Глава 6

Глава 6

«Во времена императрицы Анны по приказу Бирона казнили более 30 тысяч человек». Расправы над еретиками. «По объявлении оному Жолобову о всех его винах, при публике смертью он казнен». Стойкость русского человека перед лицом неизбежного. «Обоих казнить смертью сжечь». Дело табынского казака Исаева. Приговор Артемию Петровичу Волынскому и его соратникам.

И снова у нас на пути царствование Анны Иоанновны, которое и в XVIII столетии пользовалось репутацией не самой доброй. Неслучайно в 1787 году оказавшийся в Петербурге латиноамериканец (ныне национальный герой Республики Венесуэла) Франсиско де Миранда записал: «Ужинали с господином Бецким, и он, помимо прочего, рассказал, что в крепости, находившейся прямо перед нами, во времена императрицы Анны по приказу Бирона казнили более 30 тысяч человек, что подтвердил мне и граф Миних, человек разумный и наблюдательный. Каким же колоссом надо быть, чтобы вынести подобные удары и все-таки остаться жить!»

Понятно восклицание Миранды, но ясен и масштаб преувеличения: разумеется, ни о каких десятках тысяч казенных в Петропавловской крепости речи быть не могло. Даже 1737 год, читателю уже знакомый, подобных масштабов кровопролития не демонстрировал.

И все-таки палачи аннинского времени без дела не сидели, и наряду с нашумевшими казнями — с некоторыми, случившимися в 1737 году, читатель уже знаком — были и те, что привлекли куда меньше внимания и произведены были при незначительном стечении публики. Неслучайно же шведский путешественник Карл Рейнгольд Берк в 1735 году записал как о будничном: «Жизни подчас лишают без всякого шума. Одних казнят в тюрьме, других выводят на площадь. (Из опасения, что заключенный заговорит, в рот ему обычно засовывают кляп.) Стража состоит из всего шести солдат. Впереди идет палач с колодой на плече, за ним кто-нибудь из Юстиц-коллегии, он зачитывает очень краткий приговор приблизительно следующего содержания: повелением ее в-ва (с титулатурой) ты, такой-то, преступивший против Бога и государыни, лишаешься жизни через отсечение головы; дата и т. д. Чтобы отвезти труп в болото, годится первая подвернувшаяся повозка».

Примерно такие же впечатления остались у датчанина Педера фон Хавена, посетившего Петербург во второй половине 1736 года: «В Петербурге и во всей России смертную казнь обставляют далеко не так церемонно, как у нас или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими, одетыми в белое мальчиками, несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающие поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь добропорядочного бюргера часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника.

Как только пришедший с ними судебный чиновник зачтет приговор, священник осеняет осужденного крестом, осужденный сам тоже несколько раз крестится со словами «Господи, помилуй», и затем несчастный грешник предает себя в руки палача и так радостно идет навстречу смерти, словно бы на великий праздник. Палач, являющийся в сем действе главной персоной, часто исполняет свои обязанности очень неторопливо и жалостливо, как плохая кухонная девушка режет теленка. Вообще же достойно величайшего удивления то, что, как говорят, никогда не слыхали и не видали, чтобы русский человек перед смертью обнаруживал тревогу и печаль. Это, без сомнения, отчасти объясняется их верой в земное предопределение и его неизбежность, а отчасти — твердым убеждением, что все русские обретут блаженство, и наконец, отчасти великими тягостями, в которых они живут в сем мире».

Снова, как видит читатель, вполне уже привычные для иностранцев ламентации о стойком отношении приговоренных к смерти. Что же касается малолюдности места казни, то одно очевидно: речь идет о экзекуциях над людьми невысокого социального статуса. «Подлого сословия», как сказали бы в прежние времена.

Когда казнили людей титулованных, от публики на месте казни отбою не было.

При Петре довольно-таки часто казнили взяточников, при Анне внимание правосудия переключилось на еретиков. Важной вехой стал год 1733-й: в московских монастырях были обнаружены тайные сообщества хлыстов, к следствию привлекли больше сотни человек, большинство которых наказаны кнутом и отправлены в Сибирь. Поскольку делу придавалось серьезное государственное значение, главные действующие лица были отправлены в Петербург, в Тайную канцелярию, где и развернулось основное следствие. Сюда доставили, среди прочих, Агафью Карповну, в монашестве Анастасию, известную также как Настасья Карповна и считавшуюся у хлыстов богородицей.

На следствии подтвердилось, что фактически именно она руководила сектой, устраивала хлыстовские сборища, где вместо причастия давала хлеб и квас. Ересь — и опасная, а потому специально созданная следственная комиссия во главе с Феофаном Прокоповичем приговорила хлыстовскую «богородицу» к смерти через отсечение головы. Та же участь ждала двух ее ближайших сподвижников — иноков Филарета и Тихона.

Приговор был сообщен Синоду 11 октября 1733 года, утвержден 15 ноября, публичная казнь состоялась на Сытном рынке. В песне, которую потом многие годы пели хлысты и отколовшиеся от них скопцы, считавшие Настасью Карповну основательницей своей секты, были и такие строки о ее смертном часе:

Тут сказнили красну девицу,

Свет Настасьюшку Карповну,

Пролили кровь неповинную,

Отрубили ей головушку,

Через три дня померла непрощенная

Государыня Анна Ивановна,

Утроба у нея лопнула.

Излишне, наверное, напоминать читателю, что императрица Анна ушла из жизни осенью 1740 года, через семь лет после казни хлыстовской «богородицы».

На Сытном рынке, очевидно, распрощался с жизнью и отлученный от церкви бывший протопоп Василий Васильев, служивший некогда во Пскове, но рассорившийся со своим начальством. История его далека от ересей, на эшафот бывшего священника привели обстоятельства чисто житейские. Потеряв свой чин и решив вернуть себе былое положение, он донес было «о некотором важном деле», был доставлен в петербургскую Тайную канцелярию, но уже через некоторое время повинился: «Оное все затевал он, вымысля от себя, ложно из злобы и прочего». За это в начале 1735 года ему «по определению Тайной Канцелярии» была отсечена голова.

В том же году к такой же казни приговорили еще одного бывшего священника — в прошлом архимандрита вятского Успенского Трифонова монастыря Александра, в миру Алексея Корчемкина. Он тоже вступил в конфликт с местным правящим архиереем, оказался под следствием в Синоде, а в один из дней, разговаривая с караульным, позволил себе «важные непристойные злодейственные слова», касавшиеся «чести Ея Императорского Величества». Определение Тайной канцелярии и здесь не замедлило: «Учинить смертную казнь — отсечь голову, что оному расстриге и учинено».

Не всех еретиков и отставных духовных лиц казнили публично; некоторым пришлось распрощаться с жизнью втайне от горожан, во мраке ночи. Строго говоря, это было нарушением существовавших тогда установлений, казнь обязана была быть публичной — но власти, очевидно, остерегались превратить приговоренных в популярных у народа мучеников. Именно поэтому в 1735 году нераскаявшегося старообрядца Михаила Прохорова казнили «в пристойном месте в ночи», а тремя годами позже его единоверцу Ивану Павлову «смертная казнь учинена в застенке пополудни в восьмом часу, и мертвое его тело в той ночи в пристойном месте брошено в реку».

«Так как была зима, — заключает историк Евгений Анисимов, — то, надо полагать, труп Павлова спустили под лед».

Впрочем, и лобное место Сытного рынка без дела очень уж долго не пустовало; свидетельством тому — судьба отставного иркутского вице-губернатора Алексея Ивановича Жолобова, уличенного в том, что он «злохитростными своими вымыслами чинил многие Государственные преступления». На эти «многие» Жолобову хватило неполных полутора лет, которые он официально занимал вице-губернаторский пост. Итог зафиксирован в именном указе императрицы Анны Иоанновны от 9 июля 1736 года:

«Сего Июля 1 дня из Нашей Тайной Канцелярии по объявлении оному Жолобову о всех его винах, при публике смертью он казнен, отсечена ему голова».

Теплый летний день, казнь высокопоставленного чиновника: что за удовольствие для собравшейся на Сытном рынке публики!

К слову сказать, сам указ по делу Жолобова носил уже привычный характер устрашающей профилактики: в нем подробно, в шестнадцати пунктах, разъяснялось, за какие такие прегрешения чиновник лишился головы. Он не только «чрез непорядочные свои в противность Нашим указам поступки нажил 34 821 рубль», но и «многие брал с народа и с прочих чинов лихоимственные взятки, деньгами, золотом, серебром и прочим, чинил интересу Нашему упущение», присваивал казенные деньги, покрывал контрабандную торговлю с Китаем.

Послание другим лихоимцам: остерегайтесь!

А полторы недели спустя на Сытном рынке — новая экзекуция. Читатель помнит, наверное, трагическую судьбу Вилима Монса и некоторых его товарищей по несчастью, избежавших смерти на эшафоте, но отправленных на каторгу. Среди них был Егор Михайлович Столетов, тот самый «маленький секретарь» и сочинитель сентиментальных стихов, что отправился на каторгу в балтийскую крепость Рогервик (ныне эстонский город Палдиски).

Изгнание Столетова оказалось недолгим: императрица Екатерина I милостиво вернула его в столицу, после чего он долгое время служил при дворе, но при императрице Анне Иоанновне снова пострадал — за сплетни и прочие неосмотрительные поступки был сослан в Нерчинск. Там уже Столетов закусил удила и стал делиться со всеми, с кем только можно, подробностями придворной жизни, включая весьма скандальные, причем относящиеся к самой императрице и герцогу Бирону. Донос, суд, непременные пытки вначале в Екатеринбурге, а затем в столице — и смертный приговор поставил точку в этой биографии.

На сей раз эшафота Столетов не избежал: был казнен отсечением головы 12 июля 1736 года на Сытном рынке.

Сытный, опять Сытный! Одним из главных лобных мест Петербурга он будет еще долго, больше столетия.

Впрочем, одна из самых резонансных казней аннинского времени состоялась не здесь, а на Адмиралтейской стороне. Читатель уже знает про аутодафе, случившееся в 1737 году, когда на костре были казнены поджигатели Адмиралтейской слободы. Следующим летом костры были разожжены снова, а приговорены к мучительной смерти были торговец Борох Лейбов и отставной капитан-поручик Александр Возницын.

История этих двух казненных изучена достаточно хорошо: торговец Лейбов часто ездил по своим делам в Москву, там познакомился с отставным капитаном-поручиком, они сблизились, а потом Возницын тайно поехал с Лейбовым в Польшу, где принял иудаизм и сделал обрезание — хотя вероотступничество и было строжайше запрещено российскими законами. Подозрения возникли у жены Возницына: муж стал вдруг молиться, повернувшись лицом к стене, за столом ел не все, а однажды выбросил иконы из домашней часовни в реку. Донос сделал свое дело: обоих преступников арестовали и пытали. «Жидовская ересь» вызывала опасение в верховных кругах, и велено было отнестись к «преступникам» со всей строгостью. По итогам следствия Сенат ходатайствовал перед императрицей о продолжении розыскных мероприятий: «…а буде им экзекуцию учинить без розыска, то виновные, которые либо, ими ныне закрытые, могут остаться без достойного за их вины истязания». Анна Иоанновна, однако, велела казнить обоих «без дальнего продолжения»: «По силе Государственных прав, обоих казнить смертью — сжечь, чтобы другие, смотря на то, невежды и богопротивники, от Христианского закона отступать не могли».

Экзекуция состоялась 15 июля 1738 года; внешний ее антураж, можно не сомневаться, вполне соответствовал прошлогоднему — тому, что столь живо описал Джон Кук. Советскому читателю, впрочем, история казни Александра Возницына известна по повести Леонтия Раковского «Изумленный капитан», где автор многих широко известных исторических книг достаточно вольно описал страшную экзекуцию. Он был уверен, что Возницына с Лейбовым сожгли в деревянных срубах, как в допетровской еще Руси казнили старообрядцев. Впрочем, в любом случае текст Раковского вполне заслуживает цитирования: как-никак, одно из очень немногих литературных описаний казни в Петербурге XVIII столетия.

«…Ну полезай, что ли! — подтолкнул его в плечо солдат.

Возницын оглянулся еще раз — он увидел сморщенное, плачущее лицо Зои, увидел, как двое солдат волокли в сруб безжизненно повисшее тело Боруха, и полез в сруб через узкое отверстие, прорезанное в стене.

Он обо что-то споткнулся, до крови оцарапал себе руку. За ним пролезли двое солдат. Посреди сруба был врыт столб.

— Становись! — стараясь не смотреть Возницыну в глаза, сказал один из солдат.

Возницын стал спиной к столбу. Солдаты начали привязывать Возницына.

Когда руки отвели назад, сильно заболело в плечах — еще сказывалась недавняя пытка. Заболела потревоженная, не вполне зажившая спина. Возницын вскрикнул.

— Полегче! — сказал солдат, связывавший ноги.

— Все равно недолго мучиться, — ответил другой.

Они привязали Возницына и вылезли. Забросали окно хворостом».

И финал:

«Густой сизый дым подымался со всех сторон, закрывал все — небо, солнце…

Слезы посыпались из глаз. Едкая гарь сдавила горло. Сжала голову. Горечь лезла в рот, в нос, душила…

Он хотел откашляться.

— Софьюшка! — крикнул он, вздохнул полной грудью и безжизненно поник, обвисая на веревках.

…Когда проворные желтые язычки пламени лизнули полу возницынского кафтана, Возницын уже ничего не чувствовал».

Вдова казненного капитан-поручика получила мужнино имение, да еще и сто душ с землями в вознаграждение за «правый донос».

Читатель уже осведомлен, что в петербургской истории это была далеко не первая казнь на религиозной почве, но и не последняя тоже. Двумя годами позже, например, случилось дело табынского казака Романа Исаева, арестованного в провинциальном Мензелинске за целую цепочку преступлений: «Волею своею из Татар и с женою своею крестился, и потом из солдатства и с женою своею бежал в Уфимский уезд и обасурманился и во время бунта… был же». В общем, и в ислам из православия перешел обратно, и в грозных бунтах башкир принял активное участие.

Исаев хорошо понимал, что ему грозит неминуемая смерть, а потому решил сказать за собою «слово и дело государево» и поведал следователям про некий похищенный у него «камень ценою в 1500 рублей, который мог действительно светить и без огня, яко свет, что при нем можно писать». Заодно заявил, что «знает в Башкирии серебряную руду».

Власти заинтересовались, казака переправили в Петербург. Мастера Тайной канцелярии быстро заставили Романа Исаева сознаться в выдумке насчет камня, хотя насчет руды он стоял на своем: где ее отыскать, знает доподлинно. Однако резолюция кабинет-министров от 2 июня 1740 года была однозначной: «Казнить смертью в Санктпетербурге, дабы в провозе его не было напрасного казенного убытка, а особливо чтоб с дороги не ушел и пущего злодейства учинить не мог».

На всякий случай министры велели «не объявляя ему смерти, прежде спросить у него, конечно ль он такую руду знает и в каких именно урочищах». Однако отсрочка вряд ли оказалась существенной: 27 июня на Сытном рынке предстояла новая казнь, причем на эшафоте должен был оказаться один из недавних кабинет-министров.

…Есть какая-то недобрая ирония судьбы в том, что самая знаменитая публичная казнь аннинского времени состоялась 27 июня 1740 года, в очередную годовщину великой Полтавской баталии. Дело Артемия Петровича Волынского: о нем написано много, много существует и всяких домыслов, достоверно же известно одно — тяготясь существующими при дворе Анны порядками, в том числе всесилием герцога Бирона, Волынский лелеял замысел стать при дворе первым человеком. Для этого писал проекты, которые обсуждал вместе с близкими ему людьми.

Соперник тоже не дремал: следствие над кабинет-министром Волынским было инициировано Бироном, и оно показало не только умысел Артемия Петровича ограничить самодержавную власть императрицы, но и некоторые другие его прегрешения, в том числе взятки, а также побои, несправедливо нанесенные другим людям, в числе которых был и поэт Василий Тредиаковский. Итог следствия и суда подвело специально учрежденное для суда Генеральное собрание: «За такие их безбожные злодейственные Государственные тяжкие вины, Артемья Волынского, яко начинателя всего того злого дела, вырезав язык, живого посадить на кол, Андрея Хрущова, Петра Еропкина, Платона Мусина-Пушкина, Федора Соймонова четвертовав, Ивана Эйхлера колесовав, отсечь головы, а Ивану Суде отсечь голову, и движимые и недвижимые их имения конфисковать».

Страшный приговор, в петербургской истории небывалый: как минимум потому, что никого еще здесь не приговаривали к урезанию языка и посажению на кол. Такое случалось, правда, в Москве: осведомленные петербуржцы помнили, наверное, как в декабре такого уж далекого 1718 года в Первопрестольной посадили на кол майора Степана Глебова, обвиненного в связи с первой женой Петра I Евдокией Лопухиной. Приговоренного тогда обрядили в шубу, чтобы не погиб слишком быстро, — и агония его длилась четырнадцать часов.

Впрочем, первоначальный суровейший приговор Генерального собрания был пересмотрен. Выдающийся российский историк Николай Иванович Костомаров писал: «Когда пришлось подписывать смертный приговор, у Анны Ивановны проснулось чувство жалости к человеку, которого так недавно она любила и уважала, но Бирон опять заявил, что если Волынский останется жив, то его, Бирона, не будет в России. Анна Ивановна снова поддалась любви и привычке к Бирону — она подписала приговор».

Подписала, но все-таки смягчила вердикт «по обыкновенному Высочайшему Нашему ИМПЕРАТОРСКОМУ сродному великодушию». Сам Артемий Петрович был в конечном итоге приговорен к отсечению правой руки и головы, советник адмиралтейской конторы Андрей Федорович Хрущов и архитектор Петр Михайлович Еропкин — к отсечению головы, а остальным четырем конфидентам императрица жизнь сохранила. Президента коммерц-коллегии Платона Ивановича Мусина-Пушкина она приговорила к урезанию языка и ссылке навечно, вице-президента адмиралтейской коллегии Федора Ивановича Соймонова и тайного кабинет-секретаря Иоганна Эйхлера — к наказанию кнутом и к ссылке в Сибирь на каторжную работу, секретаря Коллегии иностранных дел Ивана де ля Суду — к наказанию плетьми и ссылке на Камчатку.

Язык, впрочем, отрезали не только Мусину-Пушкину, но и Волынскому — вопреки окончательному приговору. Совершили это еще в застенке, без лишней публики. Снова Костомаров: «По совершении этих операций, Ушаков и Неплюев повели Волынского на казнь. Кровь лилась ручьем из отрезанного языка. Ему устроили повязку — род намордника, чтобы остановить течение крови; но, не находя исхода через рот, кровь хлынула в горло. Волынский стал лишаться чувств, так что двое служителей втащили его под руки на эшафот».

В этой главе мы уже дали слово Леонтию Раковскому, а сейчас позволим себе коротко процитировать знаменитый роман «Слово и дело» Валентина Пикуля, удивительно плодовитого и популярного исторического писателя: «Был прочтен указ. Но в указе этом опять было сказано только о «милостях» великой государыни, императрицы Анны Иоанновны, которая, будучи кротка сердцем и нравом благостна, повелела милостиво… милостиво… милостиво… В народе слышалось:

— Видать, отпустят.

— Кого? Их-то?

— Не. Никогда.

— Коли словили — все!

— Отпущать у нас не любят.

— Это уж так. Верь мне.

— Однако читали-то о милости.

— Да где ты видел ее, милость-то?

— Не спорь с ним. Он пьяный!

— Верно. Городит тут… милость!

Блеснул топор — отлетела прочь рука Волынского.

Еще один сверкающий взмах палача — голова откатилась прочь, прыгая по доскам эшафота, скатилась в ряды лейб-гвардии. Там ее схватили за волосы и аккуратно водрузили на помост.

— Ну, вот и милость! Первого уже приголубили…

Лег на плаху Хрущов, и толпу пронизал женский вскрик:

— Беги в деревню! Цветочки собирать станем…

Хрущов узнал голос сестры своей Марфы, которая должна заменить его детям мать родную.

— Беги в деревню, братик мой светлый! — голосила сестра. — Там ужо цветочки лазоревы созревают…

Матери Марфа Хрущова детям уже не заменит: тут же, на Сытном рынке, она сошла с ума и теперь билась, сдерживаемая толпою. А на плахе рвался от палачей ее брат. Инженеру голову рубили неудачно — с двух ударов, эшафот и гвардию забрызгало кровью. Еропкин отдался под топор с молитвами, с плачем… Удар был точен!»

После окончания экзекуции тела трех казненных были на час оставлены на эшафоте, а затем отвезены на Выборгскую сторону, где погребены в ограде церкви Сампсония Странноприимца. Там сейчас стоит памятный знак.

А десятью днями позже императрица Анна Иоанновна издала пространный манифест о преступлениях и казни Волынского и его товарищей по несчастью, где сообщалось: «Вышепоказанные смертные казни и наказания помянутым преступникам по объявлении вышеизображенных тяжких Государственных вин их при народном собрании в Санктпетербурге, минувшего июня 27 дня учинены, а для всенародного известия о вышеозначенном о всем всемилостивейшее указали Мы, из Нашей Тайной Канцелярии во всей нашей Российской Империи публиковать печатными Манифестами, дабы все верные Наши подданные о том ведать могли».

И все-таки удивительные случались в XVIII столетии перемены судеб! Федор Иванович Соймонов, чья жизнь была сохранена милосердием императрицы, каторжником пробыл недолго: уже весной 1741 года его помиловали, много лет он провел в Сибири, где стал даже сибирским губернатором, — и в конечном итоге дослужился до поста сенатора. Из жизни он ушел летом 1780 года, ровно через сорок лет после экзекуции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.