Глава девятая Падение короны… А дальше…

Глава девятая

Падение короны… А дальше…

Еще четыре года назад Россия торжественно отмечала 300-летие дома Романовых: колокольный звон, парады, пышные богослужения во славу царя, юбилейные собрания, балы, гулянья, фейерверки, конфетти…

Люди раскупали сувениры, выпущенные к славной дате, в том числе дорогие – фарфоровые и хрустальные вазы с символами царской власти, с изображением императора, с золотой гравировкой: «К 300-летию Дома Романовых»… Люди не жалели денег – не скоро еще состоится подобное торжество. Через четыре года выяснилось, что не состоится никогда. Это понял даже сам царь. Взвесив все шансы, оставшиеся на сохранение короны, он подписал отречение от престола и за себя, и за сына своего в пользу брата Михаила, при этом сославшись на отцовские чувства: «Расстаться с моим сыном я не способен». Цесаревич Алексей был удивительным мальчиком – добрым, вежливым, без тени заносчивости. Страдания от тяжелой болезни наложили отпечаток на его лицо, грустное и задумчивое. Александр Федорович, впервые увидев цесаревича Алексея, поразился его взрослости и серьезности, которые вкупе с нежными чертами лица создавали незабываемый образ. Он на несколько минут задержал на мальчике взгляд, подумав, что будет жаль, если он пойдет по стопам отца, из него мог бы вырасти своеобразный человек, сопереживающий людским бедам.

В Александровском дворце раз в неделю устраивались кинематографические сеансы, о которых цесаревич оповещал императора, великих княжон… Дворцовый флигель-адъютант генерал В. Н. Воейков в своей мемуарной книге «С царем и без царя» записал: «Никогда не забуду последнего сеанса в начале февраля. Это был фильм „Мадам Дюберри“ – со всеми ужасами Французской революции, гильотиной, народным судом, казнями… После этого фильма я почувствовал невероятную тяжесть на душе, а теперь даже не могу вспоминать про него». Генерал Воейков обожествлял царя, все поступки, слова, действия, шаги, вздохи, беспрекословно и мгновенно исполнял его поручения и считал, что этим приносит неоценимую пользу отечеству, хотя скорее он должен войти в историю России в первую очередь как организатор спортивного олимпийского движения. Он сделал многое для развития в воинских частях гимнастики, стрелкового спорта, выездки лошадей… Он готовил русских спортсменов ко Всемирной Олимпиаде 1912 года в Стокгольме. Вместе с ними выезжал туда. Воейков был свидетелем падения короны, конечно, тенденциозным, но по описанию фактов – точным. 8 марта, перед отъездом из Ставки, Николай II обратился к своим войскам с прощальным словом: «После отречения Моего за Себя и за сына Моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и Вам, доблестные войска, отстоять нашу родину от злого врага… Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник отечества, его предатель. Исполняйте же Ваш долг, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что ослабление порядка службы только на руку врагу. Да благословит Вас Господь Бог и да ведет Вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий».

Получив это послание, генерал-адъютант Алексеев вместо опубликования его в тот же день объявил Николаю II, что он должен считать себя арестованным. «Государь сел в Императорский поезд, – записал Воейков, – к концу которого был прицеплен вагон с четырьмя делегатами Государственной Думы, обязанными доставить Императора в Царское Село…» Воейков негодовал, что при отходе поезда Алексеев отдал царю честь, а делегатам Думы поклонился в пояс, а позже с издевкой отметил, что «появилось новое светило и достигло покоев Императора, где в царской опочивальне А. Ф. Керенский находил отдохновение от своих трудных обязанностей главы вооруженных сил России, усложненных уговариванием на ратные подвиги „товарищей“.

Царь отрекся от престола 2 марта в три часа дня в пользу августейшего брата Михаила и, когда прощался с войсками, уже знал об отказе брата от короны, очень огорчившего его этим. При обсуждении вопроса о передаче власти Михаилу Александровичу в Думе возникли разногласия. Милюков сказал, что царь на Руси необходим и «в тесном сотрудничестве с ним следует утихомирить начавшуюся бурю». Наступила тишина. Родзянко заявил, что вступление на престол великого князя невозможно, – никто из членов Временного комитета ему не возразил. Было отмечено, что Михаил Александрович никогда не проявлял интереса к государственным делам, состоит в морганатическом браке с женщиной, известной своими политическими интригами, что в критический момент истории проявил полное отсутствие воли и самостоятельности, а именно – 27 февраля не решился выполнить просьбу Родзянко, Некрасова и Голицына о том, чтобы возглавить части Петроградского гарнизона и навести порядок. К тому же стало известно, что Гучков по возвращении из Пскова, где он вместе с Шульгиным принимал отречение царя, выступил с речью на Варшавском вокзале перед тысячью железнодорожников, встретивших его и Шульгина очень приветственно, но, когда речь зашла о передаче власти Михаилу, толпа пришла в дикую ярость, раздались крики: «Долой царя!» – и, чтобы избежать неприятных последствий, обоих делегатов вывели через боковую дверь.

Дума решила связаться с великим князем, который, приехав из Гатчины, остановился у княгини Путятиной в доме № 12 по Миллионной улице. «Было шесть утра, – вспоминал Керенский, – но, учитывая ответственность момента, я позвонил по телефону в дом княгини. Трубку тут же поднял личный друг и секретарь Великого Князя англичанин Джонсон. Я объяснил положение и спросил, не согласится ли Великий Князь принять делегацию Думы сегодня утром, между 11 и 12 часами. Утвердительный ответ последовал через несколько минут… 4 марта в 11 часов утра началась встреча с Михаилом Александровичем. Он сказал, что хотел бы побеседовать с двумя из присутствовавших. Взгляды всех обратились на меня. Я не мог отказать князю в просьбе. Он удалился с Родзянко и князем Львовым в отдельную комнату. Возвратившись, Михаил спокойно подписал акт об отречении и вручил его Родзянко». Затем логично заметил: «Если будет Учредительное собрание, то оно решит форму правления.

Далее обратимся, к мемуарам Воейкова, описывающего продолжение этой церемонии так: «Решение Михаила было встречено молча. Лишь Керенский заявил: „Ваше высочество, ваш поступок оценит история, ибо он дышит благородством. Он высоко патриотичен и обнаруживает великую любовь к родине“.

Александр Федорович говорил искренне. Прими Великий Князь иное решение, могла бы сильно обостриться ситуация. О младшем брате царя в настоящее время вспоминают редко и мимолетно. В отличие от Николая II. На это, безусловно, повлияла горькая судьба царя и его семьи. Они канонизированы православной церковью и в октябре 2008 года реабилитированы Президиумом Верховного суда Росси и как невинно пострадавшие от политической репрессии. А во время отречения царя от власти отношение к нему в антимонархических кругах и большинстве народа было однозначно негативным. Вскоре после ареста царя на театральной сцене Москвы, в Камерном театре, была поставлена и шла с большим успехом пьеса Дон-Аминадо (Аминада Петровича Шполянского) «Весна семнадцатого года». Блестящего сатирического поэта, фельетониста и драматурга. По мнению И. А. Бунина, он был «одним из самых выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение». В пьесе много иронии, сарказма, но олицетворение прекрасного «гения весны, вечного возрождения» – молодая сильная и стройная девушка, по ремарке автора «врывается на сцену, в ее позе – сознание своей красоты, прав на признание и удивление», отнюдь не сатирический, а позитивный образ.

Я та Весна и та Свобода,

Которой радуется Бог…

Весна семнадцатого года

И весен будущих залог!

Свет красного рефлектора, идущего от камина, вспыхивает с новой силой и от него жмурятся находящиеся на сцене низложенные монархи – Людовик ХVI (придерживает голову), султан Абдул-Хамид (комическая фигура восточного деспота), Мануэль (экс-король португальский, светский хлыщ, воплощение пустоты и ничтожества), Магомед-Али (бывший шах персидский). Их первое появление на сцене сопровождалось музыкой со словами «Куда, куда вы удалились» (из оперы «Евгений Онегин»). До прихода прекрасной девушки они, с лицами безнадежной скуки и безделья, играют в преферанс.

Шах. Опять вы, ваше величество, передернули…

Султан. Я? Да что вы! Зачем бы я стал передергивать, когда все пики у меня?

Мануэль. Но… Вы, по обыкновению, слишком надеетесь на свои пики. Был, говорят, случай, когда они вам крепко изменили и повернулись против вас. (Обращаясь к шаху.) Точно так же и против вас, ваше величество.

Шах. И совершенно так же, как и против вас…

Султан (вяло). Вам сдавать.

Шах. Снимите карту.

Девушка (продолжает свой монолог):

И вот сейчас, когда от скуки

Сидите вы за камельком,

Сложивши царственные руки,

Болтая праздным языком,

Сейчас воскреснула природа —

И вслед за ней лечу и я,

Весна семнадцатого года,

Весна и радость бытия!..

(Решительно, но мягко.)

Монархи!.. Встать!.. За мною следом!..

По ремарке автора «решительно, но мягко», в то время легко угадывалось поведение и характер Керенского. Ближе к концу пьесы в пансионе низложенных монархов появляется Николай II – в английском в изумрудную клетку пиджачном костюме и в котелке. (Английская одежда царя – намек на намерение Керенского переправить Николая II и его семью в Англию.)

Мануэль. Распаковывайтесь, ваше величество, и будьте как дома. Что это у вас… цветы, ваше величество?

Николай (смущенно, озираясь). Да… я так люблю… цветы!

Мануэль. Прекрасно. Изумительный аромат!.. Ваше величество, вероятно, большой эстет?

Николай. Да. Большой.

(«Большим Николаем» называли Великого Князя Николая Николаевича. – В.С.)

Мануэль (развязывая саквояж, вынимая из него пышную горностаевую мантию с горностаевым воротником и шлейфом). Шикарная вещь!.. И как великолепно сохранилась.

Николай. Да… Двадцать три года…

Мануэль (тоном непритворного, но отдающего иронией сочувствия). Какая жалость!.. Каких-нибудь два года до юбилея!..

Николай (растерянно). Да…

Мануэль (вынимает из саквояжа корону). Шапка Мономаха?

Николай. Да…

Мануэль (кладет корону на полку рядом с коронами других низложенных монархов). Ну, не унывайте, ваше величество! Обживетесь, привыкнете… и еще будете благодарить судьбу… (Указывая в сторону Людовика и делает выразительный жест вокруг собственной шеи.) Вы сами видите… Бывают случаи…

(Автор пьесы не мог предугадать кончину Николая от рук большевиков. – В.С.)

Людовик (глядя в окно, за которым виден штык часового, глухим и зловещим голосом). Весна…

Мануэль (подхватывает). «Выставляется первая рама!» Кстати, как подробно произносится ваш титул? Что-то очень длинное…

Николай (глядя в карты для преферанса, с трудом вспоминает). Божьей милостью мы… Николай второй… император всероссийский… царь польский… великий князь финляндский… и прочая… и прочая… и прочая…

Мануэль (картавя на французский манер). C’est epatant!.. и прочая! И прочая! И прочая!

Долг истории, увы, пока еще не полностью очищенной от извращений и инсинуаций большевиков, в том числе современных, заключается в правдивом изложении событий, связанных с падением самодержавия в России, роли в этом отдельных личностей и, конечно, Великого Князя Михаила. Керенский был уверен, что его «поступок оценит история, ибо он дышит благородством… Обнаруживает великую любовь к родине». Именно поэтому, учитывая важность для России отречения от власти Михаила, сатирик Дон Аминадо описывает его без тени иронии: «Былина, сказ, предание, трехсотлетие Дома Романовых, все кончается, умирает и гаснет, как гаснут огни рампы императорского балета.

В ночь с 3 на 4 марта в квартире князя Путятина на Миллионной улице, все еще не отказываясь от упрямой веры в конституционную, английскую (!) монархию… с несвойственной ему страстностью, почти умоляя, обращался к великому князю Михаилу Александровичу, взволнованный, измученный бессонницей Милюков:

– Если вы откажетесь, ваше высочество, страна погибнет, Россия потеряет свою ось!

Решение великого князя бесповоротно. Руки беспомощно сжаты, ни кровинки в лице, виноватая, печальная, насильственная улыбка.

В гостиную входит высокая, красивая молодая женщина, которой гадалки гадали, да не судила судьба. Дочь присяжного поверенного Шереметьевская, разведенная офицерская жена, а ныне графиня Брасова, морганатическая супруга Михаила Александровича. Что происходит в душе этой женщины? С какими честолюбивыми желаниями и мечтами борются чувства любви и страха за сына Александра Третьего? Жизнь ее была похожа на роман. Безумно влюбленный в нее, припавший к ее мраморным коленям великий Князь. Короткое счастье, озаренное страшным заревом войны. Отречение мужа, после отречения царя. Вдовство и материнство в длительном, многолетнем изгнании, в отраженном блеске, в тускнеющем ореоле. Гибель единственного сына, разбившегося в автомобильной катастрофе. Одиночество, нищета и освободительница-смерть на койке парижского госпиталя».

Ради этой женщины, не принадлежащей к монаршим кругам и по своему статусу не имевшей права стать царицей, Михаил Александрович лишился всех претензий на престол еще задолго до своего официального отречения. Заядлые монархисты не могли простить ему, с их точки зрения, «мягкотелость». Один из них восклицал: «Великий князь теперь гатчинский узник. Эта сволочь из Совета рабочих депутатов контролирует каждый его шаг. А нам, нам он нужен был бы, как знамя. Его можно освободить, похитить, наконец, вместе с ним войти в Петербург и провозгласить императором! Как он смеет питать отвращение к власти, когда Россия гибнет?! Силой бы заставили идти вместе с нами. Потребовали бы усмирения Петербурга. И усмирили бы железом и кровью!»

Александр Федорович Керенский, стремившийся к бескровному переходу страны от самодержавия к демократии, наверное, как никто другой, оценил отречение от власти великого князя.

«В этот момент монархия и династия стали атрибутом прошлого, – подумал Керенский. – Россия, по сути, стала республикой… Благословен человек, которому выпадает на долю пережить роковые поворотные годы в мировой истории, так как он получает возможность заглянуть в глубь истории человечества, стать свидетелем и участником того, как разрушается мир старый и возникает мир новый…» Необычное светлое состояние своего величия и ответственности перед будущим почувствовал Александр Федорович, в памяти возникли стихи, знакомые ему прежде, но сейчас обретшие для него новый, более глубокий смысл: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Его призвали всеблагие как собеседника на пир. Он их высоких зрелищ зритель, он в их совет допущен был – и заживо, как небожитель, из чаши их бессмертье пил!»

Падение короны будоражило многие умы. В те дни вот что писал известный русский философ князь Е. Н. Трубецкой: «Февральская революция стала уникальным явлением в истории, поскольку в ней приняли участие все слои общества», а по свидетельству Керенского, «была порождена идеальная Россия, которая заняла место России, оскверненной и загаженной Распутиным и ненавистной народу монархией». Непопулярные чиновничьи лица были буквально сметены со своих постов… Рабочие на заводах, прекратившие работу, принялись устранять неугодных им управляющих и инженеров, вывозя их на тачках за пределы предприятий. В некоторых районах крестьяне, памятуя 1905–1906 годы, стали на свой лад решать аграрный вопрос, изгоняя помещиков и захватывая их земли. После трех лет войны уставшие до предела на фронте солдаты «отказывались подчиняться офицерам продолжать войну». Трезво оценивая создавшееся в стране положение, Керенский, конечно, видел лишь предпосылки для создания идеальной России. Он считал, что перед Временным правительством стоят четыре важнейшие задачи:

1) продолжить защиту страны,

2) создать по всей стране действенный административный аппарат,

3) провести необходимые коренные социальные реформы,

4) подготовить путь для преобразования России из крайне централизованного государства в федеральное.

Все это помогло бы ослабить кризис внутреннего и внешнего положения страны.

Арестованный генерал Воейков ехал в одном поезде с министром юстиции Керенским. Генералу было предоставлено отдельное купе, рядом с ним в другом купе находился следивший за ним часовой. Поезд уже около часа ждал отправления, как вдруг на платформе послышался шум приближающейся толпы и в вагон вбежал молодой прапорщик с большим букетом красных тюльпанов, перевязанным муаровой лентой, за ним – бритый штатский… Толпа на платформе не унималась, и прапорщик все убеждал штатского: «Александр Федорович, наденьте пальто, выйдите к людям сказать несколько слов – они хотят проститься с вами, увидеть вас на прощание». Пальто Александр Федорович не надел, а к людям вышел и стал выкрикивать фразы, из которых до Воейкова долетало одно часто повторяющееся слово – «бескровная», говорил до свистка паровоза, прекратившего трогательные овации, устроенные ему Москвой.

Воейков не грешит против правды. Вот какой осталась в памяти ученика Евгения Багратионовича Вахтангова молодого Юрия Завадского свершившаяся революция. Февраль запечатлелся в его памяти опьяняюще радостным, праздничным, окрыляющим. От дома на Спиридоновке, куда переселилась его семья, он ходил в студию сквозь ликующие толпы людей. Над головой ослепительно сияло весеннее солнце. Красные банты в петлицах прохожих. На площадях бесконечные митинги. По булыжным мостовым мчатся грузовики с солдатами. На штыках развеваются синие шинели городовых и околоточных, которых ведут в арестантскую часть. На перекрестках – подпоясанные ремнями, с винтовками в руках, с нарукавными повязками с буквами «ГМ» (городская милиция) студенты, молодые рабочие. У людей появилась уверенность, что наступила новая свободная жизнь. И одного из создателей этого праздника, широко известного в стране защитника угнетенных Александра Федоровича Керенского, Москва встретила нескончаемой овацией, которая началась с первого его шага по земле второй столицы и продолжалась до момента его отъезда.

– …Ваша фамилия? – услышал Воейков обращенный к нему вопрос бритого штатского в дверях его купе.

– Я Воейков. А вы кто такой?

– Я Керенский.

– А, Александр Федорович! Очень рад познакомиться!

– Я хотел побеседовать с вами, – сказал Керенский, – и поэтому попросил вас ехать в одном со мною поезде.

– Не просили, а, вероятно, хотели, – заметил Воейков.

– Будем считать, что так, – не смутившись и не обидевшись, ответил Керенский.

Немного спустя он вернулся в купе к Воейкову, где провел с ним несколько часов в беседе о царской семье и о войне.

С точки зрения генерала, Керенский производил впечатление человека нервно переутомленного, которому вот-вот сделается дурно, человека, не спавшего и проведшего на ногах не одни сутки и при этом много говорившего и делавшего, испытавшего немалые нагрузки. Воейков предложил ему имевшийся у него препарат брома, но Керенский без доктора не стал его принимать. Воейков обратил внимание на штатский костюм Керенского, а тот улыбнулся: «Я приказал Сенату собраться на совещание. Сенаторы, конечно, надели мундиры и ордена, а я приехал вот… как есть, вынул из бокового кармана подписанную Государем бумажку об отречении от престола, попросил ее заслушать, поклонился и уехал… Видимо, сенаторы были поражены этим приемом, а я дал им понять, что время формы миновало и что теперь нужно обращать внимание только на суть дела». Воейков не признается в своей книге, какое впечатление произвел на него рассказ Керенского, который затем говорил, а по мнению генерала, «хвастал своими успехами в течение последних дней на заседании рабочих и солдатских депутатов в Петрограде, а сегодня – в Москве, и выразил уверенность, что новая Россия под их руководством покажет всему миру чудеса. Говорил, что убежденность в этом дает ему сдержанность, проявляемая Советами, держащими всю власть в своих руках». Сомнительно выглядит последняя фраза Керенского в изложении бывшего дворцового флигель-адъютанта, поскольку Советы передали власть Временному правительству.

В течение пути Александр Федорович посылал к генералу своих прапорщиков, предлагая вплоть до выхода из вагона в Петрограде чаю, закусок и прочего. Внешне (а может, искренне?) держал себя любезно; по его воспоминаниям, он принял решение арестовать Воейкова, чтобы оградить его от народного гнева, его арест – вопрос очень непродолжительного времени, просил относиться к нему с полным доверием, добавив, что он, как министр юстиции, сделает все, чтобы ему помочь.

На Николаевском вокзале Петрограда в ожидании приезда Керенского собралась огромная толпа, заполнившая платформы. Он воспользовался случаем и произнес речь, вернее – не мог не выступить перед людьми, ловившими каждую фразу, вылетавшую из его уст. Они специально пришли на вокзал, чтобы услышать своего кумира. Воейков запомнил несколько фраз из его речи, касавшихся самого генерала: «Я ездил в Москву, где лично задержал бежавшего от Государя Его Дворцового Коменданта генерала Воейкова, совершившего перед народом столько преступлений, он не избегнет суда… Товарищи, в моем распоряжении находятся бывший председатель Совета министров и министры старого режима… Они ответят, согласно закону, за преступления перед народом… Свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась царская власть!.. Без суда никто наказанию подвергнут не будет. Всех будет судить главный народный суд!»

Воейков признаётся, что слова Керенского настолько подействовали на аудиторию, что, когда его выводили из вагона, настроение публики было весьма напряженное. Впрочем, суд над генералом вершился мягкий, временами казалось, даже формальный, и ему в конце концов удалось бежать. Он не мог простить Керенскому строгие тюремные порядки, скудную еду и другие жесткие условия содержания, равные для него и всех других заключенных. Обвиняет его в вывозе из Сибирской ссылки каторжан во главе с цареубийцами Желябовым и Екатериной Брешко-Брешковской. Воейков замечает, что офицеры разделились на две категории: оставшиеся верными присяге и подвергнутые гневу народному – и поддержавшие революцию, являвшиеся с красными бантами и встречаемые овациями народа.

Бывшему царедворцу не нравится приказ Керенского, объявленный населению, частям войск и народной милиции, по которому «немедленному аресту подлежат:

1) пьяные,

2) грабители,

3) оказывающие сопротивление,

4) все чины наружной и тайной полиции и корпуса жандармов,

5) все лица, производящие обыск без права на то».

Заядлый монархист и антисемит, Воейков негодует, что «интеллигенция, одураченная еврейской прессой, проявила невероятную радость по поводу своего освобождения, так что люди при встрече говорили друг другу: „Христос воскресе… Наконец-то мы свободны!“

В судьбе каждого человека есть взлеты и… не обязательно падения, есть просто обыденная жизнь с надеждой на возвращение чудесного чувства взлета – полета души. В жизни Керенского не было падений, что может показаться странным людям, знающим его биографию, тем более по советским источникам. Он ошибался, в конце жизни признавал: «Мы были наивны», его предавали, обманывали, но он упрямо шел к своей цели и добился ее, пусть ненадолго, и потом, как увидим, остался верен своим идеалам. Падения в полном смысле этого слова, когда он стал безучастным к жизни, – такого с ним не было. До последних дней. Человек может быть немыслимо счастлив даже день, два, неделю, месяц, год… Александр Федорович познал истинное счастье. Он писал: «Воспоминания о первых неделях существования Временного правительства связаны с самым счастливым временем моей карьеры». Возможно, он укорачивает этот период. А победы в труднейших политических процессах? А работа в Совете рабочих и солдатских депутатов? Ведь это он писал первое свое воззвание: «Вчера, 27 февраля, в столице образовался Совет рабочих и солдатских депутатов из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических представительств и групп. Совет, заседающий в Государственной Думе, ставит своей задачей организацию народных сил и борьбы за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России» (приводится в сокращении).

Молодой политик смутился, но в душе был безумно рад, что делегаты просили именно его составить это воззвание: «Александр Федорович, просим! Кто же еще, как не вы!», «Сам Бог велел! Не откажите! Мы вам верим!», «Будьте добры!»

Через несколько дней он вошел в первый состав Временного правительства, сделал шаг вперед, как казалось ему и всем. Он не мог заглянуть в слишком далекое и обманное будущее. Но если бы остался в Совете, как Чхеидзе, то, как человек принципиальный и культурный, по всей вероятности, возглавил бы этот орган, и Ленину потом трудно было бы обвинить его в каких-либо грехах: он отнюдь не меньшевик, человек из народа, любившего его, верившего ему, демократ до мозга костей. Но он вошел в правительство, которое Ленин называл чисто капиталистическим. Возможно, Советы пошли бы за Керенским, а не за Лениным. Но это предположение из области «если бы». Из одиннадцати членов правительства десять принадлежали к либеральным и умеренно консервативным партиям. «Я был единственным социалистом, и вскоре газеты стали практически называть меня „заложником революции“. Это определение нисколько не смущало Александра Федоровича. Большевистская печать считает введение его в правительство уступкой буржуазии народным массам и приводит в качестве подтверждения этого факта фрагмент из воспоминаний В. В. Шульгина о разговоре министра земледелия кадета Шингарева с товарищами по партии, состоявшемся накануне революции:

«– Если на нас свалится власть, придется искать поддержки, расширяя прогрессивный блок налево…

– Как вы себе это представляете?

– Я позвал бы Керенского.

– Керенского? В качестве кого?

– В качестве министра юстиции, допустим… Надо вырвать у революции ее главарей… Из них Керенский – все же единственный… Гораздо выгоднее его иметь с собой, чем против себя».

Александр Федорович не чувствовал к себе какого-то предвзятого или снисходительного отношения со стороны других министров. Испытывал истинное уважение к председателю правительства князю Львову, ведущему свое происхождение от древнего рода Рюриковичей, семьсот лет правивших Россией. Несмотря на это, он всю жизнь пытался улучшить участь крестьян, боролся за их право участвовать в политической жизни страны, выступал против разлагающейся монархии. Этим он вызвал закономерное озлобление со стороны генерала Воейкова, отражающее отношение к новому режиму. Генерала раздражало то, что радовало Львова: «Мы можем считать себя счастливейшими людьми…», «Поколение наше попало в наисчастливейший период русской истории…» Князь был истинным гражданином своей страны, обладал выдающимся организаторским талантом и пользовался огромным моральным авторитетом. В этом глубоко религиозном человеке было что-то славянофильское и толстовское, замечал Александр Федорович, приказам он предпочитал убеждение и на заседаниях кабинета всегда побуждал всех к согласию. Его часто обвиняли в слабоволии, что было абсолютно безосновательным. Он слепо верил в неизбежность триумфа демократии (впрочем, как и Керенский), в способность русского народа играть созидательную роль в делах государства. И не уставал на людях и в частных разговорах повторять слова: «Не терять присутствие духа, сохраняйте веру в свободу России».

Князь Львов был уникальным человеком из редкой даже тогда породы умнейших и благороднейших людей и не случайно вызывал уважение и даже преклонение Керенского. Именно благодаря Львову с самого первого заседания Временного правительства министры в своих дискуссиях достигали быстрого и полного согласия. «Всех нас объединяло чувство долга, которое мы ставили выше принадлежности к разным партиям. К сожалению, это чувство оказалось недолговечным, и в дальнейшем Временное правительство не отличалось более единой убежденностью и взаимным доверием. Но тем не менее оно в поразительно короткий срок смогло заложить основы демократического управления, которое гарантировало ведущую роль в делах нации трудящимся массам и впервые ликвидировало все политические, социальные и этнические ограничения», – вспоминал Керенский.

…Спустя много лет в Америке он, уже поседевший, поднимется на шестой этаж Гуверовской башни, где помещался и находится до сих пор русский архив библиотеки Института войны, революции и мира, и в течение двух минут получит несколько ящиков с аккуратно разложенными стенограммами заседаний Временного правительства. Не спеша, но внимательно, с интересом он просмотрит их и подивится огромному объему законодательных актов, принятых им и коллегами по Временному правительству за первые два месяца Февральской революции. Вспомнит те незабываемые дни, горячее время нескончаемых дневных и ночных заседаний кабинета, всевозможных конференций и выступлений на митингах. Во время одной из своих долгих речей на митинге на морозном воздухе он сорвет голос, получит на всю жизнь расстройство связок и станет говорить хрипло и громко; окружающим будет казаться, что он кричит, что и было на самом деле. Бог с ней, с этой напастью, он тогда был молод, безудержно счастлив, что особенно ощущается, как ни странно, в преклонном возрасте. На время, часа на два, он забудет о старческих недомоганиях. Подумает, что совершил карьеру, похожую на восхождение к званию верховного судьи Америки знаменитого Уоррена. Будучи судьей в заштатном американском городке, молодой Уоррен оказался в щекотливом положении. В городе был убит чтимый людьми священник, и правящая партия перед предстоящими выборами требовала от судьи немедленно найти убийцу. Пятерых предполагаемых преступников представила она Уоррену, но он, несмотря на давление и угрозы с ее стороны, оправдал всю группу, не найдя в их действиях никакого отношения к убийству священника.

Оказавшись честным и смелым судьей, он быстро достиг признания. И в жизни молодого адвоката Керенского было немало процессов, во время которых власти и реакционная пресса не ожидали от него столь ярко выраженной гражданской позиции по важным политическим вопросам, травили его и даже приговаривали к тюремному заключению. Вот он и прослыл в народе защитником его интересов. Наверное, не случайно. И в работе Временного правительства он был неудержим в доказательстве своей правоты, ни на йоту не отступая от буквы и сущности закона. Как адвокат и член Думы, он объездил почти всю страну, вникая в жизнь народа, его беднейших слоев, и понял, что сопереживание их бедам – это одно, а следование букве закона часто бывает совершенно другое, поэтому нельзя идти на поводу у толпы по любому случаю. Здесь его опередит Ленин, обещая людям золотые горы и начисто забывая о том, что, обещая, надо отдавать, а не забирать.

Пусть молодость была в чем-то наивна, но все равно прекрасна. И рядом были неординарные, замечательные люди. Князь Львов глубоко понимал проблемы местного самоуправления, долгие годы находясь на службе в земстве, возглавляя Союз земств. Бывший ректор Московского университета, член редколлегии ведущей либеральной газеты «Русские ведомости» А. А. Мануйлов, привлекательный, солидный мужчина с черной отметиной в седых волосах, с усами и профессорской бородкой, был отличным экспертом в области просвещения. Самый молодой член правительства, М. И. Терещенко, человек с проницательными глазами, высоким лбом и крепким характером, являлся ведущей фигурой в промышленном мире юга России, а во время войны, сотрудничая с будущим министром торговли и промышленности А. И. Коноваловым, тоже бывшим в расцвете сил, набирался опыта, будучи заместителем А. И. Гучкова, возглавлявшего Военно-промышленный комитет. Надо было обладать определенной смелостью, чтобы принимать решения революционного характера, прямо противоположные существующим испокон веков.

Керенский вспомнил, как впервые переборол в себе страх перед посещением великого князя Михаила. Накануне он попросил Керенского предоставить ему поезд для поездки из Гатчины в Петроград, на что Александр Федорович без колебания ответил: «Гражданин Романов может пойти на вокзал, взять билет и ехать в общем поезде». Сказал и вздрогнул от неожиданной для себя смелости, но, поразмыслив, решил, что поступил логично, и постепенно успокоился. Потом где-то прочитал, что смелость – сестра таланта, истинная смелость, часто подменяемая наглостью и нахальством, с которыми ему, увы, пришлось позднее не раз встречаться и перед которыми он часто пасовал, не ожидая их и, если честно признаться, не будучи готовым к подобным пассажам противника. Вспомнил мать, тихую, но мудрую женщину. Отец упорно наставлял его, а мать спокойно советовала: «Сынок, если ты не знаешь, что говорить, то говори правду. Если не знаешь, как действовать, то поступай, как подсказывает сердце». И он следовал ее советам. Кольнуло сердце. Раз, другой. До сильной боли. Он тогда, увлеченный революцией, по горло занятый принятием законов, продолжением войны и бесконечным улаживанием административных дел, не сумел вырваться к родителям в Ташкент и с горечью вспоминал, что не собирался этого делать. Слишком много было забот и слишком далека была дорога до родных, судьба которых после прихода к власти большевиков сложилась трагически.

Александр Федорович тяжело вздохнул. Он многое бы отдал за то, чтобы вернуть молодые годы и искупить непростительное отношение к семье. Работа, а вернее, его одержимость революцией отняла у него и жену и детей. Даже на нормальную семейную жизнь не хватало времени, сил, и громадная ответственность за судьбу страны, которой он посвятил все свои помыслы, полностью захватила его. Он потерял семью, но жертва его не была напрасной. Несмотря на все трудности, порожденные войной и развалом старой администрации, Временное правительство с одобрения народа провело широкую законодательную программу, заложив прочные основы для преобразования России в развитое государство. 22 (9) марта Временное правительство было признано Северо-Американскими Соединенными Штатами, а 24 (11) марта Францией, Англией и Италией – наиболее цивилизованными и демократическими странами мира. Даже Ленин, готовясь в октябре к захвату власти, не мог не признать проделанную Временным правительством созидательную работу, написав: «Революция (Февральская) сделала то, что в несколько лет Россия по своему политическому строю догнала передовые страны».

По видимости это было своеобразной уловкой. Вроде бы признание некоторой заслуги правительства. Однако какие страны Россия догнала? Капиталистические. Буржуазные. Будучи буржуазной сама. А потом Ленин приписал Временному правительству тысячи смертных грехов. В той же самой статье. Не заметив главного – за короткий промежуток времени после Февральской революции люди получили не только политическую свободу, но и социальную систему, гарантирующую им человеческое достоинство и материальное благосостояние. Была установлена независимость судей и судов (чего не удалось добиться до сих пор). Были ликвидированы «специальные» суды, а все «политические» дела или дела, связанные с государственной безопасностью, отныне стали, как и уголовные, рассматриваться в суде присяжных. Были отменены все религиозные, этнические и сословные ограничения. Восстановлена независимость православной церкви. Всем другим церквам, сектам и религиям была предоставлена полная возможность обращать приверженцев в свою веру. Наконец, женщины были уравнены в политических правах с мужчинами.

Керенский отложил в сторону ворох стенограмм Временного правительства. Прошли десятки лет, но новые поколения России не знают ничего о том, как он и другие министры прокладывали путь к свободе в монархической стране, где еще жили крепостники и крепостные, где дух рабства насаждался веками. Закону о выборах в Учредительное собрание не могли препятствовать даже большевики, включив его в свою программу. А вот опыт составления законов о местных органах самоуправления и профсоюзах им не пригодился, потому что Временное правительство не насаждало его сверху, а привлекло к его созданию широкие массы людей, вызывая у них чувство ответственности за свою страну.

Когда Керенского за самовольное и по тем временам дерзкое выступление в университете отправили в «домашнюю» ссылку в Ташкент, дома его встретили не слишком ласково, особенно отец. Мать молчаливо обняла сына и, оставшись с ним наедине, сказала: «Не печалься, Сашенька, в жизни ничто не бывает вечно: ни хорошее, ни плохое». Сидя в читальном зале, возле документов своей молодости, бурной и удачной, трудной и грустной, он вспомнил эти слова и мысленно обратился к маме: «Ты меня не узнала бы, мама, а если бы узнала, то огорчилась – я седой, лицо мое испещрили морщины, я немного сгорбился, но не опустился и в душе надеюсь, что на родине начнется новая жизнь, уйдет в прошлое тоталитарный режим кремлевских владык, конечно, не сразу – самодержавное сознание осталось в умах некоторых людей и после февраля, но мне все-таки удалось увидеть и вкусить сладкие плоды демократии, выращенные деятельными людьми и твоим сыном тоже. Увы, хорошее длилось недолго. Плохое затянулось на моей родине. Я чувствую, что при жизни не узнаю о хорошем, но надеюсь, что оно когда-нибудь вернется в Россию. Ведь ничто в жизни не вечно. Разве я не прав, мама?»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.