Глава XXII. Последний крестовый поход

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XXII. Последний крестовый поход

Как ни прискорбно, у нас нет никаких указаний на то, что Маргарита оплакивала смерть младшей сестры. Королева Франции помнила о несправедливости отцовского завещания, не забыла и предательство Карла и Беатрис во время крестового похода Людовика, и это, по-видимому, не позволило ей смягчиться даже при известии о смерти той. Более того, можно не сомневаться, что восхождение Карла на трон Сицилии стало источником сильнейшей досады для Маргариты. Если граф Анжуйский не удовлетворил ее требований относительно провансальского наследия прежде, когда нуждался в поддержке ее самой и ее мужа, чтобы осуществить свои планы, то какие шансы оставались у нее теперь — при том, что он стал сюзереном богатого королевства, и вся Европа восхваляла его подвиги?

Поведение Карла в качестве короля Сицилии лишь подтвердило опасения Маргариты относительно бессовестности деверя. Первое, что он сделал после смерти ее сестры, было нарушение того пункта завещания Раймонда-Беренгера V, согласно которому Прованс должен был достаться старшему из детей Беатрис: он узурпировал права собственного первенца и оставил титул (и графство) за собой. Маргарита резко протестовала и жаловалась Людовику, по король Франции колебался. Похоже, что серьезные, почти невероятные успехи Карла в Италии стали неожиданностью для Людовика IX. С одной стороны, он мог только похвалить нового короля Сицилии за достижения, особенно потому, что он взялся за дело по настоянию папы. С другой, не очень-то приятно осознавать, что младший брат настолько затмил тебя в военных делах. «Он [Карл] был отличным воином и стер то позорное пятно, которое тяготело над французами после неудач Людовика Святого за морем», — писал Салимбене.

Однако убедительное решение Карлом проблемы сицилийского наследства устранило последнее препятствие, мешавшее Людовику осуществить лелеемую годами мечту, и он поспешил ее реализовать. В марте 1267 года, год спустя после разгрома Манфреда под Беневенто, когда стало ясно, что брат прочно утвердился в новом королевстве, король Франции созвал на встречу всех своих баронов. Присутствие было обязательно. Жуанвиль, страдая в то время от лихорадки, «молил его величество позволить остаться дома. Однако он прислал мне слово, что настаивает на моем приезде, поскольку в Париже имелись хорошие врачи, умеющие излечивать подобные хвори».

Людовик держал цель собрания в секрете от всех, в том числе и от Маргариты. «Никто, даже сама королева, не мог объяснить, зачем король меня вызвал», — писал Жуанвиль. Но дворянство, видимо, о чем-то догадывалось. Придя на мессу в Сен-Шапель, Жуанвиль подслушал такой разговор между двумя рыцарями:

— Не верь мне больше никогда, — сказал один, — если король не примет крест в этой самой часовне.

— Если так, — ответил другой, — это будет один из печальнейших дней, когда-либо виденных во Франции. Ибо если мы не примем крест сами, то потеряем расположение короля; а если примем, то утратим благоволение Господа, так как сделаем это не из любви к нему, но их страха разгневать короля.

Рыцари оказались правы: не только Людовик, но и трое его сыновей, и самый старший Филипп, наследник престола, и Жан-Тристан, дитя, рожденное в Дамьетте в 1250 году, когда Маргарита была вынуждена подкупить моряков из Пизы и Генуи, чтобы те помогли удержать город, — все они вслед за отцом высказали желание идти в крестовый поход. Двадцатипятилетняя дочь Людовика и Маргариты, Изабелла, и ее муж, король Наваррский, также взяли крест.

Жуанвиль, который так поддерживал Людовика семнадцать лет назад в Святой Земле, пришел в ужас. Он отказался участвовать в этой авантюре, несмотря на активный нажим короля, и горячо порицал тех, кто поощрял навязчивую идею Людовика:

«Я считал, что все, кто советовал королю отправиться в этот поход, совершили смертный грех. Ибо в то время состояние страны было таково, что по всему королевству царил полный мир, равно как и между Францией и ее соседями, а стоило королю Людовику уйти, как дела в королевстве пошли все хуже и хуже.

Тем сильнее было прегрешение оных советчиков короля, что он телесно был так слаб, что не выдерживал поездок ни на носилках, ни верхом — воистину, так слаб, что позволил мне нести себя на руках от дома графа д’Оксер, где я прощался с ним, до францисканского аббатства. И все же, при такой слабости, останься он во Франции, он мог бы прожить дольше, и сделал бы еще много добра, и осуществил многие прекрасные замыслы».

Терзания и ужас Маргариты совпадали с чувствами вассала. Она уже побывала в крестовом походе. Если все пошло так криво в первый раз, когда Людовик был молод и силен, что случится теперь, когда ему уже пятьдесят три, и он болен? Королева Франции не верила в военные таланты мужа: неужели все три ее сына и одна из дочерей должны стать жертвами этого безумия? Она пыталась отговорить Людовика, но король был тверд как кремень, и начались спешные приготовления, поскольку Людовик назначил срок отплытия на май 1270 года.

И снова пришлось приложить огромные усилия, чтобы набрать желающих. Людовик воспользовался оказией в день посвящения его сына Филиппа в рыцари 5 июня 1267 года, который отмечался с большой пышностью и потому собрал много гостей, чтобы пробудить в людях желание присоединиться к нему в новом начинании по спасению Святой Земли. Он даже попросил папского легата прочесть проповедь сразу после церемонии, призывая всех присутствующих взять крест. Пятьдесят два юноши из лучших семейств Франции были посвящены в рыцари вместе с Филиппом; каждый получил от короля многозначительный подарок — боевого коня. Ради такого случая Людовик отбросил свои аскетические привычки, готовый на все, лишь бы уговорить капризную французскую знать: «Он даже позволил себе великолепно нарядиться», — заметил историк Жан Ришар.

Король предлагал и иные приманки; тех, кто решит послужить в течение года (начиная со дня высадки на дальнем берегу) ожидала щедрая плата и даже питание за счет короля. Во многих случаях Людовик дополнительно записывал на себя всю стоимость путешествия и гарантировал замену лошадей, если они падут на службе. Такими способами королю Франции удалось собрать войско внушительных размеров, хотя все-таки поменьше того, первого. Похоже, что он повсюду наталкивался на заметное отсутствие энтузиазма: даже неугомонный Сен-Поль потребовал 1200 ливров сверх уговоренной выплаты жалованья в 2000 ливров, прежде чем согласился поучаствовать.

Поддержка Карла была крайне необходима. Людовику нужны были корабли и люди с Сицилии; личное участие брата придало бы всей затее ореол удачливости. Но Карл явно столь же неохотно думал о крестовом походе в Святую Землю, как и вся прочая французская знать. А вот о походе на Константинополь король Сицилии подумывал, рассчитывая еще больше расширить свои владения. К 1267 году он вступил в несколько дипломатических соглашений, преследуя именно эту цель, в том числе обменялся дружественными посольствами с мамлюками — теми самыми мусульманами, на которых Людовик предлагал ему совместно напасть. Карл был настроен отказать брату, но когда Людовик прислал гонцов с просьбой к королю Сицилии отложить свою собственную войну в пользу крестового похода, Карл нехотя согласился. Но совершенно ясно, что радости он при этом не испытывал.

Обеспечив себе базу, Людовик снова поднял вопрос набора людей по разным странам. Маргарита беспомощно наблюдала за тем, как ее муж, глубоко убежденный в святости движущих им побуждений и непобедимости замыслов, призывает в свои ряды родичей ее сестры в Англии.

Та Англия, куда Элеонора возвратилась в конце октября 1265 года, отнюдь не была мирной страной. Хотя битва при Ившеме уничтожила предводителей мятежа, еще оставались очаги яростного сопротивления, и их необходимо было устранить. Нестабильность политической ситуации усиливалась из-за того, что королевская партия решила отомстить и рассчитаться с виновниками своих бед. На спешно созванном парламенте в Винчестере, в сентябре месяце, собрались те бароны, которые сражались за Эдуарда, и потребовали передать им всю собственность своих противников. Что и было сделано. «На этом парламенте… он лишил наследственных владений всех тех, кто стоял за графа Симона против их господина короля, и вскоре после того отдал их земли тем, кто преданно служил королю, вознаградив каждого по мере заслуг», — писал один из хронистов.

Особенно хорошо сложились на этом заседании парламента дела королевской семьи. Эдуард получил в награду замок в Дувре, а Эдмунду отдали, возможно, как компенсацию утерянной Сицилии, обширное графство Лестер, прежде принадлежавшее Симону де Монфору, самое престижное и прибыльное владение в королевстве. Город Лондон согнулся под тяжестью штрафа в двадцать тысяч марок, которые Генрих намеревался затратить на выкуп трех английских епископств, отданных Элеонорой в час отчаянной нужды, Людовику. Королеву тоже не забыли. Она получила свою долю конфискованных земель. Особенно символичным был жест короля, который наградил ее правом взимать налоги с Лондонского моста.

Итог всех этих своевольных актов мести был предсказуем: «Лишенные наследства сбились в шайки и принялись грабить и жечь повсюду». Беспорядки не прекращались, насилие терзало страну — а ведь во время правления Симона де Монфора такого не было, говорили себе англичане…

Элеонора возвратилась — но больше не правила. Трагические смуты, пережитые Англией, требовали найти козла отпущения, и Элеонору сочли подходящей кандидатурой. Ни мятежники, ни сторонники короля не могли забыть, что королева Англии в свое время собрала огромную армию для вторжения на противоположном берегу и не пустила ее в ход лишь в самый последний момент по настоятельной просьбе папского легата. А еще ей неизменно вменяли в вину очевидное пристрастие короны к иноземцам. Война не разрешила этого наболевшего вопроса; по-прежнему широко бытовало мнение, что королева бессердечно обогатила родичей и соотечественников во вред королевству. Элеонора сделала символическую попытку реабилитации своего имиджа, призвав по возвращении нового легата с целью установить прочный мир. Если она считала, что этим жестом переубедит своих подданных, она ошибалась. Ее так никогда и не простили. От того, что ей достался Лондонский мост, толку, конечно, было так же мало.

Потребовалось еще три года, чтобы стереть последние следы мятежа. Ги де Монфор, третий сын Симона, оправился от ужасных ран, полученных им под Ившемом, и бежал во Францию; вскоре к нему присоединился старший брат Симон; у Монфоров явно оставались еще друзья в Англии. Уцелевшие мятежники верили, что эти двое возвратятся во главе большой армии, и это подстегивало их решимость. В мае 1267 года Генриху и Элеоноре снова пришлось призвать Сен-Поля и его рыцарей, чтобы подкрепить силы короля — правда, ненадолго. Но на самом деле Ги и Симон отправились сражаться за Карла в Сицилию — это еще раз указывает на то, что Карл и Беатрис поддерживали мятежников и играли в гражданской войне против Генриха и Элеоноры.

Однако к 1268 году мир более-менее был восстановлен. Эдуард, чувствовавший себя в своей стихии, пока шли военные действия, в дни мира заскучал. Он попытался умерить свой аппетит к воинским упражнениям, устраивая турниры, но этого оказалось недостаточно. А потому, когда его дядя Людовик объявил, что собирается в крестовый поход, Эдуард тоже решил уйти.

Людовик обрадовался. Король Франции, как рассказывает один английский хронист, «направил специальных гонцов к Эдуарду, сыну короля Англии, прося о немедленной встрече; на эту просьбу Эдуард сразу же ответил согласием и спешно переправился через Ла-Манш, чтобы встретиться с королем французским. Тот принял его с великой приязнью, обнял и объяснил, зачем призвал его. Он сказал, что желает возвратиться в Святую Землю, и предлагает Эдуарду стать его сотоварищем, чтобы укротить варварскую ярость язычников».

Эдуард ответил, что охотно сопроводил бы Людовика, но в сложившихся обстоятельствах не может, так как недавно прошедшая смута, к сожалению, истощила его средства. «На это король Франции ответил: „Я ссужу тебе тридцать тысяч марок добрых и законных денег, или даже просто дам их тебе у если только уважишь мое желание“. Дело в том, что Эдуард был человек рослый, статный, обладавший великим мужеством и отвагой, и чрезвычайно сильный; король Франции счел бы большой удачей, если бы обрел такого спутника. Посему Эдуарду желавший взяться за это дело ничуть не менее, чем сам король Франции, согласился на это предложение». А поскольку куда шел Эдуард, туда же и Генрих Альмейн, куда шли они, туда же и Эдмунд, то все трое приняли крест 24 июня 1268 года в Нортхемптоне.

Генрих III пришел в ужас. Англия только-только обрела видимость нормальной жизни. Король был стар и нездоров, он во всем полагался на советы старшего сына. Он доказывал, что порядок в стране нарушится, если Эдуард надумает уехать, и просил сына остаться, но Эдуард и слушать не стал. Элеонора, видимо, соглашалась с мужем, но и она больше не могла требовать послушания от старшего сына. После того, как он совершил рискованный побег от Симона де Монфора и спас короля, отношения между матерью и сыном изменились. Политическое влияние Эдуарда возросло и затмило Элеонору. Кружок могущественных деятелей, некогда ограждавший королеву, распался в период военных бедствий. Джон Мэнсел умер еще до возвращения Элеоноры в Англию, не дожив до восстановления монархии. Дядюшка Пьер скончался в 1268 году, за ним, в 1270 году, ушел и дядюшка Бонифаций. Эдуард не обращался к матери за советом — наоборот, делал все, что мог, чтобы отстранить ее от власти. Лишившись политической базы, Элеонора не осмеливалась противостоять желаниям и решениям Эдуарда. Она теперь заметно сблизилась с Эдмундом, который вместе с нею провел за границей большую часть периода гражданской войны.

Планы крестового похода были составлены. Для финансирования экспедиции папа позволил королю Франции собрать десятину с доходов церкви в его владениях, помимо той десятины, которую уже взимал Карл для своей сицилийской кампании. Местные прелаты попытались протестовать — они не хотели становиться нищими ради очередной безнадежной затеи короля. Папа получил от них петицию с просьбой отменить поборы. Петиция была отклонена, Людовик получил свою десятину.

Король Франции со своим войском должен был отплыть из порта Эг-Морт в мае 1270 года. Вместе с ним уезжали брат Альфонс, трое сыновей и дочь. Эдуард намеревался последовать за ними с небольшим интервалом. Карл со своим флотом собирался плыть отдельно с Сицилии.

14 марта 1270 года Людовик объявил о начале крестового похода, вновь приняв посох пилигрима в Сен-Дени. На следующий день он прошел босиком из дворца до собора Нотр-Дам. Затем, во главе своей большой армии, он выступил в Прованс. Все шло точно так же, как более чем двадцать лет назад, с одним заметным исключением.

На этот раз Маргарита осталась дома.

В Провансе пришлось ненадолго задержаться — часть кораблей, заказанных Людовиком, еще не была готова, — и потому крестоносцы отплыли лишь 2 июля 1270 года. Только когда войско реально собралось в путь, Людовик открыл своим людям, что направляются они не в Акру, как все полагали, но в Тунис.

Выбор Туниса был весьма странен для человека, который посвятил жизнь защите и спасению Святой Земли. А Святая Земля в тот момент отчаянно нуждалась в спасении. Мамлюки, опасаясь совместного французско-монгольского удара, за несколько лет до того решили выместить злобу на местном христианском населении. Все поселения, которые Людовик в свое время так тщательно, с такими расходами укреплял, были взяты и разрушены.

Опасения мусульман насчет совместного нападения были не беспочвенными. Людовик на самом деле поддерживал контакт с монголами. Похоже, кого-то из монгольских предводителей сильно впечатлил шатер алого шелка, служивший также походной часовней, который Людовик подарил ему как раз перед началом своего предыдущего крестового похода. О нем особо упоминалось в письме, доставленном в Париж в 1262 году. В нем содержался также вопрос, не согласится ли король французский совместно пойти против египтян. Монголы были особенно заинтересованы в кораблях. Если бы Людовик любезно согласился прибыть вместе с флотом, они были бы весьма признательны. В качестве вознаграждения предводитель монголов обещал отдать французам Иерусалим.

Ответ Людовика на это предложение нам неизвестен. Однако возможно, что король Франции решил идти на Тунис, имея его в виду — видимо, там он полагал устроить базу, где его войско могло безопасно подождать подхода монголов. Скорее всего, именно это подразумевал хронист Виллани, когда объяснял: «Сочтя, что этот курс наилучший, они решили пойти против державы Тунисской. Если бы христианское воинство сумело ее захватить, то они оказались бы в очень выгодной позиции, чтобы затем без труда захватить державу Египетскую — там они могли преградить путь и полностью прогнать силы сарацин».

Но возможно также, что король Франции вспомнил о Тунисе под влиянием Карла. Мохаммед, эмир Туниса, благоволил Манфреду и Конрадину и предоставлял убежище их сторонникам и другим недовольным сицилийцам. Соответственно, эмир поощрял мятежные настроения, подрывающие власть Карла в Италии. И еще хуже — по меркам нового короля Сицилии — было то, что Мохаммеду полагалось выплачивать ему ежегодно 34 300 золотых, но с самой коронации Карла он ничего не присылал. Людовик не мог не знать об этой задолженности.

Перед отъездом король Франции рассказал исповеднику, что избрал целью Тунис, поскольку полагал, что может обратить эмира в христианство. До сих пор остается открытым вопрос, кто именно вбил в голову Людовику, что личность, носящая имя «Мохаммед», может жаждать обращения в христианство.

Так или иначе, крестоносцы поплыли в Тунис. Погода на этот раз держалась хорошей, и флот Людовика прибыл на место в полном комплекте и сохранности 18 июля. Порт Тунис, как выяснилось, никто не защищал, и потому его взяли быстро. Мохаммед, узнав о намерениях французов, послал за подкреплениями и отступил за степы своей столицы, расположенной в нескольких милях от побережья. В связи с нехваткой питьевой воды Людовик отошел от порта и расположил свое войско на равнине вне стен города Карфагена, «каковой Карфаген, часть коего была восстановлена и укреплена сарацинами ради защиты порта, христиане вскоре взялись штурмовать», — писал Виллани. Людовик и в этот город не вошел, разбил лагерь под жарким августовским небом, ожидая прибытия Карла Анжуйского. Крестоносцы так и стояли всего в пятнадцати милях от столицы Туниса.

Ждать всегда неприятно; ждать в ограниченном пространстве, хоть и под открытым небом, но среди толп немытых соотечественников, в условиях жестокого зноя и влажности, было пыткой. И эта задержка стала роковой. Почти сразу, после прибытия французские солдаты начали болеть. Салимбене называет это заболевание чумой, но по всей вероятности, это был тиф. «И когда христиане вознамерились войти в город Тунис, по воле божией, из-за грехов христиан, воздух того побережья начал сильно портиться, и особенно в лагере христианском, по той причине, что они к этому воздуху не привыкли, а также потому, что условия были трудные, и скученность людей и животных чрезмерна», — объяснял Виллани[115]. Войско Людовика редело на глазах. Жан-Тристан, чьи двадцать лет жизни вместились между двумя безуспешными крестовыми походами, умер через десять дней. Папский легат и кардинал Альба продержались ненамного дольше, а вместе с ними умерли также «многие графы, и бароны, и простолюдины», — писал Салимбене. «Не только вода, но даже деревья распространяли лихорадку», — утверждал другой хронист. Наследный принц Филипп также заболел.

Как можно было ожидать в этих обстоятельствах, пожилой и ослабленный человек становился легкой добычей болезни. Король Людовик слег и пережил Жана-Тристана всего на три недели. Незадолго до смерти он призвал к своему ложу старшего сына и дал ему наставления о том, как стать хорошим королем. Эти советы записал Жуанвиль. Это искреннее, благочестивое послание определяло принципы правильного управления. Как писал умирающий Людовик в завещании сыну:

«Поддерживай добрые обычаи твоей державы и устраняй дурные. Не будь алчен в своих требованиях к народу, не налагай тяжелых поборов иначе как в случае крайней необходимости… Постарайся окружить себя такими людьми, будь то клирики или миряне, которые мудры, прямодушны и верны, и не ведают зависти. С ними беседуй часто, но чурайся и избегай общения с людьми испорченными… Для того, чтобы поступать справедливо с подданными, будь прям и тверд, не сворачивай ни вправо, ни влево, но всегда избирай верную дорогу и не оставляй бедняков своим попечением, пока истина не прояснится… Ты должен уделить внимание тому, чтобы подданные жили мирно и праведно под твоею рукою… особо заботься о том, чтобы назначать хороших бальи и прево, и часто спрашивай у них об их делах, а также проверяй, как ведут себя люди в твоем собственном доме…»

Правление Людовика обладало огромным, но нереализованным потенциалом. С самого рождения у короля Франции были все преимущества. Его старательно обучали, его любили. Первые три десятилетия его жизни прошли под знаком защиты и заботы очень умной и знающей матери, которая вручила ему самое обширное, самое спокойное и стабильное королевство в Европе. Глубина его страданий после неудачи первого крестового похода и явно выраженное стремление искупить вину добрыми делами были столь велики, что подданные великодушно простили ему и катастрофу, и позор. Мир уважал его страдания и видел в нем образец моральной чистоты. Его хватило на короткий, но яркий период, когда он творил добро, руководствуясь принципами, которые столь свято чтил. Он заключил мир с соседями, накормил бедняков, устанавливал справедливость, прилагая все отпущенные ему способности. Он воздвиг прекрасную Сен-Шапель. Но в конце концов он воспользовался всем этим доверием, доброй волей, уважением не затем, чтобы улучшить жизнь подданных, о которых вроде бы так заботился — но затем, чтобы увести их на жуткую, зловонную равнину в Тунисе с намерением уничтожить культуру чужого народа к вящей славе Господней.

В последние часы он так ослаб, что едва мог говорить. Он умер 25 августа 1270 года, в шатре, на постели, посыпанной пеплом по его собственному приказанию. Последние слова его были: «В дом Твой войду я… Я воздам тебе почести в храме Твоем. О Иерусалим! О Иерусалим!»

Да, у Людовика IX, короля Франции, были причины вздыхать по Иерусалиму. Этот святой человек дважды привел тысячи соотечественников к смерти и разорил свое королевство, а вступить в священный город ему так и не довелось.

Карл Анжуйский прибыл ровно через день после смерти брата. «И поскольку войско христиан стенало из-за смерти короля, а сарацины ликовали, король Карл Сицилийский, брат нашего государя, за которым он посылал перед смертью, прибыл с большим войском», — сообщает Салимбене. Карл прежде всего прошел в шатер, где лежало в торжественном убранстве (и в сильной жаре) тело его брата, и заплакал от горя, простершись у ног покойного. Затем к нему вернулось самообладание, и он оценил обстановку. Солдаты Людовика, хоть их и приободрило прибытие короля Сицилии с войском, были подавлены и растеряны. Несколько недель люди Мохаммеда, пользуясь неподвижностью крестоносцев, терзали французов одиночными убийствами и небольшими стычками. «Они так и не отважились вступить в настоящий бой с христианами; но они устраивали засады и всяческие уловки, нанося им большой ущерб», — отмечает Виллани.

Войско Людовика привыкло к большим организованным сражениям и осадам, но не было готово иметь дело с партизанской тактикой почти невидимого врага.

Карл немедля взял командование на себя. Он перегруппировал силы французов и разумно запретил всякие личные инициативы, благодаря чему уменьшилось количество нападений из засады и окрепло моральное состояние людей. Он велел собираться и повел армию на Тунис. Уход из лагеря под Карфагеном улучшил санитарные условия, и здоровье солдат стало поправляться. Королю Сицилии помогла и погода, так как вскоре после его приезда прошли дожди, обеспечив людей чистой питьевой водой. Принц Филипп выздоровел достаточно, чтобы его провозгласили королем, и во Францию отправили гонцов с известием о смерти Людовика. Крестоносцы начали верить, что в конце концов смогут взять Тунис.

Но у Карла были свои цели. Король Сицилии не собирался сражаться. Марш на Тунис служил ему лишь поводом для того, чтобы заставить Мохаммеда вступить в переговоры. «Правитель Туниса и его сарацины, видя, что им грозит опасность, и боясь потерять город с прилегающими к нему землями, пытались заключить мир с королем Карлом… и на сей мир король Карл согласился», — писал Виллани. Карл заключил надежную сделку, притом весьма выгодную для себя. Эмир должен был стать его вассалом. Все сторонники Манфреда и Конрадина изгонялись из Туниса. Ежегодная дань Сицилии удваивалась, выплачивались и все недоимки за прошлые годы. В качестве компенсации за причиненные крестоносцам неудобства Мохаммед обязался выплатить еще двадцать тысяч золотых (около пятисот тысяч ливров), из которых треть Карл назначил себе.

Корыстный интерес Карла в этом соглашении не прошел незамеченным. Если бы Тунис был захвачен силой, согласно средневековым обычаям все, кто участвовал в боях, могли потребовать свою долю добычи; убедив Мохаммеда сдаться загодя, Карл избавился от необходимости делиться. Кое-кто «порицал короля Карла, говоря, что им руководила жадность и скупость, ибо с той поры он мог, благодаря упомянутому миру, постоянно получать дань с правителя Туниса только для своей выгоды; а если бы Тунис был завоеван всем христианским воинством, то это государство принадлежало бы частично как королю Франции, так и королю Англии, и королю Наварры, и королю Сицилии, и Римской церкви, и различным другим господам, которые участвовали в завоевании», — как объяснял Виллани. Эдуард, прибывший в Тунис с Эдмундом и Генрихом Альмейном 10 ноября 1270 года, наверняка горячо возмущался, когда узнал условия соглашения и обнаружил, что и он сам, и Англия оставлены без финансового возмещения.

Но Эдуард ничего не мог поделать. О том, какое облегчение испытали французы, освободившись от обязательства участвовать в крестовом походе Людовика, можно судить по той живости, с какой они приняли приглашение Карла покинуть Тунис и сопровождать его на Сицилию. Люди свернули лагерь и сели на корабли на протяжении одного дня. Эдуард, Эдмунд и Генрих просто развернули свою маленькую флотилию и вышли в море вместе со всеми 11 ноября, направляясь в сицилийский порт Трапани.

На обратном пути их настиг шквал; крестоносцы потеряли сорок боевых кораблей уже в самом порту Трапани, а король Филипп и его жена едва спаслись. Это восприняли как неблагоприятное знамение, и было решено, что будет лучше, если все возвратятся во Францию сушей. Но даже и после этого несчастья и трагедии упорно преследовали их; поездка домой по Италии напоминала скорее похоронную процессию. Дочь Людовика Изабелла потеряла мужа, короля Наваррского, умершего от болезни в Трапани, в декабре 1270 года. Сама она умерла в начале следующего года по дороге домой. В январе жена короля Филиппа, новая королева Франции, упала с лошади, пытаясь перепрыгнуть какое-то препятствие; у нее начались преждевременные роды, она родила мертвого сына, долгожданного наследника престола, и сама умерла несколько дней спустя. Ни Альфонс де Пуатье, ни его жена Жанна Тулузская, не вернулись во Францию; они умерли с разницей в один день в августе 1271 года близ Генуи. Самый злейший враг Франции не мог бы нанести больший урон французскому королевскому дому, чем Людовик своим крестовым походом.

Не обошла судьба и англичан. Эдуард, чрезвычайно раздосадованный тем, что опоздал и не смог поучаствовать в операциях на территории Туниса, единственный из предводителей крестоносцев решил остаться на Востоке и перебраться в Акру. Беспокоясь, что его отсутствие может затянуться на несколько лет, он отправил Генриха Альмейна вместе с французами в Англию, чтобы он пока управлял Гасконью. Генрих поехал через Витербо, чтобы поклониться папе. Там он нал жертвой предательства. Ги де Монфор и его брат Симон, все еще кипящие злобой из-за того, что Генрих отказался поддержать мятеж их отца, напали на любимого сына Ричарда Корнуэлла, когда он молился в церкви. Согласно мнению хрониста, к этому преступлению был как-то причастен Карл, которому служил Ги:

«Пока вышесказанные господа пребывали в Витербо, случилось нечто неслыханное и отвратительное на землях, управляемых королем Карлом; ибо Генрих,… сын Ричарда Английского, находился в церкви и слушал мессу, и в момент, когда прославляется жертва тела Господня, Ги, граф Монфор, наместник короля Карла в Тоскане, презрев всякое почтение и к Господу, и к королю Карлу, своему господину, ударил кинжалом и убил собственной рукою вышесказанного Генриха в отместку за графа Симона де Монфора, отца своего, убитого, по своей же вине, королем Англии… Весь двор пришел в великое смятение, и многие винили короля Карла, который не должен был допускать подобное, если он об этом знал, а если не знал, то не должен был оставить преступление безнаказанным. Но у графа Ги был при себе отряд вооруженных всадников и пехотинцев, и он не удовольствовался совершением убийства… он схватил Генриха за волосы и потащил его, мертвого, прежестоко прочь из церкви; а потом, совершив упомянутое святотатство и человекоубийство, уехал из Витербо, и достиг целый и невредимый Мареммы на землях графа Россо, отца его жены… По этой причине Эдуард, став королем, никогда не проявлял дружественности ни к королю Карлу, ни к его подданным».

Маргарите пришлось дожидаться в своем замке в Париже до мая 1271 года, когда Филипп и все его уцелевшие спутники добрались наконец до столицы. Гонцы давно уже доставили весть о смерти Людовика — но только теперь королева-мать узнала об истинном масштабе потерь, причиненных крестовым походом: ее муж, сын, дочь, зять и невестка, и долгожданный внук, и деверь, и его жена — все умерли.

Первым действием Филиппа как короля были официальные похороны отца. Ларец, содержащий останки Людовика, он возил с собой на всем протяжении пути из Туниса. Погребальный кортеж скорбно двигался по улицам Парижа. Людовика IX погребли в Сен-Дени, рядом со старшим сыном. «Как писец, когда завершает переписку книги, украшает ее золотом и лазурью, так король наш украсил свою державу», — отозвался о нем Жуанвиль. Какие чувства испытывала Маргарита по этому поводу, нигде не записано.

Ни один король Франции больше не ходил в крестовый поход.

Круги от событий в Тунисе, как от камня, брошенного в воду, продолжали расходиться. В том же мае гроб с телом Генриха Альмейна привезли в Англию. Все летописцы сообщают, что Ричард Корнуэлл, до которого известие о диком убийстве дошло лишь месяцем ранее, был сокрушен потерей сына. То, что Ги и Симону де Монфорам позволили ускользнуть от сицилийских властей, еще усугубляло его скорбь. Ричард велел вырезать сердце сына и похоронить в урне в стенах Вестминстера; тело погребли 21 мая 1271 года в той же самой церкви Хэйлза, рядом с Санчей.

Ричарду уже исполнилось шестьдесят два, и здоровье его ухудшалось. Гражданская война далась ему нелегко, как и всей королевской семье. Его репутация была подорвана поведением в битве при Льюэсе, где его нашли прячущимся на ветряной мельнице. Ему пришлось выплатить огромные суммы Симону де Монфору, и хотя поместья были возвращены ему после войны, неясно, вернул ли он все утраченное имущество полностью. Ричарда держали в Кенилворте под надзором Симона-младшего во время битвы при Ившеме, и после окончания войны он сделал все возможное, чтобы защитить своего надсмотрщика от страшного гнева короля и Эдуарда. Когда на Рождество 1266 года Генрих III, Элеонора и Ричард собрались в Нортхемптоне, Симон-младший явился туда и попросил аудиенции. «По прибытии [Симона-младшего] король Германии проводил его к королю и в его присутствии выразил благодарность Симону за то, что тот спас ему жизнь. Он рассказал, что его непременно убили бы в Кенилворте — в то время, когда погиб Симон-отец, если бы молодой Симон не заступился за него, так разъярился гарнизон замка из-за смерти своего лорда. В связи с этим Симону позволили получить от короля поцелуй мира»[116]. Как же больно было, наверное, Ричарду узнать, что спасенный им человек беззастенчиво забыл об этом и убил его сына!

Вероятно, в результате тяжелых переживаний в декабре 1271 года у Ричарда случился удар. Правую сторону тела парализовало, отнялась речь. 2 апреля 1272 года он умер и был похоронен рядом с Санчей и Генрихом Альмейном в Хэйлзе, хотя сердце, согласно его указаниям, захоронили во францисканской церкви в Оксфорде. Дитя Санчи, Эдмунд, унаследовал и титул, и владения отца.

Ричард оставил в наследство потомкам и еще кое-что, хотя об этом и не подозревал. Поскольку он оказался очень слабым королем и побывал в Германии едва четыре раза за пятнадцать лет, в этой стране создался политический вакуум. После его смерти разгорелась борьба за власть, в итоге которой новый, намного более сильный лидер, на этот раз уроженец Германии, вышел на первый план и занял свое место на сцене мировой истории. Он происходил из мало кому тогда известного семейства Габсбургов.

Генрих III тоже хворал. В январе 1271 года ему стало так плохо, что в феврале он написал Эдуарду, прося вернуться домой. Известие о смерти Людовика IX уже достигло Англии, и Генрих с Элеонорой знали, что сын Людовика Филипп решил завершить крестовый поход и возвратиться в Париж, чтобы взяться за обязанности короля. В Англии все еще периодически происходили вспышки насилия, и Генрих беспокоился, что, если он умрет, положение монархии снова пошатнется. Но Эдуард решительно не желал отказываться от крестового похода, начатого дядей, и уплыл в Акру. Он возвратился в Англию только через три года.

К осени 1272 года Элеонора поняла, что Генрих умирает. Король и королева жили тогда в Вестминстере. Как и предвидел Генрих, близость его кончины ободрила граждан Лондона, все еще недовольных тяжелыми репарациями, которые их вынудили выплатить после гражданской войны, и они взбунтовались. В молодые годы Элеонора приняла бы самое активное участие в ответных действиях короны, но теперь она была беспомощна. Сознавая, что ее участие, особенно если Генрих умрет, только подольет масла в огонь недовольства, она предоставила задачу умиротворения влиятельным баронам, которые теперь толпились вокруг короля, тем «графам и баронам… равно как и прелатам, [которые] прибыли, чтобы присутствовать при его последних часах». Где находилась королева, источники не сообщают, но немыслимо, чтобы Элеонора не была у постели Генриха в те дни, когда он угасал.

Генрих III умер 16 ноября 1272 года. Ему было шестьдесят пять лет, из них пятьдесят шесть он правил. За эти полвека с лишним он попытался, вместе с женой и ее родичами, возродить Англию как великую державу в масштабах Европы. Эта попытка ему не удалась, они с Элеонорой потеряли почти все. Но были у них также и достижения, прежде всего — установление твердого мира с Францией, который сохранился и после его царствования. Для человека, не имевшего от природы лидерских качеств, чьи таланты ограничивались областью эстетики, для человека, любившего роскошь, но стесненного в средствах, способного попеременно быть щедрым, злым, романтичным, мстительным, набожным и фанатичным, Генрих справился со своими задачами достаточно неплохо. Его похоронили со «всеми почестями», упоминает английский хронист. В коронационных одеждах, с короной на голове, его уложили на роскошно убранное ложе. На похороны собрались все знатные люди королевства. Если б не отсутствие обоих сыновей, Генрих не мог бы пожелать лучшего.

Короля похоронили в Вестминстерском аббатстве, которое незадолго до того было заново отделано и богато украшено, в гробнице, где прежде находились останки Эдуарда Исповедника. Где-то между войнами и клятвами, интригами и разочарованиями Генрих находил время, чтобы выразить свою великую любовь к архитектуре в этой единственной церкви; художественный замысел был его, и только его; он посвятил годы его великолепной перестройке. Здание стоит и поныне, великий дар от короля, прожившего беспокойную жизнь[117].