющего Цицианова особенно беспокоило массовое, по его сведениям, и совершенно бесконтрольное пострижение в монахи и рукоположение в священники, производившееся всеми епархиальными архиереями[635]. Главноуправляющий видел в этом единственное средство, с помощью которого крестьяне «по своей лени» пытаются укрыться от податей и работы, а также прямую угрозу экономике края. Он даже опасался, «чтобы одна половина Грузии не обратилась в иноческий сан, а другая — в белое духовенство»[636]. Исходя из данного постулата, имперские власти приостановили по всей Восточной Грузии рукоположение священников и пострижение в монахи. Это распоряжение должно было действовать до тех пор, пока имперскими властями не был бы учрежден штат всем приходским церквам и монастырям[637].

Таким образом, с первых лет функционирования российской администрации в Восточной Грузии явно обозначилась проблема вмешательства светской власти в дела церкви.

В 1810 году администрация в Тифлисе обвинила католикоса Антония II в массовой раздаче имений церкви в частные руки на сумму почти один миллион рублей медью, на что, как утверждалось, он никогда, ни до, ни после включения Грузии в состав империи, не имел никакого права, а мог делать это только с одобрения грузинских царей[638]. В данной ситуации католикосу-патриарху не оставалось ничего другого, как апеллировать к своему традиционному статусу: «Более 1400 лет, как католикосство в Грузии определено и утверждено; и начиная с того времени все бывшие церкви моей католикосы имели таковую власть и волю, что внутри крестьянам, принадлежащим своей церкви, пожаловали в милость деревни, имение и крестьян… ибо имели католикосы таковые честь и достоинство, каковые цари»[639]. Антоний II также напоминал о том факте, что в достоинстве предстоятеля автокефальной Грузинской церкви он был признан и самим российским императором сразу по присоединении Картли и Кахети к Российской империи, в знак чего ему было даровано высочайшее письмо и белый клобук с алмазным крестом[640].

На самом деле в данном случае речь шла о распространенной в Грузии практике передачи церковью своих земель и другого имущества в управление церковным азнаурам и крестьянам. Доходы от эксплуатации этих угодий делились в заранее оговоренной пропорции между церковью и ее «слугами»[641].

Главноуправляющий ген. А. П. Тормасов (1809–1811) своим предписанием аннулировал все грамоты о передаче церковных имений частным лицам после учреждения в Восточной Грузии российской администрации[642]. Как покажут дальнейшие события и шаги имперских властей, вопрос церковной собственности и точного установления ее размеров был чрезвычайно важен в контексте планов России в сфере религиозной политики в Грузии, тем более что общая стоимость всего принадлежавшего Грузинской церкви имущества оценивалась в гигантскую для того времени сумму 140 млн рублей[643].

Хотя в течение первого десятилетия XIX века вмешательство гражданской администрации в дела Грузинской церкви происходило достаточно часто, законодательно эта практика не была никак определена и институционально оформлена. Не существовало специального органа, который бы занимался делами Грузинской церкви. В сферу компетенции главноуправляющего в Грузии по умолчанию, помимо многого другого, были включены и вопросы церковного устройства. Отчет в этой своей деятельности он давал или напрямую императору, или через обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода, таким же образом он получал указания из Петербурга, касавшиеся духовной части в Грузии.

Намерение радикально реформировать Грузинскую церковь если и не провозглашалось открыто российским правительством, то отчетливо проявлялось в его политике и конкретных шагах кавказской администрации. Но, фактически признав в 1801 году Антония II в достоинстве католикоса-патриарха, российская власть была вынуждена проводить эти реформы через него как предстоятеля Грузинской церкви. Главноуправляющий мог оказывать давление на католикоса, но ни он, ни даже Святейший синод в Петербурге не имели возможности прямого управления грузинской церковной иерархией. Обер-прокурор Святейшего синода кн. А. Н. Голицын (1773–1844) сетовал главноуправляющему Тормасову на то, что Синод «не имеет ни влияния, ни же сведений о делах грузинского духовенства»[644]. Признавая за Антонием II всеобщее уважение паствы и все добродетели, приличные пастырю («кроткий нрав и честные правила»)[645], представители имперской администрации в Грузии тем не менее все больше приходили к мысли о необходимости непосредственного подчинения Грузинской церкви российским органам духовного управления[646].

При общей лояльности грузинского католикоса-патриарха российским властям в то же время существовал целый ряд обстоятельств, который играл против него. Одно из них — происхождение. Антоний II был сыном картли-кахетинского царя Ираклия II (1762–1798) и, соответственно, братом последнего царя Георгия XII (1798–1800). К тому времени практически все представители рода Багратиони, в первую очередь царевичи, или были высланы в центральные губернии России, или находились в бегах. Кроме того, в течение первого десятилетия XIX века преобразования в сфере церковного управления в Восточной Грузии шли гораздо медленнее, чем того бы хотелось российской администрации. Число епархий хотя и сокращалось, но к 1810 году так и не удалось провести главного — описи всей собственности Грузинской церкви, а без точного установления доходов оставалось невозможным введение штатов духовенства, как это было в российских епархиях и к чему стремилась имперская администрация в Грузии. Значит, не было возможности и ощутимо сократить численность клира и таким образом упорядочить и взять под контроль российских властей доходы церкви, а значит, и сам этот институт.

Еще в конце 1809 года Александр I через обер-прокурора Синода кн. А. Н. Голицына передал Тормасову свою волю на приезд в Петербург католикоса Антония. Как объяснялось, «для положения прочных оснований в деле, относящемся до тамошнего духовенства, ибо по оному нужно будет сделать некоторые перемены, а в других местах пояснения, что через переписку было бы затруднительно и даже продолжительно»[647]. Однако сначала, сославшись на слабость здоровья, Антоний II отправил в столицу вместо себя митрополита Варлаама Эристави и архимандрита Досифея Пицхелаури[648]. Католикос больше года откладывал свой отъезд в Россию под разными предлогами. В итоге Антоний II покинул Грузию только в самом конце 1810 года. На это время процесс реорганизации Грузинской церкви был приостановлен.

Выезд Антония II за пределы Грузии фактически означал эксорию, или изгнание. Назад он уже не вернулся[649]. Еще до его отъезда обер-прокурор Синода запрашивал через главноуправляющего Тормасова мнение митрополита Варлаама относительно плана организации управления грузинским духовенством, только на этот раз с явственным его подчинением Святейшему синоду[650]. Эти два лица — главноуправляющий и митрополит — фактически и стали главными авторами плана нового церковного устройства в Грузии, реализация которого произвела коренное изменение многих устоев и основ существования Грузинской церкви.

В «переходный» период после отъезда Антония II митрополит Варлаам, происходивший из древнего грузинского рода ксанских эриставов, неофициально считался российскими властями «управляющим грузинским духовенством». Уже к февралю 1811 года он составил план преобразований структуры и системы управления Грузинской церковью в Восточной Грузии, который сразу был представлен в Синод Тормасовым с прибавлением его собственных комментариев и предложений[651]. Во многом в этом документе были законодательно оформлены и систематизированы те меры имперского правительства, которые предпринимались им в отношении Грузинской церкви в течение всего первого десятилетия XIX века. Только теперь устранялась необходимость осуществлять их через католикоса-патриарха, который нередко, в случае давления на него, апеллировал к своим правам независимого предстоятеля автокефальной церкви, освященным почти 1500-летней христианской традицией. В отличие от светских правителей, например, того же имеретинского царя, низложение которого состоялось в 1810 году, российская администрация не могла не считаться с этим обстоятельством не только по моральным, но и по чисто практическим соображениям. С отъездом Антония II появилась возможность значительно ускорить процесс реорганизации Грузинской церкви и ее «вписывание» в контекст имперских религиозных институтов.

План митрополита Варлаама предполагал продолжение политики российских властей по отношению к Грузинской церкви, начатой в первые годы XIX века, в частности радикальное сокращение числа епархий в Картли и Кахети — с тринадцати, существовавших ранее, до двух. Из них почти половина, шесть кафедр, к тому времени оставались вдовствующими, а некоторые были объединены с соседними. В состав одной из двух новых епархий (Мцхетской и Карталинской) должны были влиться все кафедры, находившиеся в Картли. Новообразованная Алавердская и Кахетинская епархия объединяла кафедры, расположенные в Кахети[652].

По предложению митрополита Варлаама главой новой церковной иерархии должен был стать архиерей в звании митрополита Мцхетского и Карталинского и одновременно экзарха Синода над Грузией. При этом за образец бралось учреждение аналогичного института — экзархата — на территории Молдавии и Валахии. Со своей стороны, главноуправляющий Тормасов считал необходимым оставить католикоса Антония II в России, полагая, что тот не сможет привести дела грузинского духовенства в требуемое состояние — как по слабости здоровья, так по «привычке распоряжаться всем самопроизвольно». На такое поведение, считал Тормасов, ему дает право «по здешним обычаям» происхождение из царского рода. Вместо этого экзархом над Грузией он предлагал назначить самого автора проекта — митрополита Варлаама, в качестве аргумента выдвигая тот факт, что он, являясь уже членом Синода, был хорошо знаком с порядком церковного управления в России[653].

21 июня 1811 года датирован всеподданнейший доклад Святейшего Правительствующего Синода императору, в котором был изложен проект митрополита Варлаама и предложения Тормасова по церковной реформе в Восточной Грузии. Данный проект, поддержанный членами Синода, был утвержден Александром I 30 июня 1811 года. Это число можно считать официальной датой упразднения автокефалии Грузинской православной церкви — события, безусловно, исторического. История независимого существования церкви в Грузии продолжительностью почти 1500 лет была прервана. Однако ни в одном официальном российском документе, не исключая и упомянутый высочайше апробированный доклад Синода, этот акт открыто не провозглашался. Не упоминались в них ни слово «автокефалия», ни факт ее отмены и упразднения престола мцхетских католикосов-патриархов. Фигура предстоятеля Грузинской церкви фактически подменялась фигурой экзарха, назначаемого императором по представлению Синода и, в отличие от грузинского католикоса-патриарха, во всем ему подчиненного. На месте Мцхетского католикосата, таким образом, учреждался Грузинский экзархат, непосредственно зависящий от императора как главы всей Русской православной церкви.

Примечательно, что в этом вопросе, относящемся, по сути, к церковному праву, Синод в качестве обоснования своих действий ссылался на сугубо светские документы, в первую очередь на известный Георгиевский трактат 1783 года. Восьмой артикул этого договора, заключенного Российской империей и Картли-Кахетинским царством, действительно содержал несколько расплывчатую формулировку: «В доказательство особливого монаршего благоволения к его светлости и народам его и для вящего соединения с Россией сих единоверных народов ее императорское величество соизволяет, чтоб католикос или начальствующий архиепископ их состоял местом в числе российских архиереев в осьмой степени после Тобольского, всемилостивейше жалуя ему навсегда титул Святейшего синода члена; о управлении же грузинской церкви и отношении, каковое долженствует быть к Синоду российскому, о том составится особливый артикул»[654].

На основании данного положения уже в 1811 году Святейший синод в своем всеподданнейшем рапорте рассматривал императорские манифесты от 18 января 1801 года о присоединении Картли-Кахетинского царства к Российской империи и от 12 сентября того же года с приложением «Положения о внутреннем в Грузии управлении» в качестве такого «особливого артикула» к Георгиевскому трактату. Логическим продолжением этих актов, по мысли членов Синода, стали наставления, данные первому главноуправляющему в Грузии К. Ф. Кноррингу о приведении в порядок духовной части в Грузии[655]. Точку же в этом деле должен был поставить всеподданнейший доклад самого Синода 1811 года.

В конце XIX — начале XX века, когда грузинской интеллигенцией и деятелями церкви был поднят так называемый церковный вопрос — о восстановлении автокефалии Грузинской православной церкви — в доказательство нелегитимности ее упразднения будут приводиться уже нормы церковного права. Епископ Сухумский Кирион (Садзаглишвили), будущий католикос-патриарх Грузии (1917–1918), на заседаниях особого присутствия при Синоде в 1906 году по вопросу независимости Грузинской церкви указывал, в частности, на нарушение 30-го и 35-го правил святых апостолов и 22-го правила Антиохийского собора. Только большая и старейшая церковь имеет право отменять постановления меньшей и младшей[656]. Хотя в истории церкви и были единичные случаи отмены автокефалии, но для этого всегда требовалось соблюдение целого ряда условий. С одной стороны, непринужденное желание клира и паствы, с другой — санкция собора[657]. Вопрос автокефального статуса церкви мог решаться не иначе, как по постановлению Вселенского собора. В 1811 году, как известно, эти условия в отношении Грузинской церкви соблюдены не были.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.