Глава XIII. Мастерство королевы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XIII. Мастерство королевы

Бедствия Маргариты в Святой Земле совпали с периодом нарастающей напряженности в жизни Элеоноры. Хотя трудности, преследовавшие королеву Англии, носили в основном политический характер и, пожалуй, не были столь трагичны, как испытания старшей сестры, они требовали больших усилий и тонкости, что отнюдь не умаляло их значимости.

В первой половине 1240-х годов английские интересы на международной арене испытали ряд прискорбных ударов. Катастрофическая развязка злосчастного мятежа против французского господства в Пуату, который задумывался как первый этап более широкого и важного плана возвращения Нормандии, подорвала даже то слабое влияние, которым пользовалась Англия в этом регионе. Элеонора и Генрих едва успели опомниться, как умер Раймонд-Беренгер V, и выяснилось, что полагаться на матушку королевы как гарант ее интересов при дележе наследства не стоит. Французская корона и папа совместными усилиями перехитрили Беатрис Савойскую; она не смогла помочь самой себе, не говоря уже об Англии. Теперь французские войска охраняли провансальские замки, содержание которых было оплачено Генрихом, и французские законники судили и распределяли блага по прихоти нового графа Карла Анжуйского и его жены Беатрис — во всяком случае, так должно было случиться, когда молодая пара возвратится из крестового похода. Хуже всего было то, что все эти дипломатические провалы сопровождались ужасными расходами — в частности, потому, что Генриху и Элеоноре приходилось маскировать каждое новое разочарование показными торжествами, чтобы развлечь население и восстановить достоинство монархии. В итоге королевская семья по уши влезла в долги.

То, что они потеряли престиж в глазах мира, не вызывало сомнений. Исторически сложилось так, что Гасконь входила в сферу влияния Англии [90]. Но теперь короли Кастилии и Наварры, стремясь воспользоваться слабостью англичан, принялись прощупывать пути проникновения в эту область. Неожиданно возникла весьма реальная угроза потери последней части континентальных владений, что стало бы невосполнимой потерей. Элеоноре мучительно было думать, что ее первенцу Эдуарду, возможно, придется унаследовать державу, сократившуюся до жалкого клочка при его отце.

Элеонора была чрезвычайно преданной матерью. Она проводила почти все время со своими четырьмя детьми в королевском замке в Виндзоре. Еще в 1241 году она сумела убедить Генриха, что охранять интересы Эдуарда лучше не Ричарду Корнуэллу, а ей самой и Пьеру Савойскому. Соответственно, Генрих оформил грамоты, согласно которым в случае его смерти различные крепости и земли передавались под опеку королевы или ее дяди, пока Эдуард не достигнет совершеннолетия. В 1246 году, когда Эдуард слег с сильной лихорадкой в цистерцианском аббатстве Болье, куда он приехал с родителями, Элеонора настояла, что останется с ним и будет лично ухаживать за сыном. Женщина поселится под одной крышей с монахами-цистерцианцами? Это решительно шло вразрез со всеми церковными правилами, и приор яростно протестовал, но Элеонора все-таки осталась там на три недели, пока Эдуард не поправился полностью.

Она не меньше заботилась и об остальных детях. Эдмунд был болезненным ребенком, и она, чтобы утешить его, покупала ему ячменный сахар и звала собственных лекарей, когда он болел. Когда ее дочь Маргарет, которую в одиннадцать лет выдали замуж за Александра III Шотландского, прислала с гонцом жалобу, что наместник супруга держит ее под домашним арестом, Элеонора и Генрих с отрядом рыцарей помчались ее выручать. Когда самая младшая дочь, Катарина, умерла в раннем детстве, Элеонора так безутешно горевала, что довела себя до болезни.

Элеонора рано поняла, что интересы Эдуарда в Гаскони следует защищать и что эта область находится под угрозой отторжения. Генриха необходимо было заставить действовать. Но после десяти лет замужества у королевы уже не осталось иллюзий насчет способностей супруга — как, впрочем, и у всего королевства. У Генриха отсутствовала тяга к лидерству. Его квалификация как военного была никакой. Даже у себя дома он не мог сладить с собственными баронами. То и дело, когда он просил денег, ему отвечали унизительными отказами и тем вынуждали прибегать к мерам, которые лишь усиливали его отчуждение от подданных. В январе 1248 года, когда Генрих созвал сессию парламента, чтобы обсудить состояние государства, «ныне страдающего от смут, бедности и обид», как заметил Матвей Парижский, английская знать воспользовалась поводом, чтобы официально приструнить своего сюзерена.

Еще хуже, с точки зрения Элеоноры, были внезапные скачки настроения короля. С ним случались саморазрушительные приступы гнева и не менее разрушительные вспышки доверчивости. Новые люди вызывали у него импульсивную приязнь, он быстро сближался с ними, забывая о прежних отношениях. Поначалу эта причуда работала в пользу Элеоноры и ее родственников. Но в 1247 году дети матери Генриха Изабеллы (уже покойницы) от второго мужа, Гуго де Лузиньяна (вскоре погибшего в крестовом походе), явились в Англию; щедрость и доверие короля к новым сводным родичам поставили под угрозу провансальские и савойские интересы.

Поставленная перед этими фактами, Элеонора начала создавать опору для собственной власти. Для Элеоноры это означало разрыв с прошлым; до поражения, нанесенного французами, она трудилась вместе с Генрихом, верила в его способность соблюсти интересы семьи, превратить честолюбивые замыслы в реальные достижения. После того она стала действовать в обход супруга. Цели у них оставались прежние, общие — международный престиж, расширение владений, рост благосостояния; но королева, видимо, решила, что король — не самый лучший работник на этом поприще, и попробовала взять дело в свои руки. Маргариту заставили стать лидером тяжелые обстоятельства; Элеонора сама заняла эту позицию.

Самый простой способ укрепить влияние для королевской семьи — это, разумеется, набор близких друзей, которые были бы полностью зависимы от доброй воли сюзерена. И вот Элеонора, с помощью своих вездесущих дядюшек-савояров, начала поощрять переселение проверенных друзей и подчиненных из Прованса и Савойи в Англию. Сделать это было нетрудно, поскольку король и королева Англии славились своей безрассудной щедростью. В итоге примерно за десять следующих лет около трехсот соотечественников Элеоноры и ее родичей, мужчин и женщин, перебрались на новое место. Кое-кто получил административные посты при дворе; другие поступили на службу к великолепному архиепископу Кентерберийскому (дядя Бонифаций) или столь же могущественному графу Ричмонду (дядя Пьер). Многих переселенцев Элеонора приняла в свой штат и использовала для дипломатических поручений или для защиты интересов своих детей. Наиболее выдающимся родичам королевы нашлись весьма выгодные партии (что позволило разбавить влияние местной аристократии). Дочь двоюродной сестры Элеоноры выдали за будущего графа Линкольна; лорд Вески взял за себя другую. Королева также устроила брак еще одной кузины, дочери Томаса Савойского, с сыном графа Девона. Обратные связи также устанавливались: например, Элеонора сумела убедить графа Глостера, что наилучшим женихом для его богатой юной дочери является ее двоюродный брат, маркиз Монфератский.

Три сотни новых друзей и сотрудников составили весьма удовлетворительную добавку к общественному и политическому окружению Элеоноры, ядро которого составляли Санча, дядя Бонифаций и дядя Пьер. Пьер Савойский делил свое время между Швейцарией, где совершал длительные и успешные рейды на владения соседей, и Англией, где многочисленные дары указывали, что он все еще в фаворе у Генриха. В 1246 году король подарил графу Ричмонду дом на Стренде за весьма приличную сумму в «три оперенных стрелы ежегодно». Пьер усовершенствовал первоначальную постройку, и его резиденция по великолепию сравнялась с лучшими дворцами Европы. Ее прозвали «Савой» — откуда пошло название одного из знаменитейших отелей Лондона [91].

Бонифаций Савойский наконец выбрал время, чтобы заняться своей английской паствой, хотя новому архиепископу Кентерберийскому и местному духовенству не сразу удалось притереться. Одним из первых его официальных мероприятий в качестве главы церкви в Англии стала «визитация» каноников св. Варфоломея в Лондоне. Визитация — это средневековый эвфемизм, которым обозначали назначенную «сверху» ревизию работы духовенства; когда приор вздумал ей воспротивиться, епископ избил пожилого помощника приора, и его едва удержали, чтобы он насмерть не пронзил старика своим мечом. Однако вскоре разногласия сгладились, и дядюшка Бонифаций стал в Англии влиятельной фигурой, добавив подъемной силы растущему «кружку» королевы.

Приток влиятельных иноземцев запрудил каналы власти, а всякая запруда вызывает усиление напора. Местное английское дворянство особенно удручали устроенные для чужаков браки. В 1247 году Матвей Парижский записал, что «Пьер Савойский, граф Ричмонд, прибыл ко двору короля, в Лондон, и привез из своих отдаленных владений никому не известных дам, чтобы отдать их замуж за вельмож Англии… сии обстоятельства причинили явную досаду и неудовольствие многим уроженцам Англии, которые сочли, что ими пренебрегают».

Как ни крути, эта стратегия не была оптимальной, обида постепенно копилась и со временем вскипела — но королеве не из чего было выбирать, а время поджимало. Гасконь висела на волоске.

Управление Гасконью (по сути, английской колонией) не являлось тяжким игом для ее населения. Генрих назначал какого-нибудь англичанина королевским сенешалем (губернатором), чтобы тот жил в Бордо и представлял интересы короны. Сенешаля поддерживала группа советников из местных баронов, а также щедрые поступления из королевской казны. Хотя местное население — жестокосердный, неуживчивый, драчливый народ, — как правило, творило все, что вздумается, не оглядываясь на приказы сенешаля, эта система все-таки годилась для создания видимости английского господства.

Все переменилось в 1248 году, когда Людовик отправился в крестовый поход, и в стране образовался вакуум власти. Часть баронов с юга Гаскони при поддержке толстяка Тибо Шампанского (ныне получившего по наследству от дяди титул короля Наваррского) принялась мародерствовать в этом краю, убивая людей и захватывая замки других баронов. Самый жестокий и влиятельный человек в герцогстве, Гастон Беарнский, мстил, пользуясь поддержкой короля Кастилии. Этот Гастон приходился сводным братом Раймонду-Беренгеру V — то есть был дядей Элеоноры с отцовской стороны. Междоусобицы разгорелись также среди баронов севера, особенно в окрестностях Дордони [92].

Действовавший тогда сенешаль, незначительный чиновник, был совершенно не способен справиться с ситуацией, и Генриху пришлось отозвать его, как и двух его предшественников. Было ясно, что в Гаскони требуется намного более сильный, более авторитетный сенешаль, способный осадить и Гастона Беарнского, и королей, сующих нос не в свое дело — иначе мира в колонии не видать. Генрих и Элеонора стали подыскивать подходящего человека.

Самым очевидным было бы избрание Ричарда Корнуэлльского. Он обладал всеми необходимыми качествами. Его действия на Святой Земле свидетельствовали об умении вести переговоры. Он был братом короля и к тому же заслужил собственную репутацию на международной арене. Гасконцы были бы польщены, получив такого высокородного сенешаля, и куда охотнее подчинялись бы ему. Кроме того, если Людовик отдал Пуату своему младшему брату Альфонсу де Пуатье, назначение Ричарда в Гасконь создало бы некоторое равновесие позиций. Ричард, помимо прочего, был также очень богат, а для такой должности это было главнейшей предпосылкой: управлять Гасконью без взяток было невозможно. И наконец, граф Корнуэлл знал эти края и хорошо разбирался в местных нравах. Он впервые побывал здесь в 1225 году, шестнадцати лет от роду, с отрядом численностью в семьдесят рыцарей, и сумел, несмотря на юный возраст, обеспечить повиновение этой области королю Англии.

Именно в этом заключалась главная проблема. Еще в том же 1225 году Генрих пообещал отдать Гасконь Ричарду — во всяком случае, даровал брату грамоту, которая позволяла ему рассчитывать, что он получит этот феод, как только достигнет совершеннолетия. А потом, уже в 1243 году, когда Ричард спас Генриха от позорного пленения французами при Тайбуре, он уже без всяких оговорок подтвердил, что отдаст герцогство ему. Но позднее Элеонора убедила Генриха, что Гасконь лучше приберечь для Эдуарда, и король отказался исполнять обещание, данное брату. Ричард все еще злился из-за Гаскони; даже женитьба на Санче не умерила его гнева по поводу нарушенного слова. Если бы сейчас Ричарда назначили сенешалем, он наверняка потребовал бы впоследствии отдать эту землю ему в постоянное владение, а этого Элеонора допустить не могла. Для нее было лучше совсем потерять Гасконь, чем допустить ее переход к Ричарду, а не к Эдуарду.

В итоге сенешалем по выбору Элеоноры назначили Симона де Монфора. Кандидатом Генриха Симон быть не мог: король никогда не забывал, как Симон сравнил его с Карлом Простоватым после потери Пуату. Но он позволил жене и ее дядьям уговорить себя.

Элеонора с годами все больше сближалась с Симоном. Почему — нетрудно понять: у Симона было все, что отсутствовало у Генриха. Он был силен там, где Генрих слаб, отважен там, где Генрих трусил, он проявлял стойкость, когда Генрих отступал. Он был также воином, эрудитом и прирожденным лидером. Когда эти двое мужчин оказывались вдвоем в одной комнате — а случалось это часто — граф всегда затмевал короля самим фактом своего присутствия. Королева не любила его, но уважала и восхищалась. Элеонора была дружна с женою Симона Элеонорой, сестрой Генриха, и с Адамом Маршем, монахом-францисканцем, блестящим богословом из Оксфорда, который входил в круг ближайших друзей Симона. Адам Марш впоследствии стал одним из самых доверенных советников Элеоноры по духовным и политическим вопросам.

Симон де Монфор прекрасно понимал, какая трудная задача ему предстоит и что за человек его отправляет. Он сделал все, что мог предусмотреть заранее, чтобы защититься. Зная о непостоянстве Генриха, он оговорил фиксированный срок своей службы — семь лет, считая, что этого хватит, чтобы подавить сопротивление и укрепить систему управления. Он явно не хотел, чтобы его вдруг отозвали по какой-то новой прихоти короля. Также, поскольку граф Лестер был не слишком богат, он отказывался принять пост сенешаля, пока ему не выделят воинский контингент и не дадут право распоряжаться всеми доходами с Гаскони, которые обычно поступали в королевскую казну. Если бы пришлось начать войну против короля Наваррского или короля Кастилии, Генрих был обязан прислать ему еще больше войска и денег, «поскольку он будет защищать его собственную землю». Особенно он настаивал на том, чтобы его признали не сенешалем, а наместником Генриха, с полномочиями управлять Гасконью по своему разумению.

Но те самые качества, которые так привлекали к нему правителей Англии — неколебимая решимость, сила характера и прямолинейность поступков — в Гаскони сработали против него. Там, где Ричард различал нюансы, Симон видел только черное и белое. Где граф Корнуэлл пустил бы в ход деньги и практичные переговоры, закрывая глаза на мелкие обиды и учитывая местные обычаи, граф Лестер действовал, подчиняясь инстинкту — сажая под замок всех, кого считал смутьянами, не оглядываясь на законы, произвольно принимал ту или иную сторону в различных тяжбах, жестоко подавлял восстания. Поскольку одновременно Симон занимался извлечением некоторых спорных частей приданого своей жены, то, вместо того, чтобы раздавать деньги, он брал их. В глазах его новых подчиненных эти поступки зачастую приобретали привкус произвола. Даже имя его вызывало отталкивание: ведь Гасконь расположена на юге Франции, граничит с Лангедоком, поэтому у жителей герцогства имя старшего Симона де Монфора навеки запечатлелось как символ беспощадного карателя и узурпатора владений Тулузы. Отправить Симона-младшего в Гасконь было все равно что пытаться зашить рану мечом вместо иглы. Не прошло и года, как бароны Гаскони, издавна привыкшие обходиться без сенешалей, начали жаловаться непосредственно королю на грубое, неуважительное поведение Симона.

Даже когда Симон одержал настоящую победу, в Англии она отозвалась поражением. Он взял в плен и покорил Гастона Беарнского — вождя сопротивления английскому господству, заставил принять свои условия, конфисковал его земли и отправил в Англию. Здесь Генрих и Элеонора приняли его как любимого родственника, приехавшего в гости. Генрих простил Гастону все его выходки, а Элеонора, наивно следуя усвоенной с детства теории, что в семье всегда можно договориться, добилась возвращения ему отнятых земель. Дядюшка Гастон погостил и был отпущен обратно в Гасконь с обещанием больше не вредить; сразу же по приезде он снова принялся вместе с королем Кастилии строить козни против англичан.

И все же Симон, несмотря на неудачные методы, в значительной степени справлялся с заданием. В 1250 году Матвей Парижский писал, что «упомянутый граф, многому научившийся у своего благородного отца, стремясь идти по стопам или превзойти его, сумел превозмочь дерзость мятежных подданных короля в Бордо и по всей Гаскони, заставив бежать, лишив имущества и приговорив к изгнанию Уильяма [в южном произношении — Гильома] де Солер, Растейна и других гордецов, которые смели восставать против короля; многих он отправил также на виселицу».

Но Генрих слышал только жалобы; от гасконцев прибывали гонец за гонцом, а потом стали появляться лично те из пострадавших, кто сумел ускользнуть. Через два года Генрих начал ворчать, что выдает кучу денег Симону почти без всякой отдачи; еще через четыре, за год до окончания официального срока службы, Симона вынудили возвратиться в Англию, чтобы предстать перед судом по обвинению в бесчеловечном обращении и вымогательстве, выдвинутому против него гасконскими баронами, которых король теперь полностью поддерживал.

Граф Лестер возмутился, и его можно понять; на суде он упомянул, что король, «когда я впервые отправлялся в Гасконь, советовал мне сокрушить изменников; а также пожаловал мне грамоту с правами наместника на шесть лет; а также пообещал оказать действенную помощь и поддержку, чего так и не исполнил».

Некоторые из знатнейших лордов Англии, в том числе и Ричард Корнуэлл (которому, если верить Матвею Парижскому, «беспорядки в Гаскони доставляли удовольствие»), приехали в Лондон специально для того, чтобы поддержать графа Лестера против короля, «ибо многие опасались, как бы король, по свойственной ему вспыльчивости и будучи столь привержен к иноземцам, не приказал схватить графа, человека высокого рода и его исконного подданного, и заключить в тюрьму, как если бы его измена была уже доказана. Этого нельзя было допустить ни под каким видом». Генрих не осмелился пойти против своих вельмож и признать Симона виновным, но позволил себе яростные нападки на бывшего друга, что не слишком хорошо смотрелось на фоне сухой сдержанности графа.

Этот эпизод завершился в 1252 году тем, что Симон отказался от должности (с компенсацией в семь тысяч марок) в пользу старшего сына Генриха и Элеоноры, Эдуарда, и уехал в Париж. Поскольку Эдуарду было всего тринадцать, замирять Гасконь должен был кто-то другой. Выбора больше не оставалось; Генрих решил заняться этим сам.

Хотя Элеонора не пыталась повлиять на разгневанного супруга или как-то контролировать его в ходе судебного разбирательства, ее сочувствие было на стороне графа Лестера.

Все это время она переписывалась с Адамом Маршем и воспользовалась его услугами как посредника, чтобы примирить Ричарда с инвеститурой Эдуарда в Гаскони. Ричард надеялся, что суд над Симоном позволит ему вернуть Гасконь себе. После того, как Генрих успокоился, Элеонора принялась спасать все, что было можно. Генрих заартачился, но Элеонора убедила его выплатить Симону обещанное.

Задним числом нетрудно обвинить Элеонору в глупости, поскольку именно она настаивала на сохранении Гаскони для Эдуарда вопреки законным притязаниям Ричарда, и она же избрала Симона де Монфора правителем вместо Ричарда. Однако на самом деле все решения Элеоноры в тот период были хорошо продуманы, разумны и политически оправданы. Пусть она поставила на должность неподходящего исполнителя — зато оставила ни с чем более опасную фигуру.

Ричард по всем статьям представлял для Генриха куда большую опасность, чем Симон. В прошлом Ричард уже становился на сторону английских баронов против Генриха. Ричард принадлежал к королевскому роду и знал, что он намного более способен править, чем брат. Бароны охотно последовали бы за ним. Если бы Ричарду позволили получить Гасконь, он мог превзойти короля своим влиянием. В 1250 году и позже никто в Англии не мог даже вообразить, что Симон де Монфор, не имевший никаких прав на английский трон, не принадлежавший по крови ни к одной королевской семье, однажды попытается свергнуть Генриха.

С другой стороны, политические склонности Ричарда были хорошо известны. Поэтому гораздо более вероятно было, что граф Корнуэлл, а не граф Лестер, надумает покуситься на власть Генриха. То, что он этого не сделал, нельзя полностью приписать стараниям Элеоноры не допустить его в Гасконь — но она, несомненно, поспособствовала направлению его политических амбиций, по меньшей мере относительно английского трона, в другое русло.

Кроме того, желание Элеоноры сохранить Гасконь для Эдуарда было продиктовано не столько тщеславием, сколько более серьезными причинами. Даже в тринадцать лет Эдуард выказывал признаки того, что он станет куда более великим государственным мужем и полководцем, чем его отец. Он вырос очень высоким — впоследствии его прозвали «Долговязым», отличался во всех физических упражнениях, и трубадуры прославляли «лучшее во всем мире копье». Николас Треве, английский рыцарь, лично знавший Эдуарда, писал о нем как об «animus magnificus» («великой душе»). Мать раньше всех увидела в своем старшем сыне то, что отметил Данте: «…Смиреннейший из королей, английский Генрих, севший одиноко — счастливее был рост его ветвей» [93].

Эдуард был надеждой Англии на славное будущее — не Генрих, не Ричард; и мать твердо решила дать ему шанс показать себя. Дальнейшие события доказали ее правоту.

Элеонора в те годы шла по лезвию бритвы, пытаясь справиться с нарастающим кризисом и притом сохранить близость с супругом. Есть все основания полагать, что Генрих замечал, как королева набирается сил, умаляя его власть. Характерный инцидент произошел в те дни, когда ссора Симона с Генрихом созрела, совершенно в другой области. Элеонора даровала своему личному капеллану, Уильяму из Лондона, некий бенефиций. Генрих отдал тот же самый бенефиций другому человеку, которого выбрал сам, и когда он обнаружил, что капеллан Элеоноры уже вступил во владение, произошел взрыв. «Как далеко заходит дерзость женщины, если ее не обуздать!» — так, рассказывают, выкрикнул он, прежде чем выгнать неудачливого священника. Ситуация не улучшилась, когда Роберт Гросстест, почтенный епископ Линкольнский, добрый друг Адама Марша, стал на сторону Элеоноры, и Генриху пришлось допустить судебное разбирательство. И еще хуже стало, когда кандидат Элеоноры выиграл процесс.

Королева была слишком умна, чтобы знать — реакции ее супруга сильны, но не длительны, и она обратилась за помощью к тезке, сестре Генриха Элеоноре, чтобы та помогла утихомирить его. И она смогла бы — но тут королева ввязалась в другой спор, на этот раз с одним из сводных братьев Генриха, Эймером де Лузиньяном. Генрих назначил Эймера епископом Винчестерским, что привело его к прямому конфликту с дядей Бонифацием, архиепископом Кентерберийским.

Между ними возникли разногласия по поводу еще одного бенефиция, и Элеонора, естественно, стала на сторону Бонифация, а Генрих — своего сводного брата. Снова последовала бурная сцена, и на этот раз Генрих не ограничился восклицаниями. Он конфисковал земли Элеоноры и изгнал ее из Лондона.

Элеонора, должно быть, сильно испугалась. До времени Генриха VIII, которому было проще рубить женам головы, чем спорить с ними, было еще, конечно, далеко — но в семейной истории имелся нехороший прецедент: Генрих II, не слишком добрый дедушка, продержал свою Элеонору Аквитанскую под домашним арестом много лет [94].

Генрих III, однако, был больше привязан к семейному быту, чем его дед. И он искренне любил жену. Кроме того, ему не удавалось самостоятельно сгладить разногласия между Эймером и Бонифацием, потому не прошло и месяца, как Элеонора вернулась ко двору, и все отнятые земли были возвращены ей.

Все же эта ссора оставила осадок, и король с королевой примирились по-настоящему только после новогодних праздников, когда вся семья, включая Лузиньянов, получила ценные подарки на Рождество, и видимость семейного согласия была восстановлена. В следующие несколько месяцев Элеонора намного старательнее, чем раньше, подчеркивала, что работает в паре с супругом. Она, видимо, неплохо справилась с задачей возвращения его любви и доверия: когда Генрих выехал в Нормандию в августе 1253 года, он назначил ее регентшей Англии вместо себя.