Глава 20. Немного о французах, бретонцах, валлийцах и японцах

Глава 20. Немного о французах, бретонцах, валлийцах и японцах

Как-то на одной конференции, куда съехались специалисты из разных стран Европы, произошел курьезный случай. Во время торжественного ужина некая дама оказалась возле одного из членов французской делегации. Они разговорились, и через некоторое время дама спросила:

— Вы прекрасно говорите по-французски, но у вас странный акцент. Вы, наверное, швейцарец.

— Нет, мадам, я не швейцарец.

— Все, теперь я поняла, вы — бельгиец!

— Опять не угадали.

— Так откуда же вы? — удивилась дама.

— Я из Франции, — невозмутимо отвечал ее сосед.

— Не может быть, — обиделась она, думая, что ее разыгрывают. — Француз не может говорить с акцентом!

Оказывается, может. Тогда собеседник дотошной дамы промолчал, хотя мог бы при желании и рассказать ей не менее удивительные факты из собственной жизни: то, что его родители, появившиеся на свет не где-нибудь в Алжире или Тунисе, а на северо-западе Франции, выучили французский в школе, а их родители вообще французского не знали.

Далеко не всем известно, что французский язык — далеко не единственный из тех, на которые говорят во Франции. Сами французы, надо сказать, признают это с большой неохотой. С незапамятных времен на территории современной Франции проживают различные по своему происхождению народы. У каждого из этих народов своя история, своя культура, свой язык. Эльзасцы, к примеру, говорят на диалекте немецкого языка, фламандцы — на нидерландском, окситанский язык провансальцев, корсиканский и каталанский языки относятся к романским, язык же басков вообще не принадлежит ни к одной языковой семье.

Однако официально до самого недавнего времени этих языков как бы не существовало, несмотря на то, что на каждом из них говорили и продолжают говорить сотни тысяч людей. Власти старались просто не замечать эти языки. Более того, долгое время против них велась активная борьба, идеологами которой стали деятели Великой французской революции. Они считали, что все местные языки должны исчезнуть, а французский должен стать единственным национальным языком, «языком свободы». «Мы революционизировали правительственные законы, торговлю, саму мысль, — говорили они. — Давайте же революционизируем и язык — повседневное орудие всего этого. Свет, посылаемый на окраины Франции, приходя туда, гаснет, поскольку законы остаются непонятными». Поэтому, по мнению якобинцев, языки национальных окраин таили в себе опасность для самой революции.

Тогда, на рубеже XVIII и XIX веков, осуществить задуманное не удалось. Но французское правительство продолжало политику якобинцев. И сейчас, двести лет спустя, малые языки постепенно уходят в прошлое.

Один из так называемых региональных языков Франции — бретонский — заинтересовал меня еще в конце восьмидесятых. Об этом языке в нашей стране до последнего времени было известно не так уж много. А так хотелось узнать больше!

В середине XVI века Бретань стала одной из французских провинций. Но и до сих пор не все бретонцы считают себя французами. И когда сейчас на вопрос: «Мсье, вы француз?» отвечают: «Нет, я бретонец!», часто повергают собеседника в шок. «Позвольте, — говорит гражданин и патриот Французской республики, — но ведь такой национальности нет!»

Тут надо пояснить, что во Франции нет нашего понятия «национальность», а то, что называют этим словом, скорее передается нашим понятием «гражданство». Так что все, имеющие французский паспорт, будь то кельты, арабы или чернокожие африканцы, называются французами.

Понятно, однако, что все это — лишь официальная политика, и одного французского паспорта недостаточно, чтобы какой-нибудь, допустим, марокканец стал потомком Карла Великого. Хотя все граждане Франции, в том числе проживающие на заморских территориях, зазубривают еще в начальной школе «Нашими предками были голубоглазые и светловолосые галлы». Особенно забавно, наверное, это выглядит на Мартинике и в Гвиане…

На бытовом уровне разница между национальностями чувствуется во Франции не меньше, чем в нашей стране. Это относится не только к эмигрантам в первом поколении, но и к тем, кто невольно стал французом четыреста с лишним лет назад. Как-то в Париже на людном бульваре мне никак не удавалось обогнать двух неторопливых прохожих, и, лавируя в толпе, я случайно подслушала их разговор.

— У моей тетушки, — рассказывал один, — три дочери. Так вот не знаю уж, что на них нашло, но все три вышли замуж за иностранцев: одна — за алжирца, другая — за серба, а третья, представь себе, за бретонца… Между нами говоря, бретонцы ведь тоже иностранцы.

Для парижанина бретонцы действительно иностранцы, хотя, чтобы попасть из Парижа в Бретань, вовсе не нужно пересекать государственную границу. Если вдаваться в детали, то и в самой Бретани не все так просто. Эта, по нашим масштабам, небольшая область делится на две части — Верхнюю Бретань, где говорят по-французски, и Нижнюю, где еще до недавнего времени почти все говорили по-бретонски.

…Мое знакомство с бретонским языком началось еще в школе. Кельтские языки, их лингвистическое своеобразие заинтересовали меня в старших классах. В моих поисках мне помог Виктор Павлович Калыгин, кельтолог из Института языкознания, памяти которого и посвящена эта книга. Так как я неплохо владела французским, мне посоветовали выучить для начала бретонский, наименее известный из кельтских языков, а потом уже переходить к валлийскому, корнскому и другим. Виктор Павлович дал мне старенький учебник, составленный аббатом Трикуаром, и я занялась увлекательнейшим делом — познанием нового языка. С валлийским и корнским помог случай. Кто-то из знакомых передал мне номер журнала «Вокруг света» со статьей Льва Минца «В поисках кельтов», и я написала автору статьи, который не только откликнулся на мое письмо, но и снабдил меня литературой по этим языкам. Это правда, что мир не без добрых людей.

Итак, за несколько лет я выучила бретонский. Естественно, выучила — это преувеличение. Я смогла только научиться бегло читать про себя и довольно сносно писать, так как в Москве в то время трудно было найти человека, с которым можно побеседовать на бретонском. Разумеется, мне всегда хотелось побывать в Бретани, о которой я столько читала и слышала. Это сейчас студенты сравнительно легко получают гранты, участвуют в международных программах обмена, а тогда, в самом начале 1990-х, только-только открылись границы, и выехать за рубеж — о, это была целая эпопея!

После продолжительной переписки со всеми бретонскими инстанциями, адреса которых добывали мне знакомые, работающие с французами, мне удалось связаться с Институтом бретонской культуры и Вторым Реннским университетом, где, оказывается, преподается бретонский язык. Моей кандидатурой заинтересовались, и мне представилась возможность стать студенткой кельтского департамента Рейнского университета.

Все хлопоты, связанные с поездкой, позади, и вот наконец я вхожу на территорию университета, приветствующего меня двумя вывесками — на французском и на бретонском языке. Такого я не ожидала, ведь, согласно научной литературе, которую я основательно проштудировала перед приездом, в Ренне по-бретонски не говорят.

Позже я узнала, что вокруг двуязычных надписей в Бретани долгое время шла самая настоящая война. Бретонцы боролись за право ввести повсюду надписи на своем родном языке, ссылаясь на существование двуязычных дорожных указателей в Уэльсе. Так как власти не собирались идти им навстречу, защитники бретонского языка принялись закрашивать дорожные указатели на французском и писать бретонские названия городов и улиц. Подобная деятельность расценивалась властями как мелкое хулиганство, и многие осквернители дорожных знаков вынуждены были отбывать наказание за решеткой. Но в тот первый день пребывания в университете таких подробностей я еще не знала и восхищалась гордой надписью «Ренн-2» на языке, который мне теперь предстояло как следует выучить.

В департаменте «Бретонский и другие кельтские языки» до меня училось много иностранцев. В основном это дальние родственники бретонцев — валлийцы, шотландцы, ирландцы. Иногда приезжают американцы, видимо, помнящие о своих кельтских корнях; при мне бретонскому успешно учился молодой человек из Канады. Но, пожалуй, самыми колоритными студентами за всю историю кельтского департамента были японцы — Макото Ногуши и Фумико Юкава. Макото заинтересовался бретонским языком, когда учился французскому в Ренне. Он не только выучил бретонский, но и пишет на нем новеллы и театральные пьесы. Мало того, он женился на бретонке и поселился в Нижней Бретани, там, где еще можно обойтись без французского.

Рассказывают, как однажды кто-то из высокопоставленных французских деятелей приехал в небольшой бретонский городок и увидел такую картину: к рыбной лавке подходит японец и начинает разговаривать с пожилым хозяином на каком-то непонятном языке. Поговорив, он покупает рыбу и уходит. Удивленный француз подходит к хозяину лавки и говорит:

— Молодцы вы, бретонцы, чего не сделаете ради коммерческих интересов. Японский вот выучили.

— Да нет, — отвечает торговец, — это не японский, а бретонский.

— Бретонский? Вот еще! Кому он нужен, этот ваш бретонский?

— Кому-то, выходит, нужен. Японцы вот учат, а они зря ничего делать не будут.

Возможно, это и выдумка, как и многие другие истории про Макото. Правда в ней то, что этот человек своим примером показал, что бретонский язык — не досадный анахронизм, каким его считали — да и считают, что греха таить, не только французы, но и некоторые бретонцы.

По стопам знаменитого Макото двадцать лет спустя пошла Фумико. Она заинтересовалась бретонским еще в Японии. Сейчас она работает в бригаде тележурналистов, снимающих передачи на бретонском языке.

С иностранными студентами связано немало казусов. За несколько лет до меня, например, в Ренн приехала Ффран Мэй, девушка-энтузиастка из Уэльса. Она выучила бретонский у себя и собиралась совершенствовать свои знания во Втором Реннском, а заодно и преподавать там валлийский. При этом французского она не знала совершенно. В кельтском департаменте все прошло хорошо, а вот в первом же магазине выяснилось, что в городе Ренне с бретонским далеко не уйдешь. Ффран пришлось переходить на английский (которым, кстати, большинство французов если и владеет, то из рук вон плохо) и с грехом пополам объяснять, что ей нужно. Бедной Ффран пришлось срочно учить французский без всяких преподавателей и учебников (на дополнительные занятия у нее просто не было времени).

Познакомилась я с ней через год после ее приезда. Надо сказать, что сама я приехала в Ренн с хорошим французским (это был мой первый иностранный язык в школе) и с кое-какими познаниями в английском. По-бретонски же, как я уже сказала, первое время я могла только читать и писать. С валлийским я была уже немножко знакома, а потому решила взять его в качестве второго кельтского языка, который предусматривался программой. Ффран оказалась не только хорошим преподавателем, но и радушным, весьма общительным человеком… Правда, мое общение с ней первое время было несколько затруднено. Французским Ффран владела тогда еще очень плохо и со студентами говорила либо по-английски, либо по-бретонски. Мне кое-как удалось ей объяснить по-французски, что бретонский на слух воспринимаю плохо, и мы попробовали перейти на английский. Я по самонадеянности считала, что, если уж я способна худо-бедно понимать английские радиопередачи, то с собеседницей разберусь — в крайнем случае попрошу что-нибудь повторить. Не тут-то было! Английский язык Ффран настолько отличался от того английского, который мне доводилось слышать по радио, что нам… пришлось перейти на бретонский. Так и общались.

К чести Ффран надо сказать, что уже к концу года она бегло говорила по-французски и почти не делала ошибок, хотя ее британский акцент еще сильно чувствовался и во французском, и в бретонском…

Вообще учеба в Ренне оказалась чрезвычайно интересной, в том числе и потому, что кельтский департамент, студенткой которого я стала, совсем не похож на другие отделения университета. Только здесь преподаватели знают по имени каждого студента (кроме тех, разумеется, кто является на занятия раз в полгода). Только здесь преподавателей можно называть на «ты»[6] и говорить с ними о личных проблемах. Все те, кто учит и преподает бретонский язык, считают себя одной большой семьей, у которой одна цель — выжить и сохранить то, что делает бретонцев бретонцами.

Сам факт того, что этот язык учат и преподают в университете до сих пор, воспринимается как скандал в благородном семействе. К бретонцам во Франции относятся так же, как у нас — к жителям Чукотки: про них сочиняют столь же остроумные анекдоты, а уж глупая бретонка Бекассина, героиня французских фильмов и комиксов, надолго и всерьез закрепила за бретонцами репутацию людей, скажем так, не в меру наивных. К изучающим бретонский язык относятся обычно с вежливым сочувствием, если не с состраданием. Я долго не могла понять почему и решила провести эксперимент.

Часто в столовой или в кафетерии студенты заводят разговоры на всякие невинные темы вроде степени свежести обеда и тому подобное. От бифштексов и сосисок разговор переходит к философским материям и заканчивается обычно знакомством — кто на каком факультете учится и что собирается делать после университета. Каждый раз, когда я говорила, что учу бретонский, новые знакомые смущенно замолкали. Наиболее проницательные тут же сообщали: «А я сразу заметила, что ты говоришь с акцентом. Ты, случаем, не из Бигуденской области?» Наименее тактичные начинали выяснять — не провалилась ли я где на экзаменах. По их убеждению, умный человек, у которого все в порядке, бретонский учить не пойдет. Некоторые, узнав в конце разговора, что я из России, с облегчением вздыхали: «Что ж ты сразу не сказала, что ты иностранка? Так бы и говорила — лингвистический интерес… Это мы понимаем!»

Когда я спрашивала, почему занятия бретонским неизменно ассоциируются с провалом на экзаменах, собеседники обычно краснели и снова смущались, как будто я интересовалась чем-то весьма неприличным. Наконец кто-то, кто сам когда-то учил бретонский, рассказал мне, что изучение бретонского в школе введено не так давно и преподаватели просто горят энтузиазмом. Чего, казалось бы, плохого? — удивлялась я. Наоборот, похвально! Все дело в том, что, прилагая гораздо больше усилий, чем их коллеги, преподающие, скажем, английский, учителя бретонского добивались того, что даже самые твердолобые лентяи неплохо усваивали язык. Ни один из них не проваливался на экзаменах. В результате директор лицея или колледжа советовал родителям какого-нибудь оболтуса: «Ваш сын рискует не получить степень бакалавра. Его успехи в английском оставляют желать лучшего, и если вы не хотите, чтобы он остался на второй год, срочно примите меры. Я бы посоветовал вам перевести его из английской группы в бретонскую — уж этот-то язык не сдать невозможно!»

Так бретонский стал языком для лентяев. Кстати, не только в лицеях и колледжах. В кельтский департамент университета наряду с энтузиастами, любящими свой язык и культуру, тоже частенько приходят те, кто не рискует попробовать себя в чем-то серьезном. Те, кто просто не очень уверен в себе, вскоре освобождаются от своих сомнений и становятся полноправными членами «семьи» говорящих по-бретонски, ну а настоящие лентяи и лоботрясы, как правило, отсеиваются на первых двух курсах.