Глава 8

Глава 8

«Мы всякие смертные преступления не натуральною, но политическою смертью наказывать уставили». «Некоторое лекарство больного общества». Экзекуции и помилования в екатерининскую эпоху. «Случилась поносная смертная казнь на Петербургской стороне известному Мировичу».

Читатель уже знаком со словами саксонца Петцольда о том, почему Елизавета Петровна отказалась от применения смертной казни; с ними перекликается более позднее свидетельство французского дипломата Жана Луи Фавье, сформулированное так: «Обет этот, данный ею в ночь своего заговора и вступления на престол, заключается в том, что она в течение всего своего царствования никого не лишит жизни. Она до сих пор верно это выполняет: 70 000 преступников, заслуживших смертную казнь, и теперь живут на ея иждивении; за ними присматривают 20 000 человек, и хотя они приговорены к каторжной работе, тем не менее в течение по крайней мере шести месяцев в году, ничего не делают вследствие климатических условий страны, где снега часто не позволяют работать ни над дорогами, ни над возведением укреплений».

Оставим за скобками утверждение насчет числа преступников, отметим другое: француз повторяет тезис о том, что именно бескровный переворот, приведший Елизавету на трон, стаи основой ее решимости приостановить смертную казнь в России.

Сам по себе первый указ, останавливающий действие смертной казни, был издан Елизаветой Петровной 2 августа 1743 года, по окончании русско-шведской войны: то был рескрипт на имя фельдмаршала Петра Петровича Ласси. Важный этот документ в Полное собрание законов Российской империи не вошел, однако же текст его известен доподлинно: «…В рапорте же вашем от 22 июля пишете о убийстве и грабеже нашими солдатами шведских подданных, и что по сентенции приговорено убийцев и грабителей всех колесовать, а капрала и ефрейтора, которые оных для добычи отпускали, расстрелять, прочих же, которые приняли пограбленное, бить кнутом и, вырезав ноздри, сослать на каторгу вечно; на оное наша резолюция сия есть: хотя они и достойны за свое злодейство по закону Божию и по правам государственным наижесточайшей смертной казни…»

Дальше Елизавета указывает фельдмаршалу, каким же наказаниям подвергнуть преступников («настоящим убийцам отсечь по правой руке и, вырезав ноздри, послать в вечную работу на рудокопные заводы в Сибирь»), а затем возвращаться к своей главной мысли: «Объяви, что Мы всякие смертные преступления не натуральною, но политическою смертью наказывать уставили».

Вот она, точка отсчета в истории с отменой смертной казни в России. Хоть и частный случай рассматривался в этом царском рескрипте, однако волю свою Елизавета выразила весьма определенно. А 17 мая 1744 года был издан и еще один указ, прямо относящийся уже ко всем подданным Российской империи: «Усмотрено, что в Губерниях и Провинциях, також и в войске и в прочих местах Российской Империи, смертные казни и политическую смерть чинят не по надлежащим винам, а другим и безвинно. Того ради, по указу Ея Императорского Величества, Правительствующий Сенат приказали: для лучшего о том усмотрения из всех Коллегий и Канцелярий, Губерний и Провинций и команд о таких осужденных к смертной казни, или политической казни колодниках, за что оные осуждены, ныне прислать в Сенат обстоятельные и перечневые выписки; а до получения на то указов, эксекуции тем колодникам не чинить, також и впредь, которые колодники на смертную казнь или на политическую смерть осуждены будут, о тех присылать в Сенат о винах их обстоятельные ж и перечневые выписки, а до получения на то указов, эксекуции не чинить».

Непростым языком написан документ, но смысл ясен: смертные приговоры впредь не исполнять, документы о приговоренных присылать в Сенат для дальнейших распоряжений. Вроде бы и не совсем отмена, скорее приостановка, однако из документов известно: в правление Елизаветы ни один смертный приговор так и не был Сенатом утвержден.

Юридическая коллизия, кстати, которая долго занимала отечественных юристов: отменила императрица смертную казнь или же только приостановила? Целые дискуссии разворачивались по этому поводу, с участием первейших имен российской юриспруденции.

Однако же вот представленный царице доклад Сената от 29 марта 1753 года: сенаторы отчитывались перед Елизаветой о количестве «осужденных на натуральную смерть за смертные убийства» (110 человек) и «за воровства, разбои и прочие вины» (169 человек), а затем напомнили императрице о том, что «по силе» ее же указа 1744 года все подобные дела «собственному Вашего Императорского Величества рассмотрению подлежать будут». В связи с этим сенаторы испрашивали: «Ведая же Сенат совершенно Высочайшее Вашего Императорского Величества соизволение, чтоб и за смертные преступления натуральною смертью никого не казнить, как то в данном Генерал-Фельдмаршалу Рейхс-Графу Лессию, Вашего императорского Величества, 2 августа 1743 года указе точно изображено: что Ваше Императорское Величество всякие смертные преступления не натуральною, но политическою смертью наказывать уставили. Того ради всеподданнейше Сенат просит: не соизволит ли Ваше Императорское Величество Высочайший свой указ единожды пожаловать, какое вышеозначенным колодникам наказание чинить? При том же Сенат приемлет смелость всеподданнейше и то донесть, ежели Ваше Императорское Величество соизволите указать за смертные убийства такое наказание чинить, как в вышеописанном, данном Генерал-Фельдмаршалу Рейхс-Графу Лессию, указе за убийства и грабеж Шведских подданных, а именно: отсечь по правой руке и, вырезав ноздри, ссылать в вечную работу, но такие безрукие ни к каким уже работам действительны быть не могут, но токмо туне получать себе будут пропитание. Того ради не соизволит ли Ваше Императорское Величество Высочайшим указом повелеть, подлежащих к натуральной к смертной казни, чиня жестокое наказание кнутом и вырезав ноздри, поставить на лбу В., а на щеках на одной О., а на другой Р., и заклепав в ножные кандалы (в которых быть им до смерти их) посылать в вечную тяжелую и всегдашнюю работу, а рук у них не сечь, дабы они способнее в работу употребляемы быть могли».

Рачительны были сенаторы: понимали, что однорукий каторжник приносит государству сплошные убытки, тогда как заклейменный вполне способен к повседневному производительному труду. На докладе этом императрица начертала: «О наименовании и чинении политической смерти быть по сему».

Апробировала, получается, и все произнесенные слова о ее монаршей воле. Значит, действительно отменила смертную казнь. Хотя в российском судопроизводстве смертная казнь как высшая мера наказания продолжала существовать, а суды продолжали к ней приговаривать.

Скажем еще о политической смерти: несмотря на то что эта мера наказания родилась еще при Петре I, до Елизаветы она не получала четкой регламентации. Лишь 29 марта 1753 года — в отдельном докладе Сената — этот вопрос был наконец отрегулирован: «Сенат рассуждает: политическою смертью должно именовать то, ежели кто положен будет на плаху или взведен будет на виселицу, а потом наказан будет кнутом с вырезанием ноздрей, или хотя и без всякого наказания, токмо вечной ссылке». Отдельно при этом оговаривалось, что «которые явятся в воровствах и разбоях; и по Государственным правам и указам за те их воровства надлежать будут наказанию, бить кнутом и с вырезанием ноздрей сосланы имеют быть в ссылки вечно: то такие наказания почитать за наказания, а не за политическую смерть».

И снова согласие императрицы: «Быть по сему».

Политическая смерть сохранялась в законодательстве царской России и столетие спустя, хотя церемониал ее стал мягче: ни битья кнутом, ни вырезания ноздрей. В «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных», принятом в 1845 году, говорилось: «Смертная казнь, по особому Высочайшему соизволению, в некоторых случаях заменяется возведением осужденного преступника на эшафот, положением его на плаху или поставлением под виселицею на публичной площади; причем если он принадлежал к дворянскому состоянию, над ним переламывается шпага. Сия казнь знаменует политическую смерть, и за оною следует всегда ссылка в каторжные работы без срока или на определенное время».

И еще немного теоретических вопросов: повод к этому дает царствование уже не Елизаветы, а Екатерины II. Несмотря на многочисленные расхождения во взглядах между этими императрицами, к смертной казни они относились одинаково сдержанно. В знаменитом своем Наказе, данном в 1767 году комиссии депутатов, Екатерина II высказалась ясно: «Искусство научает нас, что в тех странах, где кроткие наказания, сердце граждан оными столько же поражается, как в других местах — жестокими».

И все же, в отличие от Елизаветы, Екатерина считала, что иногда смертная казнь возможна и даже необходима: «Казнь не что иное есть, как некоторый род обратного воздаяния: посредством коего общество лишает безопасности того гражданина, который оную отнял или хочет отнять у другого. Сие наказание произведено из свойства вещи, основано на разуме и почерпнуто из источников блага и зла. Гражданин бывает достоин смерти, когда он нарушил безопасность даже до того, что отнял у кого жизнь или предпринял отнять. Смертная казнь есть некоторое лекарство больного общества».

Иллюстрацией этих взглядов стало само царствование Екатерины. Лишь одна смертная казнь произошла в Петербурге за эти годы, а другие выносившиеся Сенатом смертные приговоры — скажем, поручикам Семену Гурьеву и Петру Хрущеву, замышлявшим возвести на престол императора Иоанна Антоновича в 1762 году, или Александру Николаевичу Радищеву в 1790 году — императрицей утверждены не были.

Вот и еще сюжет: история асессора Василия Шишкова, привлекшая внимание горожан летом 1774 года. Этот чиновник, служивший в конторе Главного Магистрата, «определяясь от Конторы к продаже разных имений, принимаемые им за оные деньги употреблял в свою пользу, а сверх того, имея в Конторе над денежною казною смотрение, похитил некоторое число денег из казенного сундука, располагаясь украсть и всю находившуюся под его смотрением денежную казну». Сенат приговорил Шишкова «как обличенного и признавшегося вора» к смертной казни, о чем и поднес императрице «всеподданнейший доклад». Дальше все как обычно: «Ее императорское Величество из природного Своего матернего милосердия, помянутого Шишкова от присужденной по законам казни Всемилостивейше освободить, и на поднесенном от Сената докладе Высочайшею конфирмациею повелеть соизволила: Шишкова за нарядное его воровство казенных, в смотрении его бывших денег, лиша дворянства и чинов, вывесть на площадь пред Коллегиями с надписью на груди: вор и похититель казенных денег, и поставить его у столба на четверть часа, а потом сослать в ссылку в Сибирь».

Указ императрицы был в точности исполнен 11 июля 1774 года; так была вписана еще одна страница в летопись лобного места на Васильевском острове.

Отдельной страницей истории екатерининского правления стал, конечно, пугачевский бунт — с множеством смертей и расправ, в том числе с казнью самого Емельяна Пугачева, произошедшей в Москве в январе 1775 года. Но уже 6 апреля того же года высочайше утвержденным Сенатским указом было заявлено: «Как все произошедшее по бывшему внутреннему бунту, возмущению и неустройству, Ее Императорское Величество, из Матернего милосердия Своего и природного великодушия предает ныне вечному забвению и глубокому молчанию, то, где остались смертью казненные тела еще не погребенные, оные предать земле, а в то же время и особо устроенные для бывших смертных казней лобные места и орудия истребить; а впредь всем Присутственным местам по преступления смертную казнь заслуживающим, о коих в указе 1754 года изображено, поступать по точной силе того 1754 года указа».

Но что же с той самой единственной смертной казнью времен Екатерины II? Состоялась она 15 сентября 1764 года на Сытном рынке (он же Обжорный в обиходе той поры) при огромном стечении публики, давно уже не видевшей казней. Смерти был предан подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович. Единственная тогда в столице газета «Санкт-Петербургские ведомости» информировала читателей весьма сдержанно: «Третьего дня, то есть 15-го сего месяца, пред полуднем, над бывшим подпоручиком Мировичем, о котором бунтовщицком и изменническом предприятии в Шлюссельбургской крепости в народ уже объявлено, состоявшимся прошедшего августа

17-го дня Е. и. в. манифестом, на Петербургском острову, на Обжорном рынке, по заключенной от бывшего в Правительствующем Сенате генерального собрания сентенции, совершилась экзекуция, а именно отсечена ему, при многочисленном собрании народа, голова, а тело его ввечеру сожжено купно с эшафотом».

Загадочная то была история. Бунтовщик Мирович, состоя в карауле Шлиссельбургской крепости, пытался было освободить заключенного в ней императора Иоанна Антоновича. В ходе этой попытки царственный узник погиб. Не все верили, что подпоручик и впрямь действовал в одиночку, многие полагали, что за его действиями стояла императрица, желавшая устранить претендента на трон. Как бы то ни было, Верховный суд в составе сорока восьми высших сановников империи, включавший не только придворных, но и лиц духовных, приговорил Мировича к смерти — как человека, который «учинил себя клятвопреступником, возмутителем, бунтовщиком, изменником и государственным злодеем».

Достоверных свидетельств о том, как проходила казнь, сохранилось немного. Краткая заметка в газете, столь же краткие строки в записках Гаврилы Романовича Державина: «В один из сих годов, но помнится, только что осенью, случилась поносная смертная казнь на Петербургской стороне известному Мировичу. Ему отрублена на эшафоте голова. Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, необыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились».

Есть еще лаконичная запись в дневнике Семена Андреевича Порошина, воспитателя наследника Павла Петровича, помеченная октябрем того же 1764 года: «Гр. Александр Сергеич Строганов рассказывал, с какою твердостью и с каким благоговением злодей сей приступал к смерти. Его Превосходительство Никита Иванович (Панин) изволил сказывать о смешных и нелепых обещаниях, которые он, Мирович, делал святым угодникам, если намерение его кончится удачно».

Наконец, еще одно описание, достоверность которого под большим вопросом, но которое весьма часто используется в современной литературе, посвященной екатерининским временам. Украинский писатель Григорий Федорович Квитка-Основьяненко в пушкинские годы составил «План романа из жизни Мировича и записку о нем», где со слов неназванных современников рассказывал: «Войска, наряженные быть при исполнении казни, имели ружья, заряженные при полном числе патронов. Прочие полки были собраны по полковым дворам и находились там чрез целый день; и им розданы были патроны. В последующую ночь усилены были везде караулы и строжайше наблюдаемы были улицы города. Но везде было покойно, как равно и в следующие дни.

Мирович, везомый на казнь, увидев любопытствующей народ, сказал близ него находившемуся священнику: «Посмотрите, батюшка, какими глазами смотрит на меня народ. Совсем бы иначе на меня смотрели и даже приветствовали бы при появлении моем, ежели бы мне удалось мое предприятие». Прибыв на место казни, он спокойно взошел на эшафот; он был лицом бел, и замечали в нем, что он в эту минуту не потерял обыкновенный свой румянец в лице, одет он был в шинель голубого цвета. Когда прочли ему сентенцию, он вольным духом сказал, что он благодарен, что ничего лишнего не взвели на него в приговоре. Сняв с шеи крест с мощами, отдал провожавшему его священнику, прося молиться о душе его; подал полицеймейстеру, присутствовавшему при казни, записку об остающемся своем имении, прося его поручить камердинеру его исполнить все по ней; сняв с руки перстень, отдал палачу, убедительно прося его, сколько можно удачнее исполнить свое дело и не мучить его; потом сам, подняв длинные свои белокурые волосы, лег на плаху!!!

Палач был из выборных, испытан прежде в силе и ловкости. Он должен был одним ударом отрубить голову барану с шерстью; после нескольких удачных опытов, допущен к делу и… не заставил страдать несчастного».

Слова насчет палача «из выборных» стоит пояснить: если в прежние царствования профессия палача была вполне себе денежной и востребованной, то за время царствования Елизаветы Петровны все переменилось. Отыскать палача для казни Мировича оказалось целой задачей, из нескольких кандидатов в конце концов выбрали одного.

Судьбе и казни несчастного подпоручика посвящен известный роман «Мирович» Григория Данилевского, но мы предоставим завершить эту главу Виктору Сосноре: этот современный писатель и поэт, горячий сторонник версии о причастности Екатерины II к гибели Иоанна Антоновича, красочно описал день казни, хоть и не удержался при этом от чисто художественных условностей: «Мировича привезли накануне, чтобы не было паники, лошадей выпрягли и увели, оглобли опустились на землю; знали или не знали, что там, в карете?

Эшафот был покрашен самой дорогой краской, золотой, солнце слепило, и краска слепила. Землю вокруг эшафота посыпали песком, тоже золотым почему-то, прибалтийским, как будто предстояла не казнь, а премьера итальянской оперы. По песку порхали (повсюду!) воробьи, они что-то искали в песке, мёртвых мух, что ли, и что-то клевали, Муравьёв, может быть.

Палач поднялся на помост первым, он шёл, балансируя, чтобы не поскользнуться на свежей краске, на лесенке появились тёмные пятна от его тяжёлых подошв, палач был одет в чёрно-красный балахон с капюшоном, — прорези для глаз, а у капюшона заячьи уши — тоже оперный гардероб. Палач, как ружьё, нёс на плече большой блестящий топор; кто выковал такой топор, какой инженер мучился над этим уникальным инструментом, или разыскивали в арсенале Анны Иоанновны, ведь после смерти Анны Иоанновны не было ни одной публичной казни — двадцать два года.

В общем, никому не приходило в голову, что казнь состоится, — слишком похоже на фарс.

А потом произошло следующее.

Карета шатнулась. Разлетелась кожаная дверца с цветочками. С подножки кареты на лестницу прыгнул офицер — блеснули пуговицы, — упал на ступеньки, закарабкался по-собачьи наверх, на коленях, на ладонях, встал на помосте во весь рост, перекрестился быстро-быстро, махнул палачу — и палач, как послушная машина, опустил топор.

Ни вздоха. Никто не осмыслил, не сообразил. Увидели: наверху, в воздухе, блеснула ладонь, измазанная золотом, и блеснул большой топор.

Потом брызнула кровь, потом хлынула кровь, блестящие брёвна всё чернели и чернели, народ смотрел во все глаза — где голова? А голова упала с эшафота и покатилась по песку, переворачиваясь, она уже лежала (с чистым, незамазанным лицом), а из горла, снизу, на песок выливалась кровь, и только цыганские кудри чуть-чуть пошевеливались и поблёскивали.

Засуетились солдаты, палач стоял надо всеми, на помосте, ни на кого не смотрел, в капюшоне, с топором на плече».

Текст Сосноры — лишь версия того, как все происходило, но очень яркая версия. Пусть даже и не красили эшафоты золотой краской, только черной.