Пролог

Пролог

О византийской культуре написано много книг, одна из них принадлежит автору этих строк. Она называется ясно и просто «Византийская культура» и по порядку рассказывает о том, как работали и ели, как думали и писали, каким государственным властям подчинялись подданные Византийской империи.

Книга, которая сейчас предлагается читателю, написана по-иному. Это своего рода «день Византии» — короткий отрезок времени, полный, правда, бурных событий. Основная задача ее — показать, как в событиях 11 и 12 сентября 1185 г. проявились если не все, то во всяком случае главнейшие особенности общественной жизни и общественного сознания Византии того времени. Конечно, в таком подходе кроются серьезные опасности, и я отлично представляю себе, насколько проигрываю в систематизации, отказываясь от традиционных приемов последовательного и планомерного изложения. Однако можно ли быть уверенным, что систематизация составляет главную цель историка культуры?

Систематизация — незаменимое свойство справочника, нельзя представить себе англо-русский лексикон, где слова располагались бы не по алфавиту, а значения одного и того же слова произвольно приводились бы в разных местах книги. Такой лексикон оказался бы просто кучей бумаги, которой было бы невозможно пользоваться. Но то, что я хочу предложить читателю, меньше всего претендует на роль византийского лексикона; задача книги — создать образ Византийской империи, а для образа эмоциональность, по-видимому, не менее важное свойство, нежели полнота и последовательность характеристики.

Пусть поймут меня правильно: я вовсе не против словарей, справочников и систематизированных пособий по истории культуры. Каждому свое. «День Византии» — не единственный, а лишь один из очень многих путей постижения и отображения прошлого, один из многих возможных исторических жанров. Что привлекает в нем, помимо априорной надежды увидеть прошлое в каком-то незнакомом ракурсе? Думается, что такая организация материала окажется более динамичной, более напряженной, более целостной, чем традиционное и апробированное разложение фактов по полочкам: «Аграрные отношения», «Социальный строй», «Литература», «Архитектура» и т. д.

Если делать «День современного мира», то, по всей видимости, безразлично, на каком числе календаря остановиться; может быть даже, чем будничнее избранный день, тем лучше удастся описать труды и поиски человечества. Занимаясь современностью, мы располагаем такой суммой источников, что любой день может быть представлен со сколь угодно желательной полнотой. Чтобы понять это, достаточно представить себе, сколько ежедневно выходит газет, где освещаются с самых разных позиций и с разной степенью достоверности все события дня — от войны во Вьетнаме до великосветской хроники. А помимо газет сколько еще памятников в распоряжении историка новейшего времени: мемуары, нотариальные архивы, частные письма, донесения дипломатических агентов, фотографии, киноленты. Разве все перечислишь?

Совсем в ином положении историк древности и Средневековья и историк Византии в частности. Как много в далеком прошлом не только дней, но и лет, о которых мы совсем ничего не знаем, или таких, о которых знаем безжалостно мало. Репрезентативными оказываются лишь редкие моменты, на которых по каким-то причинам задержалось внимание современников. Исследователю приходится избирать для своей задачи не будничный день Византийской империи, а день, полный напряженных событий, — и потому, что он подробнее описан в источниках, и потому еще, что общественные антагонизмы проявились в нем острее и, следовательно, византийское общество выступило контрастнее, ярче. Позволю себе сказать, что бедные (в сравнении с новейшими историками) фактическим материалом, византинисты вынуждены компенсировать эту фактологическую бедность напряженностью отбираемых событий.

Тогда естественно возникает вопрос, что же это за дни — 11 и 12 сентября 1185 г., каково их место в византийской истории.

Византия — искусственное, изобретенное историками название. Был город Византий, греческая колония на берегу Босфора; его, переименовав в Константинополь, император Константин I (324–337) сделал столицей империи в 330 г. Жители этой империи называли себя римлянами (в греческом произношении «ромеи»), а свое государство Римской (Ромейской) империей, иногда — Романией. Они считали себя прямыми потомками подданных римских августов и сами не видели границы, которая отделяла бы их собственную историю от истории Рима. Вот почему очень трудно сказать, когда рождается Византийская империя: одни исследователи полагают, что ее существование начинается с того момента, как Византии сменил имя на Константинополь и императорский двор разместился на Босфоре; другие связывают ее возникновение с разделом единой Римской империи на Восточную и Западную, что произошло постепенно на протяжении 395–410 гг., а некоторые вообще полагают, что о собственно византийской истории можно говорить лишь с VII в., после потери Римской империей восточных и северных провинций, заселенных арабами и славянами, тогда как IV–VI столетия относятся к «протовизантийскому» периоду.

Византийская империя, подобно Римской, была средиземноморским государством, в период максимального подъема включавшим в себя Балканский полуостров, Малую Азию, Сирию, Египет, Северную Африку, часть Испании, Италию и некоторые территории Кавказа и Крыма. К началу VIII в. многие земли были потеряны: восточное и южное побережье Средиземного моря заняли арабы, в Италию вторглись лангобарды, на Балканы — славянские народы. С этого момента Византия довольно долго сохраняет свое территориальное ядро, куда входят малоазийские и южнобалканские земли, а также кое-какие заморские территории — Южная Италия, Сицилия, крымское побережье. Это ядро то расширяется, то сокращается, покуда в 1204 г. крестоносцы, пришедшие с Запада, не занимают Константинополь и не создают на прежних византийских землях свое государство — Латинскую империю. И хотя она оказалась эфемерной и в 1261 г. ромеи вернули свою столицу, все же Византия не смогла оправиться от разгрома — тем более что на смену западной опасности пришла еще более серьезная восточная угроза: турки-османы в XIV в. вытеснили византийцев из Малой Азии, а в 1453 г. заняли Константинополь. Он стал Стамбулом, столицей Османской империи.

Римская империя была рабовладельческим античным государством. Ее основными центрами являлись города, которые назывались греческим термином полисы или латинским — муниципии. Конечно, как всякое государство древности, Римская империя была многоукладной: на ее территории жили народы, сохранявшие архаичные племенные порядки, существовали деревни, где господствовали архаичные общинные отношения, имелись храмы, эксплуатировавшие окрестное население в соответствии с архаичными эллинистическими (или даже доэллинистическими) принципами. Но город был тем институтом, который определял лицо античного общества, — город, в котором обитатели-сограждане рассматривали себя как замкнутый, закрытый для посторонних лиц коллектив, совместно владевший городской собственностью, управлявшийся городскими властями и собиравшийся на совместные зрелища и праздники. Политически город был включен в систему Римской империи, обязан был подчиняться распоряжениям римских наместников и платить римские налоги, — но в хозяйственном и культурном отношении полис-муниципий и в условиях империи продолжал оставаться средоточием общественной жизни. Более того, именно эпоха императорского режима, I–III вв. н. э., оказывается временем оживленного строительства новых и реконструкции старых городов.

С IV в. начинается упадок античного мира, завершающийся крахом рабовладельческих порядков и формированием средневекового, феодального общества. Сложный, до конца еще не разгаданный процесс этот протекал по-разному на Западе и на Востоке. На Западе внешне он выразился в падении Римской империи (формальная дата конца Западной Римской империи — 476 г.) и образовании на всей ее территории варварских королевств. Под поверхностью этих бурных событий: вторжений варваров, народных восстаний, войн и перекраивания карты Европы — совершались глубокие общественные перемены. Античный город с его рабовладельческими порядками и налаженной муниципальной жизнью, с его театрами, общественными банями и заседаниями городского совета если и пережил на Западе падение Римской империи, то не надолго: исходным пунктом Средневековья была деревня, и гегемония деревни определяла долгие столетия и экономику, и политические формы, и культурное развитие феодального мира.

На Востоке развитие было иным. Внешне Империя римлян-ромеев никогда не переставала существовать, а вторжение варварских народов привело здесь лишь к потере обширных, но все-таки окраинных территорий ранней Византии. Общественные и культурные традиции Рима (и в очень большой степени архаичных, дорийских обществ) не подверглись здесь такому сокрушительному слому, как это было в западной части Средиземноморья. Но несмотря на относительную политическую устойчивость, Восточная Римская империя вступает в Средние века отнюдь не в неизменном облике.

По-видимому, в VII в. Византия пережила упадок античных городов, сопровождавшийся известной натурализацией хозяйства и возрождением общинного землевладения. Пусть этот упадок оказался здесь менее всеобъемлющим, нежели на Западе, пусть Константинополь продолжал функционировать в качестве большого города, — подавляющая масса периферийных центров в VIII столетии лежала в развалинах, и деревня становилась средоточием хозяйственной и духовной жизни.

Не приходится говорить в это время и о сколько-нибудь значительной эксплуатации рабов в Византии. Рабство не исчезло здесь (как не исчезло оно и на Западе), но оно ни в какой мере не определяло ни хозяйственного облика, ни классовой структуры Ромейской империи.

Так с самого начала мы сталкиваемся с одним из противоречий византийской общественной системы: она принадлежала античности и вместе с тем не принадлежала ей. Она принадлежала античности всей своей формой, всем своим внешним бытием: самоназванием, языком, политической терминологией, культурными традициями, — и тем не менее по существу Византия представляла собой новый, средневековый социокультурный феномен.

Здесь вырастают — медленнее, чем на Западе — новые социальные связи и новые экономические единицы. Поместный (сеньориальный) строй и рента феодального типа пробивают себе дорогу. Граждане империи перестают ощущать себя горожанами, патриотами «своей» Солуни или «своей» Никомидии — они ищут и создают иные формы социальной общности. Вместе со всей городской жизнью сходят на нет и античные культурные организации: театры, библиотеки, высшие учебные заведения, бани, что служили в римских городах своеобразными клубами. Изменяется планировка поселений, характер общественных зданий, даже моды и прически преобразуются.

Культурный разрыв с античностью резче бросается в глаза, чем социальный. Становление Ромейской империи хронологически совпадает с победой христианства, которое создало новую систему ценностей, новые эстетические идеалы и новую мифологию.

Средневековое европейское мировоззрение родилось как отрицание античной системы взглядов. Христианство, зародившееся в недрах античного общества как религиозно-этический протест против созданных древним миром общественных ценностей, сделалось в Римской империи на протяжении IV в. господствующей идеологической системой, определявшей главнейшие формы представлений человека о мире, Боге и самом себе. Оно было приспособлено к потребностям господствующего класса, стало в дальнейшем санкцией феодального государства, но оно не отказалось от бунтарского языка своих основателей, сочинения которых — правда, после тщательного отбора и отсева — составили «Новый Завет», священное для христианина собрание книг. Это противоречивое двуединство протестующей фразеологии и примиряющей функциональной роли на долгое время составило свойство христианского мировоззрения: не только официальная пропаганда питалась его идеями, но также ересь, протестующая против официальной пропаганды; средневековое художественное творчество, пронизанное христианским «языком», могло выражать не только стремления царей и сеньоров (что так было, в том нет ни малейшего сомнения), но и чаянья «маленького человека», которому так неуютно жилось в обществе, направляемом царями и сеньорами. Противоречивое двуединство христианства всегда приходится иметь в виду, когда мы обращаемся к обществу Средневековья.

Можно ли попытаться выразить в общем виде мировоззренческое различие античного и средневекового мира? Конечно, всякая попытка такого масштаба останется условной и абстрактной, и всегда можно будет указать на те или иные факты, не совпадающие с общей схемой. Античное мировоззрение или средневековое мировоззрение — это настолько широкие понятия, что в их пределах всегда можно обнаружить переходные слои, взаимосближающиеся элементы, всегда можно выявить античных предшественников Средневековья и античные традиции в Средневековье.

Но если говорить о том, что само христианство прежде всего отвергало в античности, то это может быть сведено к представлению о человеке как существе, живущем «общественной» (по античной фразеологии) или «внешней» (по фразеологии христианской) жизнью. Если выразиться максимально обобщенно, античность исходила из того, что человек живет ради деятельности и успех в этой «внешней» деятельности есть мерило человеческого счастья. Деятельность мыслится как общественная, предназначенная к благу отечества, которое понимается то как родной полис, то как средиземноморская империя. В этой деятельности человеку нужны как физические доблести (отвага и сила воина), так и умственные достоинства (знания, хитроумие, проницательность, красноречие), и гармоническое единство того и другого выступает в качестве этического и художественного идеала. Честь понимается как верность отечеству и отеческим установлениям, она как бы ограничена территориальными рамками, и то, что недопустимо по отношению к соотечественнику, отнюдь не является предосудительным, если направлено против «чужака».

Боги античности последовательно антропоморфны, они словно отличаются от людей только количественной меркой. Они сильнее, подвижнее, более того — они бессмертны, но их существование подчинено тем же с страстям и влечениям, как и человеческое бытие.

Христианство выдвинуло идею «внутреннего» человека — человека, обращенного в себя, в свой внутренний мир. Когда мы говорим «выдвинуло», мы отдаем себе отчет в условности, более того, в неточности этой формулировки — легко можно найти в античных философских исканиях сходную идею. Христианство не создало, но скорее сделало эту идею массовой, придало ей всеобщность, превратило ее в официальную программу на столетия.

Причиной такого идеологического поворота была гипертрофия «деятельности» и гипертрофия «общественности», обнаружившиеся в момент расцвета античного общества. Накопление богатств, созданных работавшими в латифундиях рабами или присвоенных в результате завоевательных войн, стало целью «деятельности» рабовладельческой верхушки. Приобретение «сокровищ» — денег, рабов, земель, украшений, — казалось, оправдывало все: доносы, проскрипции, коррупцию, насилия. Успех, мудрость, сила — все это окрасилось сугубо индивидуалистическими чертами, и римлянин конца республики по сути дела утратил ту органическую связь с гражданской общиной, которая составляла цель и содержание его деятельности.

А вместе с тем отечество, или лучше сказать государство, отчетливо обнаружило свой отрыв от общества. Оно перестало быть аппаратом насилия над инородными элементами — рабами, иноплеменниками, неполноправными поселенцами, — но превратилось, наподобие восточных монархий, в орган ничтожного меньшинства, противостоящий массе населения. Его символизировало теперь не народное собрание (каким бы аристократическим в своей сущности ни было народное собрание Рима) и даже не сенат, но окруженный общеобязательным поклонением «божественный» император.

Христианство было детищем своей эпохи. У своей эпохи взяло оно индивидуализм и космополитизм — главные принципы средиземноморского мира I в. н. э. Оно столь же далеко от античного партикуляризма, как и официальная программа Римской империи. Но приняв индивидуализм и космополитизм, христианство словно вывернуло наизнанку эти римские общественно-политические идеалы: оно направило их вместо внешней «деятельности» во внутренний мир человека.

Человек в христианском мировоззрении индивидуалистичен, но этот его индивидуализм должен быть обращен не на земной успех, а на внутреннее самоусовершенствование, на подготовку к Царству Небесному, на ожидание Бога. Христианин отвергает все традиционные связи — этнические, социальные, политические, — он гражданин вселенной, но его вселенная возглавляется не правящим в Риме «божественным» императором, а единым, всеблагим, совершенным Богом, чуждым человеческих страстей и потому бесконечно далеким от политеистических и пластичных божеств эллинского Олимпа.

Полемически отвергая земную «деятельность», христианство искало свои идеалы в иллюзии загробного бытия. Смерть была объявлена рождением в вечность, началом истинно счастливого существования. Земные успехи и земные невзгоды равно считались ничтожными. Вместо служения обществу и его средоточию — императорской власти — жизненной задачей оказывалось бегство от общества, уход в свой внутренний мир, реально подкрепляемый подчас уходом в пустыню.

Сформулированная на религиозном языке программа раннего христианства была, повторим еще раз, отвержением основных ценностей античного рабовладельческого мира. Начав с отвержения античной «деятельности» и «общественности», раннее христианство обрушилось и на античную культуру, и на античное понимание брака и любви. Этические и художественные ценности должны были быть также построены заново, на совершенно иной основе.

В начале IV столетия христианство получило, как известно, признание Римской империи и вслед за тем сделалось государственной религией. На протяжении всего Средневековья христианство выступает в качестве монопольной системы взглядов, защищаемой и поддерживаемой рядом специальных учреждений.

Восторжествовавшее христианство по самому своему существу было отлично от раннего христианства; его функцией стало освящение, санкция существующего общественного строя, тогда как в основе раннего христианства лежал протест. Победившая Церковь влилась в ряды господствующего класса, тогда как в первые века своего существования христианство находилось в оппозиции к социальным верхам империи.

Изменение социальной функции христианства неминуемо должно было отразиться и на самом учении. Сложность его перестройки, однако, коренилась в том, что христианство, рассматривая себя как религию, данную в Откровении, опиралось на известную группу текстов, которые были объявлены божественными. Поскольку все божественные тексты возникли до победы христианства, определенный набор «бунтарской» терминологии приобрел общеобязательный характер и на протяжении столетий служил истоком и оправданием еретической идеологии.

В силу этого метаморфоза христианского учения происходила, если так можно выразиться, путем передвижки акцентов: сохранялась буква Священного Писания, но вытравлялись его бунтарские элементы. Прежде всего был определен канон (твердый состав) признаваемых божественными текстов. Затем сама свобода философско-богословского творчества была поставлена под сомнение: мало-помалу задачей науки становится не созидание, а экзегеза (толкование) и систематизация. «Ничего моего», — это провозгласил в VIII в. Иоанн Дамаскин, один из величайших систематизаторов Средневековья, и ход его мысли можно понять: перед божественным откровением человеческий разум столь же ничтожен, как быстротекущее время перед застывшей вечностью. Но если так, чем становилась внутренняя свобода, провозглашенная ранним христианством как антитеза античной «деятельности»? Не превращалась ли она из постижения бесконечности и Бога в усвоение Писания, воплощенной в букве Идеи, оснащенной объемистыми толкованиями?

Богатство, власть, социальное насилие — все это получило оправдание христианства, несмотря на эффектные выпады популярных проповедников против неравенства или властей предержащих. И отношение к античному наследию постепенно изменяется: идеологи христианского мировоззрения все охотнее обнаруживают в прошлом Эллады и Рима приемлемые для новой идеологии элементы…

Из Римской империи христианство распространилось в соседние страны: на восток и на юго-восток — в Иран, в некоторые арабские княжества, в Аксум; на запад и северо-запад — в германо-кельтский мир. Несколько позднее оно утверждается среди славян.

Исторически сложилось так, что уже в Средние века христианство разделилось на несколько ветвей, из которых вплоть до XVI в. две были наиболее влиятельными: католичество, распространившееся в Западной и Центральной Европе, и православие, утвердившееся в Византии и сопредельных с ней странах. Разделение церквей, схизму, относят обычно к 1054 г., когда константинопольский патриарх Михаил Кируларий и папский легат кардинал Гумберт отлучили друг друга от церкви. Может быть, это событие не имело того радикального значения, которое ему долгое время приписывали, — может быть, окончательное разделение произошло лишь после 1204 г., после захвата Константинополя латинянами. Как бы то ни было, противоположность — и социальная, и идейная, и обрядовая — обеих церквей обнаружилась задолго до 1054 г.

Западная церковь к IX в. стала в полном смысле слова феодальной церковью: ее отличала от церкви в Византии большая экономическая независимость, большая аристократичность и корпоративность. К тому же обе церкви опирались на разные традиции. С одной стороны, эллинистическая политическая доктрина утвердилась на Востоке гораздо прочнее, чем в Риме, с другой — идейные влияния античной культуры шли там и здесь по разным руслам: западное христианство впитало прежде всего достижения римского юридического мышления, восточное — греческую идеалистическую философию Платона и логику Аристотеля. Наконец, различие политических судеб обеих частей Римской империи привело к тому, что влияние «варварской» культуры сказалось на западной системе мировоззрения гораздо заметнее, чем на византийской, ибо роль варварского мира в западноевропейской истории была куда более значительной.

До сих пор мы говорили о Византии как о некотором социокультурном единстве, отличающемся (в самом общем виде) от античных и западноевропейских обществ. Представление о Византии как о единстве справедливо лишь при очень большой степени обобщения, хотя традиционный тезис о византийском консерватизме (опирающийся на собственные суждения византийцев) много способствовало распространению и в науке, и у читающей публики иллюзии, будто византийское общество и его культура действительно оставались неизменными на протяжении столетий. На самом деле византийское общество скорее мыслило себя неизменным, чем таковым являлось, и в его истории можно выделить несколько периодов, отличающихся не только степенью политического влияния Византии в Среднеземноморье, но также характером общественных отношений и тенденциями культурного развития. В рамках византийского мировоззрения, византийской культуры вообще можно и нужно выделять исторически определенные особенности.

Так вырастает перед нами двоякая и в какой-то степени внутренне противоречивая задача: нам предстоит выделить и то общее, что характерно для «византийского феномена», и то специфическое, что отличало Византию в относительно короткий момент ее существования — в конце XII в.

Византия как особое средневековое государство достигло классически-завершенных форм в IX — середине XI в. С середины XI в. она входит в полосу своего рода кризисной ситуации.

Внешнеполитический аспект этой ситуации кажется предельно очевидным: на восточных границах империи появились воинственные племена турок-сельджуков, с севера угрожали печенеги, итальянские владения Византии подверглись натиску норманнов, или нормандцев. Правда, давление соседей не было новостью для Византийской империи: выросшее на юго-востоке Европы, это государство издавна играло роль передового бастиона против вторжений всевозможных народов — от аваров и хазар до арабов и венгров. Внешнеполитический кризис середины XI столетия, однако, совпал с внутренним кризисом.

Византийская империя была централизованным, бюрократическим государством. До какого-то этапа византийская централизация способствовала если не экономическому и культурному прогрессу, то во всяком случае сохранению известного уровня экономики и образованности. Слабое ремесло раннего Средневековья находило поддержку константинопольского двора с его постоянными заказами, с его потребностью в роскоши, с его неугасавшей строительной деятельностью. Императорская власть охраняла монополию византийских рынков, поддерживала школу и книжное дело в ту пору, когда Западная Европа едва вылезала из овчины. В IX и в X вв. Византия была первым государством Европы — первым по уровню экономического развития, по богатству, по образованности.

С XI в. положение изменяется. Причины этого надо искать в разных сферах. С XI в. западноевропейское средневековое общество вступает в период подъема; его выражения были многообразными — от роста городов до расцвета схоластики. Здесь не место исследовать причины столь сложного явления — для нас достаточно его констатировать. Как бы то ни было, на Западе росли силы, способные эффективно соперничать с Византией.

Но Византия стала отставать не только потому, что Западная Европа ушла вперед. Видимо, византийская цивилизация исчерпала заложенные в ней возможности. В новых условиях византийская государственность с ее традиционностью, возведенной в принцип, с ее негибким административным аппаратом оказалась не в состоянии противостоять натиску с запада и с востока. Ее слабость проявилась в XI в., когда бюрократическая организация управления достигла максимального расцвета.

Правда, под поверхностью византийского централизма постепенно вырастали новые силы. С одной стороны, это были феодальные элементы, с другой — провинциальные города. Земельные собственники предпочитали эксплуатировать крестьян в своих поместьях, а не получать от государственной власти известную долю государственных налогов. Укрепившиеся провинциальные города оспаривали торгово-ремесленную монополию Константинополя. Но и та и другая сила оказались недостаточно эффективными. Их действие было лишь негативным, подтачивающим государственный аппарат, оно не приводило к какой-либо конструктивной перестройке. События XI столетия знаменовали крах византийской бюрократической централизации. Нормандцы и сельджуки били византийскую армию на всех полях сражений.

Битва

1071 год оказался катастрофическим. В Италии византийцы потеряли последний опорный пункт — Бари. На востоке, у Манцикерта, византийские войска были разбиты сельджукским султаном, а император Роман IV Диоген (1068–1071) оказался в плену. Десятилетие между 1071 и 1081 гг., когда на престол вступил Алексей I Комнин (1081–1118), было периодом глубочайшего внешнеполитического упадка, сопровождавшегося острой борьбой за власть самых разных честолюбцев и политических «этерий». Константинопольский престол, который никогда не был столь шатким, казался вместе с тем донельзя доступным. Страна стояла на грани гибели, а узурпаторы один за другим рвались к власти над гибнущим государством.

Алексей I сумел остановить натиск врагов и упрочить государство. Он, его сын и его внук — три императора — занимали престол почти сто лет, до 1180 г. Прочность династии Комнинов — невиданная для Византии. Страна расширила свои пределы: если внутренние области Малой Азии не удалось вернуть, то на побережье империя почти повсюду чувствовала себя уверенно. Северные области Балканского полуострова признавали византийский суверенитет: не только Болгария, завоеванная еще в начале XI в., но также Сербия и Венгрия. Византийские войска сражались в Египте и в Италии — пусть неудачно, но самый размах операций показателен.

Комнины строили города. Улучшалось сельское хозяйство. Развивалась торговля. По-видимому, в этот период не было ни одной серьезной голодовки, сопоставимой с бедствиями X или XI вв. Благосостояние ремесленников возрастало. Культурный подъем был заметным — и не только в столице, но и в провинции.

Чем это было вызвано? Конечно, о причинах подъема в XII в. можно только гадать. У нас слишком мало источников, чтобы высказать о них определенное суждение. По-видимому, Византии коснулся тот общий подъем, который охватил феодальное общество с конца XI столетия. Сознательное сближение с Западом, осуществлявшееся Комнинами, видимо, тоже приносило благоприятные плоды. Хотя Византия отнюдь не порвала со старыми традициями, но некоторые шаги к перестройке наиболее вопиющих пороков общественной и политической системы были сделаны.

В 1180 г. умер Мануил I, внук Алексея Комнина. После его смерти наступил упадок — может быть, не такой неожиданный, каким он показался современникам, может быть, подготовленный уже в царствование Мануила. Как бы то ни было, при его преемниках империя быстро растеряла все то, что было приобретено за сто лет упорной борьбы. Алексей II, поздний сын Мануила, вступил на престол мальчиком, и царствование его оказалось недолгим. Он был оттеснен, а потом и убит двоюродным дядей Андроником I Комниным (1183–1185), правление которого ознаменовалось возвратом к старому политическому порядку, основанному на бюрократической централизации. За периодом «комниновских реформ» последовало отступление. Оно сопровождалось демагогией и террором — прежде всего по отношению к византийской аристократии. Тот социальный слой, который выдвинул и поддержал Комнинов, подвергся беспощадной расправе. Жестокий удар был нанесен и провинциальным городам. Противостояние новаторства и консерватизма обнаружилось в трагической обнаженности.

Режим Андроника оказался непрочным. Страна бунтовала, а соседи грозили ее окраинным землям. Сицилийские нормандцы вторглись на Балканский полуостров, их армия двигалась к «царице городов» — Константинополю.

К этому-то моменту, к 11 и 12 сентября 1185 г., и относится наш рассказ.