Хрупкая нить поиска
Хрупкая нить поиска
Хрупкая нить поиска. Иногда я представляю человеческую судьбу в виде такой вот тончайшей стеклянной нити, которая от неосторожного прикосновения вдруг рассыпалась, и ее надо собрать — отдельные ее кусочки затерялись Бог знает где, и их надо разыскать, ну если не все, то хотя бы как можно больше.
За несколько лет с помощью многих людей мне удалось собрать внешнюю биографию В. И. Альбанова до его ухода в экспедицию на «Св. Анне». Прежде всего это удалось сделать благодаря помощи известного полярного гидрографа, известного исследователя обстоятельств и места гибели русановской экспедиции кандидата географических наук Владилена Александровича Троицкого, работавшего тогда главным инженером Хатангской гидрографической базы.
Первое письмо я от него получил 23 декабря 1978 года:
«Глубокоуважаемый Михаил Чванов! Прошу великодушно извинить меня за столь неудачное к Вам обращение, но отчества Вашего не знаю. Подытоживая уходящий год, решил Вам написать и искренне поблагодарить за сделанное Вами огромное дело — издание в Башкирском книжном издательстве дневника штурмана Альбанова, а также за взволнованность его судьбой. Вы совершенно правы, что „его судьба привлечет к себе внимание еще не одного пытливого исследователя…“
Не стал бы писать Вам, если бы в какой-то мере не был одним из тех, кого еще на студенческой скамье (я закончил гидрографический факультет Высшего Арктического морского училища им адмирала Макарова в 1953 г.) захватила необычность судьбы Альбанова, она продолжает волновать меня до сих пор. Это по моему представлению присвоено звание острову близ Диксона в память В. И. Альбанова, работавшего в здешних местах, а также сделано предложение, единодушно поддержанное коллегами гидрографами, назвать одно из новых, построенных в Финляндии для полярной гидрографии судов — „Валериан Альбанов“…
Все эти годы при всяком удобном случае собирал крупицы сведений, связанных с Альбановым, которыми хочу с Вами поделиться…»
…После побега из Уфы какое-то время Валериан жил у перебравшейся во Владимир, скорее всего, к своим родителям, матери, где продолжил учебу в реальном училище, но в апреле 1900 года, не дождавшись сдачи последних экзаменов, уехал в Петербург, чтобы поступить там в мореходные классы, так в то время назывались средние мореходные училища. Приехал он в Петербург удачно: как раз из абитуриентов, желающих осенью начать учебу в мореходных классах, набирали «волонтеров» на летнюю навигацию матросами на грузовые суда. Это делалось прежде всего для того, чтобы абитуриенты «оморячились», то есть на собственной шкуре попробовали тяжелое морское дело, после такой практики у многих романтика улетучивалась и, не сдавая приемных экзаменов, они забирали документы обратно. Валериан Альбанов четыре месяца проплавал матросом на пароходе «Красная горка» только за стол и матросскую робу. Но это его вполне устраивало: во-первых, он хоть краешком, но уже приобщался к заветной мечте, а во-вторых, мать, оставшаяся вдовой кроме него с двумя дочерьми, ничем не могла ему помочь. В октябре он успешно сдал приемные экзамены и был зачислен в начальный мореходный класс. Хотя учащимся выдавалась морская форма, жили они на частных квартирах и кормились за свой счет. Валериан зарабатывал на жизнь репетиторством и продажей мастерски изготовляемых им моделей судов. Годы учебы в мореходных классах закалили и без того упорный характер Валериана Альбанова, привыкшего полагаться только на самого себя: зимой помимо учебы надо было зарабатывать на жизнь, летом — плавание матросом на торговых судах. Мало того, что он обеспечивал себя, практически на его содержании оказались и мать с сестрами, в скором времени перебравшиеся к нему в Петербург.
Весной 1904 года Валериан Альбанов закончил училище дальнего плавания, так с 1902 года стали называться мореходные классы. Диплом давал ему право работать в должности штурмана 2-го разряда. Чтобы получить диплом штурмана дальнего плавания, о котором он грезил с детства, ему нужно было наплавать 42 месяца общего морского ценза (стажа). А пока за плечами у него было всего 17 месяцев, наплаванных за годы учебы. Валериан Альбанов не успел определиться со своей дальнейшей службой, как началась русско-японская война, и в числе других выпускников мореходного училища он был призван на военную службу как «ратник ополчения» на суда Балтийского флота. Но уже в 1905 году многие выпускники мореходного училища были назначены на суда Северной морской экспедиции Министерства путей сообщений, которые доставляли из Англии на Енисей железнодорожные рельсы для строящейся тогда Кругобайкальской железной дороги. Чтобы сделать безопасным плавание по Енисею четырех мощных буксиров и одиннадцати лихтеров, в качестве гидрографического судна на Енисей из Красноярска был снаряжен небольшой путейский пароход «Обь». Вот на него в качестве помощника капитана и был назначен Валериан Альбанов. 21 апреля 1905 года он приехал в Красноярск, где прожил до конца 1906 года, обе летние навигации плавая от Красноярска до Енисейского залива с промерами глубин речного фарватера и обставляя его вехами и бакенами. В обязанности Валериана Альбанова входила и лоцманская проводка входящих с моря в Енисейский залив морских судов. Двухлетняя напряженная и ответственная работа по проводке груженных железнодорожными рельсами судов дала Валериану Альбанову прекрасную речную, морскую и лоцмейстерскую практику.
Когда в ноябре 1906 года Северную морскую экспедицию расформировали, Валериан Альбанов перебрался на теплый Каспий, не подозревая, что знание особенностей плавания по Енисею ему так пригодится в будущем. Весь 1907 год он плавал штурманом на пароходах «Слава» и «Союз», совершавших товаро-пассажирские рейсы из Баку в Астрахань и Красноводск. На Каспии он наплавал последние месяцы ценза, и в феврале 1908 года Петербургским морским портом ему был выдан диплом штурмана дальнего плавания. Диплом также давал право занимать должность капитана каботажного плавания. Но мечте сразу попасть на океанское судно трудно было осуществиться, в России в то время было мало океанских кораблей, потому сезон 1908 года ему пришлось довольствоваться должностью старшего штурмана на быстроходной паровой яхте «Астарта», совершавшей срочные коммерческие рейсы между Петербургом и портами балтийских стран.
Наконец в 1909 году осуществилась его заветная мечта: он штурман океанского парохода «Кильдин», совершающего рейсы из Архангельска в порты Англии, а с августа 1911 по март 1912 года он — старший помощник капитана парохода «Великая княгиня Ксения», совершавшего рейсы между Архангельском и промысловыми становищами Мурмана и Баренцева моря. Все в жизни складывалось вроде бы хорошо, даже по мечте. Но когда весной 1912 года лейтенант Брусилов предложил тридцатилетнему Альбанову, как одному из лучших северных штурманов дальнего плавания, хорошо знающего условия плавания в северных морях, в частности в устье Енисея, стать штурманом на его промыслово-экспедиционном судне «Св. Анна», Альбанов с удовольствием принял это приглашение, хотя ни чинов, ни денег эта экспедиция не обещала. Видимо, Север властно тянул его к себе…
Хрупкая нить поиска. Как сложилась судьба В. И. Альбанова после возвращения его со «Св. Анны»? Как выяснилось, В. Ю. Визе напутал с биографией В. И. Альбанова не только доэкспедиционного периода, начиная с даты и места рождения, но еще в большей степени — послеэкспедиционного. Видимо, он располагал очень малыми данными, но все равно это непростительно для серьезного ученого. Так что кто в будущем вслед за нами попытается разгадать загадку В. И. Альбанова, тому нужно будет более чем критично отнестись к краткому сообщению В. Ю. Визе о судьбе В. И. Альбанова в «Летописи Севера» за 1949 год.
Хрупкая нить поиска. Общими усилиями с помощью архивов нам с Владиленом Александровичем удалось проследить и послеэкспедиционную судьбу В. И. Альбанова — до 1917 года. Но, увы, архивы не открывали человеческой души и не раскрывали главного: что дальше было с Альбановым и со «Св. Анной».
Горькая нить поиска. Но почему горькая, ведь были и счастливые находки! Да, были. Но больше все-таки было потерь, горечи, когда в очередной раз вдруг узнаешь, что человек, который был близок к Валериану Ивановичу Альбанову или который, по крайней мере, был знаком с ним, который, может, над многим мог бы приоткрыть тайну, который, оказывается, жил с тобой почти рядом и которого ты наконец после долгих поисков нашел, — уже ушел в мир иной, и самое горькое — совсем недавно. И каждый раз была досада на себя — что был нерасторопным в поиске, что вообще можно было им заняться лет на десять — хотя бы на пять! — раньше. А теперь то поколение уже ушло целиком..
После долгих поисков с волнением вскрывал я письмо из Астрахани от дочери Александра Эдуардовича Конрада — Тамары Александровны Колесник. Мне помогли отыскать ее сотрудники Астраханского областного адресного бюро. Тамара Александровна писала:
«Боюсь, что мало чем смогу вам помочь. Про Валериана Ивановича Альбанова я знаю только по рассказам отца, я родилась в 1923 году. По его словам, это был человек огромной силы воли, чуткий к своим друзьям, энергичный, смелый, с обостренным чувством справедливости. Папа говорил, что таких людей он больше не встречал в своей жизни, что равных ему нет и вряд ли будут.
Валериан Иванович бывал у нас дома, они с папой были очень большими друзьями. Папа родился в 1890 году в Риге, он хорошо знал немецкий и английский языки, страшно любил море. Он не представлял жизни без моря. Это прежде всего их, видимо, и сдружило, а потом и та ужасная дорога. Они потому и выжили, что сильнее других были духом. Папа плавал всю свою жизнь, более тридцати лет в советское время — механиком на судах Совторгфлота. Он был очень уважаемый человек, и его портрет всегда был на Доске почета.
В 1940 году летом папа заболел плевритом и, проболев полтора месяца, умер. Хоронил его весь Совторгфлот. За два-три дня до смерти его к нам пришли из Музея Арктики и просили подробнее рассказать об Альбанове, но папа уже не мог говорить и часто терял сознание. Тогда они попросили, чтобы мы отдали его вещи в музей. Мама отдала дневник, который папа вел, и все фотографии Альбанова, которые у нас были.
Когда я бываю в Ленинграде, то обязательно захожу у музей и вижу портрет Альбанова, а рядом — портрет папы, а под стеклом — его дневник.
Если будут какие-нибудь вопросы, пишите. Постараюсь ответить».
Я тут же, авиапочтой, среди других вопросов задал Тамаре Александровне не дающий мне покоя вопрос: «Была ли семья у Альбанова? Был ли женат во время той трагической экспедиции Александр Эдуардович?» Это было для меня очень важно. Это многое говорило об их характерах. Какими они уходили в эту жестокую дорогу?
Тамара Александровна ответила «Альбанов был женат, но детей, насколько я знаю, у них не было. Отец женился в 1910 году, мой брат родился в октябре 1912 года (он погиб в 1942 году в Великую Отечественную войну), мама умерла в блокадном Ленинграде…».
Теперь становится еще более очевидной зыбкость версии Северина и Чачко. Впрочем, Тамара Александровна могла и ошибиться, спутать с более поздней женитьбой, уже после возвращения со «Св. Анны». К тому же то, что Альбанов был женат, нисколько не помешало бы Ерминии Александровне Жданко полюбить его. Если это все-таки так, тогда даже понятнее, почему она не сказала ему о своем чувстве, а только при прощании отдала письмо.
А Конрад! Можно представить, как он любил море, если уходил в такое плавание, ожидая своего первенца. Он увидел его, когда тому исполнилось уже два года..
«Знаете, отцу ведь, в отличие от Альбанова, в отличие от всех на „Св. Анне“, все-таки удалось совершить сквозное плавание по Северному морскому пути на восток, что было целью экспедиции Брусилова, — заканчивала свое письмо Тамара Александровна — В 1939 году в должности машиниста земснаряда „Зея“ он участвовал в перегонке каравана землечерпалок из Архангельска на Дальний Восток».
Что к этому времени удалось узнать нового о В. И. Альбанове, о его жизни после возвращения со «Св. Анны»?..
В первый же день В. И. Альбанов телеграммой, как мы уже знаем, на деньги Кушакова, сообщил родственникам Г. Л. Брусилова, что он отправил большой пакет в Главное гидрографическое управление, который вручил ему Георгий Львович, когда он с его согласия уходил со «Св. Анны».
В пакете оказались рапорт Г. Л. Брусилова и написанные рукой Е. А. Жданко копии судового журнала «Св. Анны» и таблиц метеорологических наблюдений и измерений глубины. Эти материалы — они хранятся ныне в Музее Арктики и Антарктики в Петербурге — были сразу же опубликованы в «Записках по гидрографии» (1914, том 38) с объяснением Альбанова о причинах его ухода с дрейфующего судна.
Но почему он ничего не сообщает о письмах? И что он ответил на вопросы родных оставшихся на судне о судьбе писем? Не могло же быть, что их не было вообще, тем более что в своих «Записках…» постоянно пишет о почте. Судя по всему, он не передал и корреспонденции В. Шленского в газету «Архангельск», нештатным сотрудником которой тот был.
На второй день после прибытия «Св. Фоки» в Архангельск Валериана Ивановича пригласили в редакцию газеты этой газеты и потом в четырех номерах опубликовали его рассказ о пережитом. В этой публикации есть важные детали, которые потом в его «Записках…» не упоминались. Например, описывая свое вынужденное купание при опрокидывании айсберга, В. И. Альбанов рассказал, что при этом у него «погибли решительно все личные документы и морские дипломы». Он рассказал, что на мысе Флора они с Конрадом нашли дневник неизвестного участника английской экспедиции, который потом отдали кому-то из ученых на «Св. Фоке». Там же они нашли несколько ручных гранат, которые пытались неудачно взорвать для привлечения внимания появившегося «Св. Фоки». Описывая заболевание своих спутников, Альбанов поведал об очень важных деталях, позволивших впоследствии врачам-ученым усомниться в цинготном диагнозе, который он поставил своим спутникам: вначале у них были парализованы ноги, затем руки, после чего наступало полное безразличие, но десны не болели и не кровоточили.
Шла война, и Альбанов с Конрадом сразу же были мобилизованы и назначены в Беломорскую ледокольную флотилию, которая тогда организовывалась для проводки транспортных судов с военными грузами в Архангельск. Ледокольные суда закупались в Англии и Канаде. Пока суда не прибыли, Альбанову разрешили съездить в Петроград повидаться с матерью и сестрами. В Петрограде он посетил заведующего гидрометеорологической частью Главного гидрографического управления Леонида Львовича Брейтфуса, который считался признанным историком арктических экспедиций. Тот пообещал помочь с публикацией рассказа об экспедиции в «Записках по гидрографии». Публикацией своих «Записок…» он хотел привлечь внимание научной общественности к судьбе пропавшей экспедиции.
В ноябре пришли закупленные в Канаде суда. Альбанова назначили ревизором (так называли второго помощника капитана) ледореза «Эрл грей», переименованного в «Канаду» (позже, в советское время, судно назовут «Ф. Литке»). Вместе с Альбановым на «Канаде» матросом служил Конрад. Осенью следующего года В. И. Альбанов станет старшим помощником капитана ледореза, а капитаном был Н. К. Мукалов, впоследствии известный полярный капитан. А летом 1916 года Альбанова назначат капитаном портового ледокола № 6.
Служба была напряженной. Альбанов практически не сходил на берег. Это объяснялось еще и тем, что на берегу у него не было никакого жилья. «В городе никогда не бываю», — писал он Н. В. Пинегину в конце 1915 года, с Николаем Васильевичем они какое-то время поддерживали связь. Надежд на возвращение «Св. Анны» было все меньше и меньше, как и на спасение четырех матросов, оставшихся близ мыса Гранта, и, может быть, в связи с этим напряженным ожиданием у Альбанова стали появляться симптомы нервного заболевания.
В течение 1916 года в перерывах между вахтами он работал над «Записками…», нервное заболевание, видимо, обострили воспоминания: шаг за шагом, день за днем повторял он свою жизнь на «Св. Анне», свой страшный ледовый путь. Теперь было ясно, что «Св. Анна» никогда не вернется, и теперь он, может, проклинал себя, что не остался на судне, — может, тогда все было бы иначе…
В марте 1917 года рукопись была отпечатана в двух экземплярах, скорее всего, его старшей сестрой Людмилой Ивановной, работавшей в то время в Петрограде машинисткой (пока мне неизвестно, когда и где родилась его младшая сестра — Варвара). Первый экземпляр был отослан Брейтфусу для передачи в «Записки по гидрографии», а второй, переплетенный в виде большой книги с вклеенной картосхемой дрейфа шхуны и ледового похода, Альбанов хранил при себе. Ценность этого экземпляра в том, что в нем не было сокращений, сделанных при издании, в том числе по его просьбе, а в них могли содержаться очень ценные для нас сведения. И какова судьба той части дневника, которая не погибла с Луняевым; дневник он день за днем вел в пути и затем из него легли в основу «Записок…»? Он хранил его при себе, и тот погиб вместе с ним? Вряд ли его хранение он кому-нибудь доверил бы, в том числе даже матери…
В сентябре 1917 года из-за обострения нервного заболевания В. И. Альбанов попал в Петроградский военный госпиталь, где был признан негодным к военной и морской службе. Возвращаться с этим заключением на флот в Архангельск не было смысла. До зимы он какое-то время работал на портовых судах в Прибалтике, а затем поселился в Ревеле…
Вскоре я получил ответ на мой запрос в Государственный архив Красноярского края:
«В документальных материалах архивного фонда Красноярского совета имеется письмо губернского исполкома в военный отдел от 18 мая 1918 года следующего содержания: „Исполнительный комитет предлагает Вам, предъявителю сего Альбанову В. И., моряку военного флота, для нужд Гидрографической экспедиции выдать паровой котел и машину во временное пользование“.
Других сведений о полярном исследователе В. И. Альбанове не обнаружено. Обнаружены сведения о его сестре, Альбановой Варваре Ивановне, которая работала старшей воспитательницей в Доме матери и ребенка г. Красноярска».
Как много важных сведений в этом коротком с виду ответе!
Прежде всего становится известно, что в Красноярск он переехал не один, а забрал с собой по крайней мере младшую сестру. Будучи сиротой, она посвятила свою жизнь другим сиротам.
Жива ли она? Живы ли ее родственники? Что стало с женой Валериана Ивановича Альбанова, если он, конечно, был женат? К сожалению, письмо из Красноярского архива на эти вопросы не давало ответа. Нужно опять ждать. Надо же, в Красноярске я был несколько раз, — правда, пролетом на Камчатку или Чукотку, — если бы знать раньше!
Но в письме из Красноярского архива был другой крайне важный ответ, получается, что В. И. Альбанов вольно или невольно принял советскую власть, раз он в документе назывался «моряком военного флота», и котел паровой ему выдается по приказу исполнительного комитета Красноярского совета.
К письму из архива была приписка: «Одновременно рекомендуем обратиться в Иркутск к Яцковскому Алексею Иосифовичу, который занимается изучением жизни и деятельности Альбанова».
Алексей Иосифович Яцковский? Почему-то мне была знакома эта фамилия. Откуда она мне знакома? Я долго ломал над этим голову, но так и не мог вспомнить. Возвращаясь в очередной раз с вулканов Камчатки, при посадке в Иркутске я пытался дозвониться до Алексея Иосифовича, но выяснилось, что он в отъезде — то ли в Москве, то ли в Ленинграде, будет дома только глубокой осенью, и опять я думал: откуда мне так знакома его фамилия?
А потом, как это всегда бывает, неожиданно вспомнил: да ведь наши пути уже пересекались, ведь это он в свое время с группой альпинистов смог покорить на Камчатке до тех пор неприступную, забитую льдом вершину-кратер Кроноцкой сопки. (Летом 1968 года мне пришлось вокруг подножия Кроноцкой сопки по берегу тогда совершенно безлюдного Кроноцкого озера, шатаясь от многодневного голода и галлюцинаций, брести к геологобазе, по некоторым сведениям находящейся в том месте, где река Кронока вырывается из озера.)
И я с нетерпением ждал письма от Алексея Иосифовича. Я был уверен, что он знает о Валериане Ивановиче Альбанове то, чего не знаю я.
Но, увы, его ответ (Алексей Иосифович в последние годы работал старшим инженером лаборатории ионосферных исследований Сибирского института земного магнетизма, ионосферы и распространения радиоволн АН СССР, сейчас — пенсионер) был неутешителен:
«Да, Варвара Ивановна Альбанова в течение пятидесяти лет безвыездно жила в Красноярске — жила очень скромно, даже чрезмерно скромно, довольствуясь малоденежной работой по линии детских учреждений. Умерла в 1969 году (надо же — я был в Красноярске летом 1968 года! В промежутке между самолетами целые сутки бесцельно мотался по городу! — М. Ч.). Я видел дом, в одной из комнаток которого одиноко, не будучи замужем, она жила. Я видел кое-что из ее вещей, которые „расползлись“ по соседским рукам. В частности, видел небольшой сундучок, который, как мне рассказывали сослуживицы Альбановой, был привезен еще из Петрограда около 1918 года, когда Валериан Иванович привез на Енисей свою мать и двух сестер. По рассказам, вторая сестра умерла в 1919 году от тифа, мать — в начале тридцатых годов (имена неизвестны). Содержимое этого сундучка, как хлам, выбросили или сожгли. Есть предположение, что среди бумаг, которые находились в заветном сундучке Варвары Ивановны, было кое-что и весьма интересное, возможно, некоторые бумаги или даже дневники Валериана Ивановича. Впрочем, тут нужна оговорка. По рассказам сослуживицы Варвары Ивановны, которая с ней была особенно дружна, кто-то когда-то взял у Варвары Ивановны какие-то ценные бумаги, что-то пообещал, — она не помнит, кто, что, когда, — но так и не выполнил своего обещания. Возможно, что это был В. Визе или Н. Болотников…»
Вскоре я получил от Алексея Иосифовича еще одно письмо:
«Что касается обстоятельств смерти Альбанова, то это и сейчас остается загадкой. Думаю, что наиболее вероятна „смесь“ сразу двух версий, сразу двух причин: уже будучи болен, погиб при крушении поезда, возвращаясь из служебной командировки из Омска в Красноярск. Как рассказывала уже помянутая сослуживица Варвары Ивановны, Валериан Иванович будто бы даже поехал в эту командировку (вероятно, с отчетом о гидрографических изысканиях в низовьях Енисея), уже будучи больным. Причина та же — тиф… В общем, туман пока не рассеялся. Ясно одно: погиб где-то под Ачинском в 1919 году.
Найти место, где похоронен В. И. Альбанов (если он был нормально похоронен, в чем с полным основанием можно сомневаться), — дело наверняка безнадежное. Зафиксирован ли каким-либо документом факт смерти Альбанова? Не знаю. Не исключено, что в каком-нибудь документе такого рода его фамилия могла быть обозначена, возможно, среди десятков прочих. Но пока что такая бумага не найдена. Вот что ответил на мой запрос краевед из Ачинска М. И. Павленко: „… В 1919 году на станции Ачинск-1 взрывы были, снимали с поездов и больных тифом, умерших и замерзших. Недалеко от станции на пустыре был устроен тифозный барак, а около него — яма, куда хоронили умерших или погибших при взрывах. Лет десять назад при строительстве железнодорожной больницы это „кладбище“ было обнаружено. Строители пригласили ачинского археолога Г. А. Авраменко. Тот залез в яму, собрал кости, черепа людей, а когда стал вылезать из ямы, на него обрушился обвал. Авраменко был искалечен: была сломана нога, таз. Лечился он более шести месяцев. Когда вышел из больницы, мы беседовали. Его мнение было: массовое захоронение пострадавших людей. Мы опросили старожилов, Г. Е. Мамаева, В. П. Кислицына и других. Они рассказали, что в эту яму хоронили собранные трупы погибших при взрывах и умерших от тифа. Я побывал в ЗАГСе. Книги похороненных за 1919 год не нашли…“»
Значит, в свое время Валериан Иванович избрал местом своего постоянного жительства Красноярск. Но почему именно Красноярск, а не тот же, например, Архангельск? Потому что здесь служил в молодости и у него здесь оставались связи? В Красноярск он перевез мать и сестер. А почему в Красноярске не сохранилось никаких сведений о его жене, если Тамара Александровна Колесник (Конрад) ничего не напутала? Опять загадка.
Она стала еще загадочней, когда я неожиданно получил очередное письмо из далекой Хатанги от Владилена Александровича Троицкого: «В конце шестидесятых годов мой сослуживец, старейший гидрограф Всеволод Иванович Воробьев, служивший еще в УБЕКО Сибири, рассказывал, что в 1922–1924 годах он был знаком в Красноярске с бывшей невестой Альбанова, по имени Клавдия, которая была подругой хорошей знакомой Воробьева Елеонской Надежды. Как он говорил, он помнит, где в Красноярске стоял домик Елеонской, где они с приятелем, ухаживавшим за Клавдией, часто виделись с этими подругами. Фамилии Клавдии он не помнит. Попробуйте сами написать Воробьеву (но спешите, Всеволоду Ивановичу уже за восемьдесят, здоровье плохое, хотя многое хорошо помнит). По сведениям Воробьева и с его рисунком расположения дома Елеонской я обращался к красноярским краеведам — с просьбой разыскать родственников или саму Елеонскую, а через нее узнать судьбу Клавдии, не осталось ли у нее каких бумаг Альбанова, так как, собираясь на ней жениться, он, конечно, мог хранить у нее свои бумаги. Но Елеонскую не нашли и ничего не узнали».
Я тут же написал в Ленинград Всеволоду Ивановичу Воробьеву. Память его была поистине поразительна. Прежде чем ответить на поставленные мною вопросы, он мелким-мелким бисерным почерком, так что мне пришлось читать через лупу, ради экономии времени и бумаги сокращая слова, поведал мне удивительные истории, прямо не имеющие отношения к В. И. Альбанову, но которые я привожу полностью: и потому, что они имеют отношение к Арктике и интересны сами по себе, и потому, что из них мы узнаем еще об одной трагедии, случившейся в Арктике, когда среди двух или нескольких мужчин оказывается одна женщина, и чем это порой кончается, и каким образом порой появляются на географической карте те или другие названия.
Итак, письмо Всеволода Ивановича Воробьева:
«Многоуважаемый Михаил Андреевич! Получил Ваше письмо от 10.5, рад бы ответить по существу интересующих Вас вопросов. Но… увы! Как старый полярник (работал в гидрографии Арктики с начала 1923 года до середины 1976-го), сообщаю нижеследующие сведения лишь для того, чтобы Вы поверили мне, что я всегда глубоко интересовался освоением Арктики, и имена Седова, Брусилова, Русанова, Альбанова и др. были как бы священными для меня. Но не в равной мере, конечно. В частности — Валериан Иванович Альбанов. Во-первых, он со „Св. Анны“ ушел во главе большой группы, а дошел до Земли Франца-Иосифа — только сам с одним человеком. В статье „На юг, к Земле Франца-Иосифа“ („Записки по гидрографии“) это в какой-то мере объяснено, но в какой-то мере, чувствуется нечеткость, неконкретность его руководства, что в конце концов и привело к такому печальному итогу…
Припомнил же я такой любопытный случай. С конца 50-х годов стал издаваться многотомный труд „История открытия и освоения Северного морского пути“. Автор первого тома — доктор ист. наук М. Белов (сотрудник Арктического и Антаркт. научно-исслед. института, степень доктора ему присуждена именно за этот том). При чтении его я обнаружил немало (порядка 150–200) ошибок — и малых (инициалы, написание фамилий и тд.), и крупных. Этот первый том охватил период до 1861 года. Второй, вскоре вышедший, том, составленный другим автором, охватывал период с 1861 по 1917 год (кстати, там о Седове, Брусилове, Русанове и др., хотя и не полностью); в этом томе насчет ошибок благополучно (хотя и есть).
И вот примерно в 1970 году выходит третий том, период с 1917 по 1945 год. Автор тот же, что и первого, — М. Белов. Я в дачный период (то есть не имея под руками своей библиотеки, неплохой, кстати) прочел этот том — ошибок масса (порядка 500–600). По возвращении с дачи написал аккуратно список ошибок и отправил один экземпляр в Арктический и Антарктический НИИ (ААНИИ), а второй экземпляр списка направил в Государственный комитет по присуждению Ленинских и Государственных премий (в Москву), так как том этот был представлен на соискание премии. И любопытно получилось. В какой-то определенный день состоялось заседание комитета (той его части, которая ведает научными трудами по истории, географии и т. д.). Премия была присуждена единогласно. И кто-то из участников заседания сразу же позвонил по телефону в Ленинград в ААНИИ М. Белову и поздравил: „Все в порядке, премия присуждена“. А надо сказать, что автор труда — М. Белов — был наиболее заинтересован в получении высокого звания лауреата премии, что же касается денежной суммы, то она заранее была распределена (в значительной своей части), так сказать, обещана была — сотрудникам группы, подбиравшим архивные и прочие материалы для книги, просматривавшим все пособия, печатные издания и пр. (включая газетные сообщения). Так что все были довольны, предвкушая, так сказать, и т. п. и т. д.
Но можете себе представить, что буквально в тот рабочий день, когда началось заседание комитета, в канцелярию Комитета поступил мой список ошибок, уточненный, обоснованный, бесспорный, и, когда закончилось заседание Комитета, секретарша доложила председателю Комитета о поступившем списке. И можете представить редчайшее — Комитет тут же был созван снова, и, ознакомившись с моим списком (проверив его обоснованность, что было сделать нетрудно), отменили решение. А так как число присуждаемых премий по каждому разделу строжайше регламентировано, а во-вторых, мало-мальски подходящих кандидатов не было, то решили присудить эту премию научному труду „Атлас Антарктики“, представлявшемуся коллективом авторов во главе с директором ААНИИ Трешниковым в прошлом году, но тоже отклоненному, так как премия была присуждена более достойному, бесспорному кандидату. И любопытно получилось: с одной стороны, Трешников официально был недоволен тем, что представленная ААНИИ кандидатура на звание лауреата была отклонена, а с другой стороны, благодаря этому отклонению он сам, Трешников, стал лауреатом, хотя, казалось бы, в прошлом году потерял все шансы. (Тем не менее Географическое общество СССР, до которого скорее всего не дошел список ошибок, выявленных В. И. Воробьевым, наградило М. И. Белова за первый том „Истории открытия и освоения Северного морского пути“ премией им С. И. Дежнева, а за третий и четвертый — золотой медалью им П. П. Семенова-Тян-Шанского. — М. Ч.)
А вот пример из области топонимики. В 1926 году, выйдя в плавание с судами Енисейского отряда УБЕКО Сибири (в 1925–1926 г. я специализировался по астрономии в Пермском госуниверситете — это бывший Тартуский, или Дерптский университет, эвакуированный в 1916 г. из Дерпта), я на Диксоне перешел на суда Обского отряда и возвращался в Омск. При заходе на полярную станцию Новый-порт в верховьях Обской губы произошел со мной такой случай. Определил я астропункт Сэраяк на западном берегу средней части Обской губы и на пароходе „Прибой“ направился на определение следующего астропункта на мысе Халцынай-сале, что на восточном берегу Обской губы южнее мыса Таран. Подошли туда часов в пять, и я, сунув в карман кусок хлеба, высадился на берег, приготовляясь к определению астропункта. Со мной сошли на берег несколько матросов и, отойдя немного в тундру, увидели оленя, загнали его к берегу, убили, но оказалось, что олень клейменый, то есть домашний. Потом вскоре все ушли на судно, а я остался со своим „универсалом“ у столба № 6705. Закусил хлебом, жду прояснения. Но поднялся крепкий ветер норд-ост, снег. Вижу: „Прибой“ почему-то снимается с якоря, уходит. Как потом я узнал, у него сорвало якорь, второй якорь не держал, полз по грунту. „Прибою“ пришлось уходить к другому берегу под укрытие. Остался я у своего астропункта, вырыл ножом неглубокую ямку в песчаном грунте, лег в нее, частенько прогуливаясь для согревания. Прошла ночь, день, еще ночь. Утром третьего дня — туман, шторм. Вижу: подходит „Прибой“, продержался немного близ берега, снова уходит. Как потом узнал, они сбросили за борт мне бочонок с продуктами, с теплой одеждой, ведь был мороз, выпал снег. Прошел еще день, ночь, и утром, просыпаясь в своей яме, вижу, рядом стоят оленья упряжка и самоед. С трудом мы с ним объяснились. Оказалось, что он, возвращаясь с севера, где летом были оленьи пастбища, завернул сюда, чтобы забрать своего оставленного здесь захромавшего оленя (очевидно, того самого, которого застрелили), а я объяснил ему, что мне холодно, что очень хочу есть, что у меня ничего нет. А он мне объяснил, что недалеко в тундре его теплый чум, что сейчас он на своем олене туда быстро поедет, вернется с упряжкой, с теплой малицей, привезет мне поесть и заберет меня.
И он быстро уехал. Остался я снова один, думая, не упустил ли я последний шанс на спасение — надо было пристроиться как-то сбоку и бежать до его чума. И вот наступил день, четвертый, — без пищи, в снегу, ветер стихает. И… подходит мой „Прибой“, матросы подняли меня (сам ходить я уже не мог), донесли до берега, там на шлюпку…
Оказалось, что „Прибой“ укрывался от сильной волны в бухте Кожевникова (далеко на юг), оттуда сообщил по радио на ледокол „Малыгин“ о моем бедственном положении, а когда немного стихло, то, предварительно направив ко мне берегом оленью упряжку, пошел ко мне, встретил подошедший „Малыгин“, взял у него угля (свой кончился)…
Уже собирались отходить, видим, подъезжает из тундры к мысу оленья упряжка, это тот самый самоед, сдержал слово. В благодарность дали ему мешок муки. Потом, идя вдоль берега на юг, встретили направленную ко мне упряжку.
В Новом-порту в конце сентября забрали на борт зимовавший там личный состав — начальника полярной станции Дождикова, его больную жену, младшую сестру жены — Марию Кирилловну Белку. Она, как говорится, была от Дождикова на сносях. Дождикова уволили за расхищение продуктов… Потом он опять устроился в Североморпуть. Жена его умерла, и он женился… не на М. К. Белке, а на другой сестре его жены. И вот проходит 6 лет, я — начальник экспедиции, идем в 1932 году в плавание — из Красноярска. На короткой остановке в Ново-Имбацком вдруг подходит ко мне… М. К. Белка. Оказывается, она замужем, муж — студент морского техникума, уроженец Севера, он каждые примерно два года берет „академический“ отпуск, едет на „зимовку“, добывает пушнину, так и живет. По просьбе М. К. забрал я всех троих (ее с мужем и сына лет 5–6) на Диксон. Муж ее нанялся на „зимовку“ на о. Расторгуева, это за Диксоном, недалеко от устья р. Пясины. И вот, еще они были на Диксоне, приходит ко мне муж М. К. с каким-то мужчиной (назовем его Н.), просит зачислить того в штат полярной станции о. Расторгуева, чтобы ему было с кем ходить на промысел и т. д. Зачислил его, и все они ушли на промысловом боте на о. Расторгуева. Вернулись мы в Енисейск, оттуда я уехал в Омск, и вдруг весной 1933 года, примерно в апреле, приходит радиограмма с Хатанги, отправленная через Диксон, что на материковый берег в Хатанге вышел этот самый Н. с вестью, что муж М.К.Б. еще прошлой осенью был унесен в море на оторвавшейся льдине, что весь промысел вел он один и что недавно М.К.Б. и ее сынишка умерли, он похоронил их у зимовки и, оставшись в полном одиночестве, пришел на материк, для того чтобы сообщить о случившемся.
И вот наступает весна 1933 года. Я — начальник экспедиции, вышел на судах Енисейского отряда. Приходим на Диксон, и первой операцией была высадка астронома (моего друга С. Н. Кравкова, 1894–1942) на о. Расторгуева. Подходим к острову, он окружен непроходимым льдом. С трудом высадили Кравкова на западный край острова, он — двухвершинный, зимовка (в данное время пустая) близ берега бухты на южном берегу острова. Высадили астропартию (2 человека) с трудом, с минимальным запасом продуктов, но я предупредил Кравкова, что, если мы задержимся, придем за ним к о. Расторгуева не скоро, то он сможет пройти к опустевшей зимовке и взять там сколько нужно, ведь на опустевшей зимовке остался двухгодичный запас продовольствия на четверых. И пришлось нам задержаться по разным обстоятельствам. Подходим к острову только недели через две, льда у острова совсем нет, море чисто. Подошли мы к южному берегу западной части острова, спустили шлюпку, взяли группу Кравкова. Он успел сообщить мне, что ходил на зимовку, зашел, между прочим, в комнату, где жила семья М.К.Б., там не прибрано, заглянул в шкатулочку на „туалете“ М.К.Б., она полна драгоценностей (кольца, серьги и т. д.). Там же на столе среди разных бумаг лежала как бы памятная запись М.К.Б., в которой она кратко отмечала даты, когда и кто ушел на промысел (муж или Н.), что принес и т. д. Просмотрел я эту принесенную Кравковым запись, видно, что муж М.К.Б. ходил на промысел весь сезон, последняя запись поздней весной — отметки о приходе мужа нет.
И в этот момент вижу: подходит к берегу промысловая шхуна, несколько человек высадились на берег. Я срочно туда. А Н. уже ушел к зимовке, там развешано много песцовых, медвежьих и прочих шкур, ведь это все принадлежит Н., он, по его утверждению, один вел промысел, троих зимовавших с ним нет, а мужа М.К.Б. нет с осени, задолго до начала промысла. Так мне объясняют.
Но я немедленно повел всех к зимовке. Как раз выходит оттуда Н., по моему указанию его остановили, обыскали. Карманы его были полны драгоценностями М.К.Б., но он объяснил: „Да, это драгоценности М.К.Б., она, умирая, завещала их своей сестре, поручила передать“.
Предъявили ему запись М.К.Б., бесспорно ее. В конце концов он признался во всем, что убил и спустил под лед мужа М.К.Б. весной, в конце промыслового сезона, что, явившись к М.К.Б., предложил ей себя, она, догадавшись обо всем, была не согласна, он задушил ее и плакавшего мальчика (эксгумация подтвердила это). Суд был зимой 1933/34 года в Красноярске. Тогда „высшей меры“ не было, присудили ему пятнадцать лет.
Ну а Дождиков — он в конце 60-х годов, получив жилплощадь за счет нашего предприятия, издал, между прочим, книгу „В эфире — Арктика“ и пишет там, что когда он в 1917–1918 годах был радистом в Петрограде, на радиостанции „Новая Голландия“, к нему часто обращался лично В. И. Ленин, доверяя ему и т. д. Почему же он не говорил ни о чем в 1924, 1926 годах? Да очень просто. К концу 60-х годов не осталось свидетелей тех лет. Теперь нет и его, умер. А бухта на о. Расторгуева называется теперь „Бухта Марии Белки“. Так на картах, но кто была Мария Белка и как все было — никто не знает…»
Что же касается заданных мною вопросов, Всеволод Иванович в конце своего длинного письма сообщал: «Что я могу сказать по Вашим конкретным вопросам? С „бывшей“ невестой В. И. Альбанова (так представила мне ее Н. Г. Елеонская — а была ли она действительно невестой?) имел я короткий, примерно пятиминутный разговор в первых числах июля 1924 года, когда наши суда Енисейского гидрографического отряда УБЕКО Сибири пришли в Красноярск для погрузки снаряжения, угля и т. д., полученного на зиму нашей красноярской базой. В доме № 1 улицы Советской второй этаж занимала наша база, то есть наш представитель в Красноярске. В одноэтажном деревянном, но крытом жестью доме, условно под № 2, жила Н. Г. Елеонская, вход в комнату прямо с улицы закрывался железной дверью с висячим замком. А наискосок от дома В. Елеонской был дом семьи „невесты“ Альбанова. Состав этой семьи не знаю. Елеонская зашла с улицы в калитку и поднялась на крыльцо дома, просила „невесту“ выйти. И та вышла, а я стоял на улице у невысокого забора. К этому заборчику подошла „невеста“ пятилетней давности, состоялся наш разговор. Она проявила мало интереса к разговору, ей казалось как-то странно, что кто-то интересуется этой ушедшей в далекое прошлое темой. С ее слов я узнал только, что Альбанов умер от сыпного тифа в поезде (санитарном?), шедшем на восток. Где он был похоронен? Ей было неизвестно. А второй раз, в том же 1924 году, видел я „невесту“ в Красноярском парке (если идти по Советской улице довольно далеко — налево). Она была в веселом настроении, шла под руку с каким-то молодым человеком и смеялась. Кто это был — не знаю. Елеонская тоже не знала…
Недавно показали Красноярск по телевизору: вся его северная часть застроена многоэтажными стандартными домами, от прежних деревянных домов и следа нет».
Мнения, что Альбанов — по крайней мере с весны 1917 года и до отъезда в Красноярск — был одинок, придерживается и Владилен Александрович Троицкий:
«Из имеющихся у меня копий десяти неизвестных писем Валериана Ивановича издателю его „Записок…“ Леониду Львовичу Брейтфусу, датированных с марта 1917-го по май 1918 года, совершенно точно следует, что этот период он „кочевал“ или, по его выражению, „как бы гастролировал“ между Архангельском, Петроградом и Ревелем, расставшись с Архангельском весной 1917 года. В Ревеле служил на портовых ледоколах, на разных частных квартирах (адреса указаны) проживал. Нет и намека на семейную жизнь где-то, наоборот, веет неустроенной холостяцкой жизнью.
Следующей почтой непременно вышлю Вам копии этих писем. Я недавно обнаружил их в личном фонде Брейтфуса в Ленинграде в архиве АН СССР. Я полагаю, что они будут для Вас интересны».
С нетерпением ждал я его следующего письма. Примерно через месяц наконец получаю столь жданный пакет. Нетерпеливо перечитываю письма. Во второй раз читаю уже медленнее, внимательно, делая на полях пометки.
«(Петроград).
Многоуважаемый Леонид Львович. При сем посылаю Вам свои записки, так как Вы любезно согласились просмотреть их. Их много по количеству, но боюсь, что в них очень мало толку. Прошу Вас только об одном, выскажите свое мнение откровенно. Мне не хотелось бы, чтобы их читал кто-нибудь кроме Вас Сам я зайду как-нибудь на днях, переговорив предварительно с Вами по телефону.
С совершенным уважением, готовый к услугам
В. Альбанов.
21 марта 1917 г.».
«(Петроград).
Многоуважаемый Леонид Львович! При сем посылаю полученные мною из Архангельска подлинники судовой роли и Предписания, данного мне Брусиловым (Замечание на полях: почему — подлинники? Разве они не остались на судне? Ведь в Главное гидрографическое управление он отправил копии, переписанные Е. А. Жданко. И кто ему должен прислать из Архангельска? Или он вел для себя параллельный, черновой вариант?) Может быть, эти документы пригодятся Вам для справок. Посылаемая фотография (замечание на полях: скорее всего, „Св. Анны“) та самая, про которую говорил Вам и которую Вы считаете возможным поместить. Об рисунке нашей походной кухни и чертежике представляю судить Вам, насколько они достойны быть помещенными в журнале. Как видите, наша кухня не отличалась особенной сложностью конструкции, или во всяком случае была проще примуса. Не мудрено, что мы частенько пили теплую водицу. Чертежик помещений я назвал схемой потому, что это собственно не точный чертеж судна и размеры не соответствуют действительности. Я начертил эту схему только на память, не имея на руках данных и цифр. Сознаюсь, что на чертежике даже неправильно вскрыты палубы и борта. Поэтому еще раз повторяю, что об пригодности как рисунка, так и чертежика судите сами.
Что касается карты, то я, право, не знаю, что и подумать. Из Архангельска меня уведомили, что карта выслана 10 дней тому назад, но я ее еще не получил. Боюсь, не пропала ли она на почте, это очень возможно в это время. Подожду еще немного, а то так придется придумать что-нибудь другое. Можно будет переснять карту Нансена из Вашей книги.
С совершенным уважением, готовый к услугам
В. Альбанов.
15 апреля 1917 г.».
«(Петроград).
Многоуважаемый Леонид Львович! Посылаю Вам книгу и очень благодарю за нее. Сегодня в воскресенье я все же решил лечь в лечебницу. Надо же когда-нибудь подлечиться. Лечебница помещается в Кузнечном переулке, а дом я еще и сам не знаю. На днях, если разрешите, то я позвоню Вам по телефону.
С совершенным уважением, готовый к услугам
В. Альбанов.
30 апреля 1917 г.».
«(Петроград).
Многоуважаемый Леонид Львович! Посылаю Вам при сем фотографии с кинематографических снимков. (Замечание на полях: выходит, на „Св. Анне“ был киносъемочный аппарат?) Вижу сам, что удалось это очень плохо, но что нельзя поместить, тогда не надо.
Извините, что я, может быть, слишком докучаю Вам со своим делом. Дело в том, что в последнее время я несколько хуже себя чувствую и потому сам не могу пойти к Советову (С. А. Советов — главный редактор „Записок по гидрографии“ в 1907–1917 годах. — Прим. В.А. Троицкого).
С совершенным уважением, готовый к услугам
В. Альбанов.
17 мая 1917 г.».