Глава XII. Партия королевы

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XII. Партия королевы

Вы уже слышали, какие великие страдания

постигли короля и всех нас.

Королеве (которая тогда находилась в Дамьетте)

тоже довелось пережить тяжелые дни,

о чем я вам теперь поведаю…

Жуанвиль

Дамьетта, лишенная сообщения с основной частью армии из-за того, что противник блокировал путь по Нилу, оставалась в неведении о размерах катастрофы. Но проходили месяцы, от Людовика не было никаких вестей, Маргарита и оставленные для ее охраны военачальники начали беспокоиться все сильнее. К Пасхе стало ясно, что дело плохо, но за отсутствием надежных известий ни королева, ни ее советники не могли определить, что делать. Положение осложнялось беременностью Маргариты. (Беатрис уже успела родить дочь, названную Бланкой.) Французской королеве это еще предстояло в конце апреля.

За три дня до родов солдаты с дозорных башен сообщили, что к Дамьетте приближается какое-то войско. Издали казалось, что это возвращаются с триумфом французские отряды, и в городе началось преждевременное ликование, но вскоре защитников постигло горькое разочарование. Это были египтяне, несущие щиты и штандарты захваченных в плен христиан, «для того, чтобы, прикинувшись французам и попробовать проникнуть в городу после чего они бы там всех перебили», — писал Матвей Парижский. Дозорные Дамьетты не дали себя обмануть: «чем ближе те подходили, тем меньше становились похожи на французов».

Разразилась паника, подстегнутая новостями о пленении короля и полном разгроме французской армии. Однако сил герцога Бургундского, хотя и недостаточных для нападения на врага, хватало, чтобы оборонять город. Египтяне, впрочем, и не пытались ломиться в ворота. Вместо этого они разбили лагерь прямо под стенами, на берегу Нила, разбили шатры, стали раздавать оружие, собирать осадные башни и катапульты, дожидаясь подхода султана. Дамьетта замерла в ожидании осады.

Маргарита боялась и за Людовика, и за себя; по ночам ее преследовали кошмары, но она решила избежать плена во что бы то ни стало. Она попросила одного пожилого рыцаря неотлучно находиться при ней, у ее ложа, даже когда начнутся роды.

— Если сарацины захватят город, — приказала она ему, — отруби мне голову раньше, чем они успеют взять меня.

— Будьте уверены, я сделаю это без колебаний, — ответил рыцарь.

В тот час, когда роды уже начинались, Маргарите сообщили, что большое число моряков и пехотинцев из Пизы и Генуи, которые изначально согласились остаться в Дамьетте с французами для дополнительной поддержки, теперь собрались уйти. Их дезертирство поставило бы весь город под неминуемую угрозу, поскольку без пизанских и генуэзских судов Дамьетту невозможно было снабдить припасами, необходимыми, чтобы выдержать осаду. Оставшимся в городе пришлось бы тогда либо сдать Дамьетту султану, либо оказаться перед лицом длительной блокады при недостатке провизии, а значит, и голода.

Паника и сумятица все же не лишили Маргариту здравого суждения; она инстинктивно оценила военные и политические реалии и поняла, что солдат нужно удержать, и Дамьетта должна оставаться в ее руках во что бы то ни стало. Это была единственная ценность, которую французы могли использовать, чтобы выторговать жизнь Людовика.

Маргарита родила мальчика и назвала его Жан-Тристан в память того горя, которым было отмечено его рождение (легендарный Тристан, злосчастный рыцарь при дворе короля Артура, в отчаянии из-за разлуки со своей возлюбленной Изольдой, совершил самоубийство) [88]. Сразу же после родов, не имея сил подняться с постели, она вызвала к себе всех тех, кто намеревался оставить город; наверное, в комнате стало очень тесно. (Вероятнее всего, присутствовали на самом деле лишь все старшие по званию, от кого зависело решение — низших чинов тогда в упор не замечали.)

— Господа, — сказала она, — богом заклинаю вас, не оставляйте город; вы наверняка понимаете, что наше поражение здесь погубит и короля, и всех, кто попал в плен вместе с ним. Если же это не волнует вас, сжальтесь хотя бы над моей бедой и немощью, подождите, пока я смогу поправиться.

Господа растрогались, но не настолько, чтобы передумать.

— Госпожа, что мы можем поделать? Мы умираем с голоду в этом городе! — таков был их ответ.

Маргарита ухватилась за эту зацепку.

— Я прикажу закупать продовольствие от моего имени и отныне буду содержать вас на средства короля! — заявила она.

Люди знали, что деньги у нее есть — сами же они их и привезли. Согласно Матвею Парижскому, французам доставили в Дамьетту «столько денег в талантах, стерлингах и прочей монете… что для их перевозки потребовалось одиннадцать фургонов, запряженных четырьмя крепкими лошадьми каждый».

Ее предложение приняли. Подкуп обошелся в 360 000 ливров, но французы удержали Дамьетту.

Приняв такое решение на свою ответственность, когда оставленный за старшего герцог Бургундский не знал, что предпринять, Маргарита предупредила гибель от вражеского оружия или от голода сотен французов — остатка огромного войска, приведенного Людовиком в пустыню. Одним этим шагом королева спасла крестовый поход своего супруга от финального разгрома.

Маргарита справилась с насущными трудностями, но по-прежнему не знала, где ее муж и что египтяне намерены сделать с ним. Приходилось просто ждать.

Пожалуй, оно было и к лучшему, что королева Франции не знала, каковы на самом деле дела у короля. В первые дни после пленения Людовика Туран-Шах явно носился с идеей еще сильнее унизить его, — возить в оковах по всему Египту и показывать толпе. Либо же и вовсе отсечь ему голову? Тем не менее он прислал своих лекарей, и они вылечили Людовика, поскольку для развлечений он нужен был Туран-Шаху живой.

Поначалу султан попробовал выжать из французов максимальные уступки. Он прислал своих представителей с переводчиками к знатнейшим из французских пленников, среди которых был и Жуанвиль. «Господин, — говорили сарацины, — султан прислал нас узнать, желаешь ли ты обрести свободу?» Граф Бретонский, который отвечал за всех, сказал, что они действительно хотят обрести свободу. Тогда египтяне спросили, готовы ли французы отдать за свободу свои замки и земли, или замки и земли ордена тамплиеров в Святой Земле. Но граф Бретонский отказался. «На это [посланцы султана] заметили, что, как им кажется, мы вовсе не жаждем свободы, и пригрозили прислать людей с мечами, чтобы они позабавились с нами, как и с другими нашими товарищами на поле боя. С этим они удалились», — писал Жуанвиль.

После этого с теми же вопросами пришли к Людовику. Когда он также ответил отказом, ему пригрозили пытками. Но король был в глубочайшем отчаянии, он отказывался есть и пить. Позор его нынешних обстоятельств, мучительные мысли о том, что он погубил стольких своих подданных, истерзали его до полного безразличия к собственной судьбе. «В ответ на угрозы король сказал, что он — их пленник, и они вольны делать с ним все, что захочется», — припоминал Жуанвиль.

Когда завышенные требования ничего не дали, султан вернулся к традиционному требованию выкупа. «Когда сарацины поняли, что не могут одолеть нашего доброго короля угрозами, они… спросили, сколько денег он согласен дать султану, и отдаст ли также Дамьетту», — писал Жуанвиль. — Король ответил, что если султан согласится принять разумную сумму, он напишет королеве и посоветует выплатить ее ради их выкупа. «Отчего же, — спросили они, — ты не можешь определенно сказать нам, сделаешь ли это?» «И король ответил, что не знает, согласится ли королева, поскольку, будучи его супругой, она вправе распоряжаться по-своему».

В ответе Людовика не было неискренности; король не умел притворяться даже для того, чтобы обхитрить врага. В отсутствие короля вся полнота ответственности действительно принадлежала Маргарите. Султан запросил миллион золотых безантов, что равнялось пятистам тысячам ливров, плюс возврат Дамьетты. Сокрушенный чувством вины и укорами совести, Людовик покорно согласился на требования египтян. Когда посланцы сообщили Туран-Шаху, как повел себя французский король, султан воскликнул: «Клянусь аллахом! Этот франк — очень благородный человек, если не торгуясь согласился столько заплатить! Идите же к нему и скажите, что я возьму с него выкуп на сто тысяч ливров меньше!» — сообщает Жуанвиль. На том и порешили; султан велел перевезти Людовика и наиболее ценных пленников, в том числе и Жуанвиля, в лагерь под Дамьеттой, чтобы можно было вступить в переговоры с Маргаритой.

Но Туран-Шах, молодой и неопытный, был не так популярен в войсках, как его отец. Хуже того, он, кажется, отказался выполнить обещание Айюба насчет золота в обмен на части христианских тел. Это очень расстроило мамлюков. Их предводителям пришло в голову, что на поле боя они потрудились больше всех, а значит, и доля добычи им полагается самая большая. Но когда они прямо заявили об этом султану, тот их прогнал.

И вот как раз 2 мая, когда барка с французами-пленниками прибыла в лагерь, мамлюки решили исправить ситуацию по собственному разумению. Незадолго до того Туран-Шах велел возвести возле своего шатра высокую башню, на которую часто поднимался, чтобы взглянуть на Дамьетту. Мамлюки выждали, пока Туран-Шах поднимется туда в очередной раз, и подожгли башню. Когда султан выбежал из башни, они преследовали его до самого берега Нила и там убили. Никто из людей султана не вступился за него, хотя он звал на помощь. Один из наемников вырезал сердце Туран-Шаха, а тело оставили гнить на берегу. «Он был еще совсем молод, ему и тридцати не исполнилось, насколько я знаю, — писал Ибн Вазиль. — Он правил Египтом два месяца».

Король французский и его товарищи по несчастью оказались теперь в сложном положении: среди мамлюков пошли споры, что делать с пленниками. Большинство, по-видимому, высказывалось за немедленную казнь: «Друзья, если вы прислушаетесь к моим словам и к тем, кто думает так же, как я, вы немедленно убьете и короля, и самых знатных из его людей, — сказал один из них. — И тогда в ближайшие сорок лет нам не будет угрожать никакая опасность, ибо дети их совсем малы, к тому же мы получим Дамьетту». Однако у меньшинства имелись веские возражения: «Если мы убьем этого короля [сказал другой], после того, как убили нашего султана, все станут говорить, что египтяне — самые негодный и предательский народ в мире».

Им, пожалуй, стоило бы задуматься о соблюдении декорума несколько раньше, но взрослые люди Средневековья вообще легко поддавались своим желаниям и эмоциям, напоминая нынешних подростков; отрезвление наступало post factum. И теперь мамлюки наконец сообразили, что их замечательно удачный военный переворот очень трудно сделать основой для долгосрочных политических достижений. Если они хотели править Египтом, нужно было придать их положению хоть какую-то законность, иначе народ не станет их уважать и рано или поздно свергнет. Им удалось найти оригинальное решение. Шахар аль-Дурр, бывшая рабыня, жена Айюба, которая продемонстрировала такую находчивость после смерти супруга, была объявлена султаншей (т. е. правительницей) — по словам Ибн Вазиля «событие, неслыханное во всем мусульманском мире». Затем предводитель мамлюков женился на Шахар.

Политическая преемственность была, таким образом, установлена ко всеобщему удовлетворению, и теперь Шахар с мамлюками могли вернуться к вопросу о французских пленниках. На счастье короля Франции, мамлюки весьма ценили большие выкупы. Новоиспеченный султан решил придерживаться соглашения, достигнутого Туран-Шахом. Между ведущими советниками египетского владыки и французами-пленниками началось совещание, в ходе которого были оговорены все детали. Договорились, что Людовика и всех знатных французов отпустят сразу же после сдачи Дамьетты, им будет предоставлена возможность беспрепятственно добраться до Акры, еще принадлежащей христианам. Маргарита обязалась заплатить двести тысяч ливров, чтобы короля отпустили из военного лагеря египтян; остаток должен был поступить уже из Акры. Египтяне пообещали защитить тех французов, которые лежали больные или раненые и не могли сразу покинуть Дамьетту.

Эмиров так впечатлила искренность Людовика, что какое-то время они, кажется, всерьез взвешивали мысль: а не сделать ли его султаном Египта. «Король спросил, как, по-моему, он должен был поступить, если бы это государство было ему предложено, — рассказывает Жуанвиль. — Я ответил, что, согласившись, он поступил бы весьма глупо, если вспомнить, что эти эмиры убили своего прежнего господина. Однако он признался мне, что не отказался бы от такого предложения». В конце концов эмиры заметили, что король Франции не покидает своего шатра, предварительно не простершись ниц и не сотворив крестного знамения, и, поразмыслив, поняли, что эта привычка не обещает легкого обращения в ислам, а потому от идеи отказались.

Ранним утром следующего дня Жоффруа де Сержин, достойный доверия французский дворянин, был направлен в Дамьетту, чтобы известить королеву об условиях сдачи. Маргарита испытала огромное облегчение, услышав, что Людовик жив и переговоры о его освобождении состоялись. Но размеры выкупа потрясли герцога Бургундского и его советников; кроме того, они не доверяли обещаниям врага. Состоялась жаркая дискуссия, стоит ли соглашаться на договор и покидать город; но Маргарите все-таки удалось убедить своих рыцарей, что выкуп следует выплатить и поставленные условия принять.

Затем королева Франции, держа на руках сына-младенца, повела своих людей, включая и сестру Беатрис с ее малышкой, на корабли тех самых генуэзцев и пизанцев, которых так предусмотрительно удержала, и вскоре после отплытия она увидела издали четыре галеры своего супруга, стоявшие на якоре у берега Нила. Она привезла деньги на выкуп.

Подсчет серебра занял несколько дней. Маргарита наблюдала за тем, как их вручают, с борта своего корабля; и наконец очертания города на берегу растаяли в дымке — французский флот поставил паруса и направился в Акру.

Она даже не подозревала, насколько ей повезло. Как только французы покинули Дамьетту, мамлюки ворвались в город и немедленно нарушили договор: больных и раненых перебили, а оставленное на складах оружие и продовольствие сожгли.

Через шесть дней французские суда достигли Акры. Маргарита, еще не вполне оправившаяся после родов и сама кормившая Жана-Тристана, плыла на отдельном корабле и увиделась с Людовиком только после высадки в Акре. Она была потрясена состоянием мужа. Он был нездоров и едва мог держаться на ногах. У него не осталось ничего своего, на нем была одежда, предоставленная султаном — из черного атласа, отделанная беличьим мехом, с золотыми пуговицами. Но дело было не в непривычном покрое — вместо сильного, решительного молодого короля вернулся убитый горем, угнетенный своей виной человек.

Эта перемена привела к расколу в венценосном семействе. Выжившие братья Людовика, Альфонс де Пуатье и Карл Анжуйский, не считали себя лично ответственными за фиаско; они плыли на одном корабле со старшим братом, но избегали его общества. Альфонс де Пуатье, видимо, порицал его за неразумное руководство; Карл, самый младший, просто хотел развлечься и забыть о пережитом, а рядом с королем это не получалось. Он предпочитал коротать время за игрой в кости. Обнаружив это, Людовик страшно рассердился. «Однажды король спросил, чем занят граф Анжуйский, и ему ответили, что тот играет в азартную игру с Готье де Немуром, — писал Жуанвиль. — Невзирая на слабость от болезни, его величество, шатаясь, добрел до играющих. Он вырвал у них доску и кости, швырнул все это в море и яростно отчитал брата за то, что так скоро предался суетным занятиям. Но сеньор Готье пострадал меньше, поскольку он успел смахнуть все деньги себе на колени — а денег было немало — и унести их».

Поведение братьев Людовика ухудшило отношение Маргариты к ним и к собственной сестре. Беатрис вряд ли оказала ей большую помощь во время долгих месяцев сидения в Дамьетте, но она все-таки составила ей компанию, и совместные переживания сближали сестер. Беатрис тоже страшилась за жизнь супруга, как Маргарита за Людовика; она тоже родила ребенка в Дамьетте. Они вместе пережили угрозу осады, а разделенная опасность часто стирает прежние нелады.

Но, вновь соединившись с Карлом в Акре, Беатрис приняла сторону мужа против Людовика. Главным, по ее мнению, было то, что они вырвались от мусульман; как только в Акре заплатят оставшуюся сумму, можно будет возвратиться домой и жить дальше. Все, что случилось, было ужасно — однако зачем же застревать в прошлом? Карл болел, но не так сильно, как Людовик. Почему бы ему не развлечься немножко? Что касается самой Беатрис, ей не терпелось вернуться на Кипр и забрать своего сыночка.

Черствость деверей, проявленная в плавании, возмутила Маргариту. Она считала, что ни Карл, ни Беатрис не выказали родственной заботы о здоровье короля, не проявили уважения к его бедам, и с этим Маргарита не могла примириться. Она снова стала держаться высокомерно и неприкрыто выказывала Карлу и Беатрис свое презрение.

Королева Франции понимала, что опасность еще вовсе не миновала. Оставалась проблема, как собрать оставшиеся двести тысяч ливров выкупа. Маргарита знала, что свекровь сделает все возможное, чтобы спасти Людовика, потому заранее отправила гонцов в Париж — объяснить Бланке ситуацию и получить формальное разрешение на выдачу денег.

Регентство Бланки на протяжении двух лет после отъезда Людовика было отягощено рядом серьезных трудностей. Раймонд VII Тулузский, обещавший последовать за королем Франции в Святую Землю, умер в сентябре 1249 года, незадолго до назначенного отправления в поход[89]. Самый большой ужас его жизни — умереть, не оставив сына-наследника — сбылся. Но поскольку Альфонс де Пуатье, новый граф Тулузский, отправился в Египет помогать брату, позаботиться о законной передаче власти пришлось Бланке.

Как всегда, она действовала без промедления: послала от своего имени в Тулузу официальных представителей и организовала особую церемонию, в ходе которой самые влиятельные лица графства присягнули на верность Альфонсу де Пуатье и принесли ему оммаж. Так некогда могущественная Тулуза, осмелившаяся выступить против католической веры, безвольно скатилась прямо в руки французов.

Король Англии тоже причинил ей немало забот. Генрих утверждал свою власть в Гаскони с помощью наместника, Симона де Монфора, и Бланка опасалась, не повредит ли это французскому влиянию в Пуату. Королева-мать обратилась к папе с просьбой нажать на Генриха, чтобы он не нарушил перемирия, заключенного два года назад Людовиком и Ричардом Корнуэлльским, и ей снова сопутствовал успех: 8 марта 1250 года Генрих прислал ей письмо, соглашаясь на короткое продление перемирия. Но присутствие энергичного наместника и английских солдат в Гаскони было дестабилизирующим фактором, и ситуация могла ухудшиться в любой момент.

Беспокоил Бланку, конечно же, и крестовый поход старшего сына, но поначалу новости из Палестины были обнадеживающими. Сразу после взятия Дамьетты Робер д’Артуа написал матери, уверяя, что все пребывают в добром здравии, и хвалился, что город захвачен «без единого удара… что было, несомненно, истинным даром небес и проявлением великодушия господа всемогущего». Королева-мать знала также, что Альфонс де Пуатье прибыл на место благополучно, и была осведомлена о намерении Людовика идти на Каир. Сын ее сражался за правое дело, он подготовил все, что было в его силах, чтобы обеспечить победу; кроме того, королеве-матери приходилось видеть, как сражаются его воины, и она верила в отвагу французских рыцарей. Потому она была совершенно не готова принять истинное положение вещей.

Известия о поражении французов просачивались медленно. Одним из первых было письмо, полученное Ричардом Корнуэлльским от его канцлера, который предупреждал, что о выступлении французов против египтян не слышно ничего хорошего:

«Поскольку порой разум властителей утомляют и мучают различные слухи прежде, чем становится известна правда, я счел необходимым, ознакомить вас с некими скорбными и плачевными слухами касательно французского войска, в самой определенной и подлинной их форме; сведения эти еще не обнародованы, однако я узнал все подробности из уст свидетеля, ибо получил не письма, но весьма достоверные отчеты от бывшего моего писца, отправленного к королеве французской».

Бланка тоже кое-что слышала, но известия были столь ужасны, что в них трудно было поверить. Людовик, так прекрасно вооруженный, так тщательно подготовленный — в плену у султана? Тысячи французских воинов уничтожены? Ее сын Робер д’Артуа убит сарацинскими наемниками? Все это казалось абсурдным — настолько, что всякий, кто осмеливался повторять эти злые слова хотя бы шепотом, мог быть только врагом Франции.

«Когда вести об этих скорбных событиях, принесенные некими людьми, возвратившимися из восточных краев, достигли слуха госпожи Бланки и вельмож Франции, она не могла или не хотела поверить им и приказала их повесить; и эти несчастные, по нашему разумению, стали безвинными мучениками, — писал Матвей Парижский. — Наконец, когда те же сведения неоднократно повторили разные рассказчики, которых уже нельзя было назвать выдумщиками и лжецами, и когда они увидели письма, содержащие сообщения о том же, и получили другие достоверные свидетельства, вся Франция была охвачена скорбью и смятением».

Опасаясь, что даже после того, как деньги на освобождение сына будут собраны, он захочет остаться в Египте, Бланка написала Людовику, побуждая его возвратиться поскорее. Она ссылалась на то, что не может продлить перемирие с Англией. Это, конечно, не соответствовало действительности — ведь в марте Генрих согласился продлить договор, — но Людовик не мог этого знать.

Людовик, Маргарита и другие французы благополучно прибыли в Акру, где имелось многочисленное христианское население. Королевскую компанию устроили с удобствами; им обеспечили питание, в том числе мясо, и даже возможность вымыться. Люди начали выздоравливать, и вместе с возвращением здоровья и надеждой на близкий отъезд настроение улучшилось; Альфонс де Пуатье и Карл, уже не скрываясь, играли в кости — причем Альфонс беспечно раздавал свой выигрыш рыцарям и дамам, присутствовавшим при игре. Маргарита тоже была полна надежд. Жан-Тристан благополучно рос, а супруг регулярно принимал пищу под ее бдительным присмотром. Путь по морю домой, в Прованс, предстоял долгий и опасный, но они хотя бы успеют до отъезда восстановить силы…

Только Людовик продолжал хмуриться; только Людовик недоумевал, чему они радуются. Потом, воскресным днем, доставили письмо от Бланки. Людовик созвал баронов на совещание.

«Господа, — сказал он им, — ее величество королева-мать прислала мне письмо, в котором просит как можно скорее возвратиться во Францию, поскольку мое королевство в большой опасности, так как не было установлено ни мира, ни перемирия между мною и королем Англии. Однако жители здешних мест, с которыми я советовался, утверждают, что если я уйду, эта земля будет потеряна по причине малочисленности народа. Посему я прошу вас тщательно обдумать это дело».

За то, чтобы остаться, высказались лишь верный Жуанвиль и граф Яффы — у графа в окрестностях имелись замки, и он, естественно, хотел их защитить. Все прочие, в том числе и оба брата Людовика, потребовали немедленно отправиться на родину. Они доказывали, что, имея в распоряжении чуть больше сотни рыцарей, не имеет смысла оставаться; разумнее будет вернуться во Францию (чего все хотели в любом случае), собрать новые войска и затем снова вступить в борьбу. Это означало, что все незнатные последователи короля останутся в египетских тюрьмах — но бароны отнеслись к неволе своих воинов и слуг безразлично. Маргарита согласилась с вассалами: им следовало подумать о детях, о королевстве; Бланка ясно дала понять, что нуждается в помощи сына. Долг явно призывал их во Францию.

Но Людовик не поддавался. «Господа, — сказал он на втором собрании, спустя неделю, — я пришел к мнению, что, оставшись здесь, не потеряю свои владения, поскольку у королевы-матери достаточно людей, чтобы защитить их… Посему я решил ни под каким видом не оставлять королевство Иерусалимское, ибо явился сюда, чтобы отвоевать его и защитить. Я окончательно постановляю остаться пока здесь». Затем Людовик спросил, кто готов добровольно остаться с ним и пообещал оплатить расходы.

Примечательно, насколько слабый энтузиазм вызвало это решение короля. Почти никто не захотел остаться, в том числе Альфонс де Пуатье, Карл и их жены. Людовик попытался соблюсти видимость приличия, отдав братьям приказ уехать для того, чтобы уговорить Фридриха II прислать подкрепление войсками и прочую помощь, «но сами они это предложили или он навязал им свою волю, точно сказать не могу», — лаконично отметил Жуанвиль. На протяжении следующего месяца почти все корабли, прибывшие из Дамьетты, отплыли во Францию. Жуанвиль, который добровольно остался с Людовиком, добавил, что в момент расставания Карл Анжуйский «так горевал, что все изумились. И тем не менее он уехал во Францию».

Беатрис тоже, без сомнения, выказала печаль и поплакала, прощаясь с Маргаритой и Жаном-Тристаном. Но королеву Франции это не обмануло. Братья предали Людовика. Они спасали свои шкуры и не намеревались возвращаться. Маргарита знала, что при желании тоже могла бы, взяв ребенка, отплыть во Францию. Но если бы она поступила так, Франция осталась бы без короля. Ее неприязнь переросла во враждебность, а потом и в ненависть. Она никогда не забудет и никогда не простит.

Так Маргарита смотрела, как ее сестра Беатрис, ее девери и невестки, и все сеньоры со своими женами поднимаются на борт и отплывают, оставив ее с Людовиком одних, без средств и поддержки в гнетущей атмосфере Акры.