Глава четвертая Адвокат России

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четвертая

Адвокат России

Александр Федорович считал, что ему очень повезло в самом начале карьеры. Ему предложили работу в юридической консультации Народного дома; его хозяйкой и основательницей была графиня Софья Владимировна Панина. Высокообразованная, умная и красивая женщина открыла Дом для оказания культурной и просветительской помощи беднякам и вдовам неимущим, особенно рабочим, проживающим в отдаленных кварталах. Это было чисто европейское начинание. Народный дом, сделанный добротно, но не так шикарно, как у богатейшей Паниной, я видел в латышском городе Даугавпилсе. На свои деньги, еще задолго до прихода советской власти, его построил Ульманис-старший, отец нынешнего президента суверенной Латвии. Постройки в Санкт-Петербурге и Даугавпилсе по проекту весьма схожи: концертный (или лекционный) зал примерно на тысячу мест, множество аудиторий для юристов, врачей… Российский побольше латышского, да и город куда крупнее. Тем не менее при советской власти в Народном доме Даугавпилса, разумеется, потерявшем свое прежнее назначение, располагалось двадцать шесть организаций (!).

Однако судьба основателей этих домов сложилась отнюдь не радужно, в Советской России Панина была объявлена реакционеркой, так как входила в состав двух созывов Временного правительства Керенского товарищем (помощником) министра народного просвещения. Было забыто, что она материально помогала Художественному театру, Земскому союзу, обществам содействия женщинам и детям, но принадлежность к партии кадетов ей припомнил сам Ленин. Ее за это большевики судили, но неудачно, ими еще не была отработана карательная система революционных трибуналов. К тому же ее защитник В. Я. Гурович представил подсудимую очень эффектно, восхваляя ее достоинства. Панину приговорили к общественному порицанию. Потом она бежала на юг, много помогала Белому движению и скончалась в Америке в 1957 году. На ее похоронах присутствовал Александр Федорович Керенский, говорил о ней проникновенно и благодарно, вспомнил о ее приглашении работать в Народном доме, сказал, что «именно там познакомился с положением низших слоев населения». Кстати, ленинградцы долгие годы называли дом, построенный ею для просвещения народа, «домом Паниной».

Она не случайно пригласила на работу молодого Керенского, а по рекомендации одного из профессоров университета, охарактеризовавшего юношу как неравнодушного к судьбе народа, деятельного и целеустремленного человека. Приемная Керенского всегда была наполнена рабочим людом. Он уже достаточно разбирался в сложившейся политической ситуации.

В январе 1905 года забастовал Путиловский завод, а за ним остановились другие промышленные предприятия. Поводом послужило увольнение двух членов «Собрания русских фабрично-заводских рабочих». Долго копившееся недовольство народа стихийно вырвалось наружу. Это «Собрание» было создано в 1904 году священником Георгием Гапоном и охватило массу трудящихся. На одном из заседаний «Собрания фабрично-заводских рабочих» присутствовал петербургский градоначальник Фулон, одетый по форме со всеми регалиями. Возможно, гапоновское общество поначалу носило полицейский характер и, как известные зубатовские организации, преследовало цель отвлечения народа от политической борьбы, но, чтобы не потерять влияние в массах, Гапон был вынужден выражать их желания и волю. В этом убедился Александр Федорович, прочитав петицию, подготовленную священником и его ближайшим окружением и принесенную ему в Народный дом одним из рабочих. Начиналась она такими словами: «Государь, мы, рабочие и жители С.-Петербурга, разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества: нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук». В числе просимых политических мер в петиции было требование немедленного освобождения всех пострадавших за политические и религиозные убеждения, немедленного объявления свободы печати, слова, собраний и, наконец, требование народного представительства и всеобщего избирательного права. Кончалась петиция такими словами, обращенными к царю: «Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена; а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом… Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее».

Александр Федорович дважды прочитал петицию и задумался.

– Вы молите царя о проведении им революции, – сказал он рабочему, – иначе готовы охотно умереть. Петиция противоречива. Если вы не рабы, то тон ее должен быть не столь угодливым. Царь не пойдет на политические требования. Вы предлагаете ему, по существу, отменить монархию. Лишить себя незыблемых, как он считает, уготованных ему Богом прав…

– Мы пойдем к Зимнему, передадим царю петицию, пусть прочитает наши мольбы, наш царь должен нас понять, – возразил Керенскому рабочий.

– Будет кровопролитие, возможно… – осторожно предупредил рабочего Керенский.

– Да что вы, господин хороший, – обиделся рабочий, – с чего бы это, аль царю нашей кровушки не жаль. Пойдемте с нами. Сами увидите… Царь поймет нас…

Захваченные стихийной верой в царя, народные массы двинулись 9 января к Зимнему дворцу. Среди них не было Керенского, хотя желание увидеть самому, как поступит царь с людьми, даже в петиции покорными ему, готовыми принять смерть, но все-таки поднявшими голос против произвола над ними, одолевало его. Он все-таки остался дома, решив, что не сумеет остановить никакой речью толпу наивных, надеющихся на справедливость людей. Он сочувствовал их страданиям, но не верил в благостность царя, не верил, что он может даже пойти на уступки своим верноподданным. Может случиться самое страшное – царь еще раз бросит их на колени, а кого и повалит на землю, после чего им уже никогда не подняться с нее. Оправдались наихудшие ожидания, и сердце Керенского буквально рвалось на части от каждого выстрела, доносившегося от Нарвских ворот, от Зимнего…

Потом он напишет в мемуарах: «События Кровавого воскресенья разорвали духовные узы, связывавшие царя и рабочих». Коллегия адвокатов, куда входил молодой присяжный поверенный, приняла решение помочь жертвам этой трагедии. «Я посещал рабочие семьи… Написал письмо, обращенное к гвардейским офицерам, напомнил им, что в то время, когда армия сражается за Россию, они на глазах всей Европы расстреляли беззащитных рабочих, нанеся ущерб престижу своей страны».

Керенский еще надеялся, что царь поймет, что сотворил с народом, вряд ли покажется перед ним, но хотя бы признается, что пошел на поводу у своего окружения, признает расстрел мирных жителей ошибочным, но царь молчал. Зато в его адрес прямо на улицах неслись проклятия людей. На Васильевском острове выросли баррикады. Не дремали большевики. Керенский догадывался, что включение в петицию царю политических требований, резких и явно невыполнимых монархией, было своеобразной провокацией. Керенский прочитал в большевистской газете «Вперед» отклики на событие 9 января. Находившийся за границей Ульянов писал: «Рабочий класс получил великий урок гражданской войны». Керенскому не верилось, что его бывший земляк-однокашник может призывать народ к кровопролитию в масштабе всей страны.

Но так и было. Большевики призывали к вооруженному восстанию. И в стране начались массовые забастовки политического и экономического характера. Но до вооруженных столкновений дело не доходило. К тому же в стане большевиков обнаружились разногласия. Александр не без интереса рассматривал карикатуру большевистского художника П. Н. Лепешинского. Она делилась на три части. Как объяснял автор, в первой части был изображен «повешенный за лапку мурлыка» Ильич; в окошко выглядывала «Крыса Онуфрий» – Г. В. Плеханов (между «предательскими дверцами» – «протоколами съезда» и «протоколами Лиги» – этими литературными свидетелями перехода Плеханова от большевиков к меньшевикам); на перекладине бойкие мыши – Мартов и Аксельрод, отдирающие лапку кота от перекладины, и молодой мышонок Троцкий; на хвосте кота пляшет седая мышь В. Засулич; острыми зубами держит хвост меньшевик Дан, а его коллега Потресов храбро трогает лапку «мертвого» кота. В стороне на бочке Инна Смидович. Всюду в мышином подполье стоят пустые бочки из-под диалектики с надписью «Остерегайтесь подделки» (намек на смешную претензию Плеханова считать марксистский диалектический метод мышления своей монопольной собственностью).

Второй рисунок изображал оргию мышей над «трупом» кота. Плеханов и Троцкий пляшут от радости под дудку «кота в миниатюре» (Дан – тезка Ленина по отчеству), Мартов («поэт Клим») читает надгробное слово, а Потресов поднимает бокал. Но радости и веселью скоро приходит конец.

Третий рисунок изображал пробуждение кота. В его лапах оказались и Мартов и Дан; мышонок Троцкий удирает без хвоста, а «несчастная Крыса Онуфрий» – Г. В. Плеханов, – «забыв о предательских дверках, свой хвост прищемил и повис над бочонком». Карикатура позабавила Керенского, особенно тот факт, что большевистские вожаки были изображены в виде мелких и отвратительных зверушек, заброшенных в подполье. «И „мурлыка“ не страшен, тем более за границей», – подумал Александр. Не нравилась ему эта экстремистская партия, но она все же была демократической. Поэтому Керенский не сбрасывал ее со счетов, когда писал: «Теперь, полностью освободившись от юношеского романтизма, я понял, что в России никогда не будет подлинной демократии, пока ее народ не сделает шага к единению во имя достижения общей цели. Я твердо решил, что… отдам все силы делу сплочения всех демократических партий в России».

Он любил живое дело, дающее результат, а адвокатская помощь жертвам Кровавого воскресенья вылилась в сочувственное славословие. Некоторые из них даже не осуждали царя, а недоумевали по поводу его поступка, думали, что, возможно, он не расслышал их прошение: «Мы к нему от чистого сердца, а он вдруг пулями. Непонятно – почему?» Гвардейские офицеры не ответили на его письмо – ни один, вроде и не читали. А может, подумали, что объясняться с каким-то полуадвокатишкой ниже их достоинства. И вдруг простая и ошеломляющая мысль поразила его сознание: «Ведь офицеры давали присягу царю! Могли ли они ослушаться приказа?!» Впервые в жизни Александр растерялся. Даже мысленно скатился до экстремизма, подумав, что в нынешних условиях индивидуальный террор неизбежен – уж очень хотелось побыстрее избавиться от аристократов-реакционеров, восхвалявших царя, каждое его слово, движение.

Среди приближенных монарха особым рвением выделялся его дворцовый комендант В. Н. Воейков. Он буквально обожествлял своего кумира, писал в воспоминаниях: «При высоком положении царя поражало его сердечное отношение к людям, ярко проявляющееся в его обращении к ним, так что про него можно сказать: „И на череде высокой не забыл святейшего из званий – „человек“… Моим жизненным крестом до конца дней будет мысль, что при всей преданности царю и царской семье я, проникнутый чувством долга бывший Дворцовый Комендант Государя, оказался бессильным в борьбе с окружающим престол предательством и не мог спасти жизнь того, от кого как я, так и все русские люди видели только одно добро“. К ним он не относил Керенского и в своих воспоминаниях приводил, правда весьма осторожно, как версию слова друга своего детства, „родственник которого по матери, Федор Керенский, якобы в молодости женился на особе, у которой уже был сын Аарон Кирбиц. Федор Керенский, происходивший из русской православной семьи, усыновил Аарона Кирбица, который и превратился в Александра Федоровича Керенского“. Попытка ярого антисемита В. Н. Воейкова причислить Керенского к „вражеской нации“ была настолько нелепой и лживой, что даже не пригодилась не менее льстивым и верным поклонникам монарха, чем его дворцовый комендант.

Возможно, Керенский даже не знал о существовании такой версии или не обратил на нее внимания, но позднее жизнь Воейкову сохранил, а мысль об индивидуальном и вообще терроре, неожиданно возникшая в его сознании, после недолгих размышлений испарилась навсегда. И период неуверенности в себе, в необходимости его действий, их результативности, длился сравнительно недолго, но изобиловал важными событиями. Произошло первое выступление войсковых частей – вспыхнуло восстание на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». Убийство офицером матроса Вакалинчука привело к избиению и аресту всех офицеров и захвату власти на судне. «Потемкин», не поддержанный другими кораблями эскадры, вышел в море и после одиннадцати дней безнадежных скитаний сдался в городе Констанце румынскому правительству. Тем не менее царь, напуганный этим восстанием, почувствовал, что верность войск ему начинает давать трещину. Двухмесячную забастовку проводят текстильщики Иваново-Вознесенска. Ослабление цензуры в 1905 году, вызванное революционным напором рабочих и передовой интеллигенции, позволило издать ряд легальных газет антимонархического направления.

Под давлением забастовочного движения и роста демократических настроений в обществе у царя был вырван «Высочайший манифест», обещавший создание Думы и разные свободы. Под пунктом первым царь возлагал «на обязанность правительства… даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов. Но ликование народа по этому поводу оказалось преждевременным. Во время демократического шествия по одной из улиц Москвы агентом царской охранки был зверски убит большевик Николай Бауман. Похороны его вылились в многотысячную демонстрацию протеста. Хотя, судя по манифесту, царь отказался от абсолютной власти (и это с радостью заметил Керенский), молодой ученый-историк и начинающий политик Павел Николаевич Лимонов, выступая на съезде „Союза освобождения“, сказал, что „ничего не изменилось, борьба продолжается“. Царская охранка через своих агентов и осведомителей развязала в мелкобуржуазной и люмпенизированной среде антиинтеллигентские и антисемитские настроения. В конце 1905 года Николай II писал матери: „Народ возмутился наглостью революционеров и социалистов, а так как 9/10 из них – жиды, то вся злость обрушилась на тех – отсюда еврейские погромы. В Англии, конечно, пишут, что эти беспорядки были организованы полицией – старая знакомая басня! Но не одним жидам пришлось плохо, досталось и русским агитаторам, инженерам и всяким другим скверным людям“.

В журнале «Буревестник», органе небольшой группы «Организация вооруженного восстания», Керенский печатает резкую антимонархическую статью. Бюллетень конфисковывают, но авторов не трогают. «Пронесло», – облегченно вздыхает Керенский. В его семье радостное событие – рождается мальчик. Его называют Олегом. В один из предрождественских вечеров, когда мальчик уснул, сон его нарушает настойчивый стук в дверь. Ротмистр предъявляет Александру ордер на обыск, а после обнаружения в его квартире старых и поэтому забытых листовок «Организации вооруженного восстания», совершенно не опасных для царского правления, – но не разбираться же в этом жандармам – они вскоре приносят уже ордер на арест.

Бледная, испуганная Оля с плачущим Олегом на руках провожает мужа до двери. Александра отвозят в знаменитую тюрьму «Кресты». Сидя в одиночке, ожидая допроса, он думает не столько о наказании – на него нет улик, группа, печатавшая листовки, уже распалась, – а о том, что, наверное, зря ушел из юридического кабинета Народного дома. Посчитал свою деятельность там мелкой и недостаточно престижной даже для помощника присяжного поверенного. Владелица Народного дома была им довольна. И посетителей, в основном рабочих, хватало. Он вникал в их помыслы, надежды и помогал им как мог. В основном улаживал их отношения с предпринимателями в отношении штрафов. Некоторые хозяева напридумывали их множество, и наряду с правильными, обоснованными штрафами – например, за курение на рабочем месте, за бесцельное хождение по территории, за пользование чужим инструментом без разрешения начальства – были и чисто грабительские, а иногда и просто бесчеловечные вроде штрафа за длительный невыход на работу даже по причине тяжелой болезни. Юрист старался помирить предпринимателей с рабочими, писал предпринимателям письма, когда считал штрафы несправедливыми, и часто добивался их отмены. Приносил людям пользу. Конечно же он видел, что рабочие бывают разные – квалифицированные, живущие в относительном достатке, отнюдь неглупые люди, с определенными культурными потребностями, и примитивные пьяницы, еле доживающие до получки. Думал о своем маленьком ребенке, о том, как справляется с ним Ольга.

Отсидка затягивалась. Пошел четвертый месяц пребывания в «Крестах». К Александру Керенскому, как к юристу, хорошо знающему законы, относились там достаточно корректно. Наконец выпустили без амнистии, в числе «заключенных, не представляющих опасности для короны». Запретили жить в столице и крупных городах. И теперь уже трое Керенских едут в Ташкент. Александр даже рад этому, доволен, что дедушка и бабушка обнимут внука. Но он не знает, увидит ли еще родителей. В своих мемуарах он больше не упомянет о них, и неизвестно, по какой причине. Вряд ли по забывчивости…

В Ташкенте до него доходит известие о выборах в Государственную думу. До этого большевики пытались укрепить партию, собрав весною 1906 года IV Объединительный съезд. Этот съезд, в своем большинстве меньшевистский, отказался от бойкота Думы, к чему призывали большевики. В основе новой аграрной платформы партии лежало требование передачи конфискованных земель в распоряжение местных органов самоуправления, а не национализации всей земли, на что после победы революции рассчитывали большевики. В результате в Думе создается социал-демократическая фракция меньшевиков в составе восемнадцати человек во главе с И. Рамишвили и Н. Жордания. С небольшим перевесом над другими фракциями в Думе были представлены члены конституционно-демократической партии во главе с Павлом Николаевичем Милюковым. За ними шли трудовики – депутаты от крестьян и интеллигенции народнического направления, к ним присоединились социал-демократы, позднее примкнет и Керенский. Он воодушевлен итогами выборов. Считает, что на его глазах рождается новая, цивилизованная, свободная страна. Принято решение не допускать к избранию неграмотных людей, которые по своей неразвитости могут говорить и поступать так, как им подскажут другие.

Дума торжественно открылась в Зимнем дворце 27 апреля 1906 года. Николай II зачитывает обращение к собравшимся депутатам, он внешне спокоен, желает успеха думцам, приветливо улыбается, хотя временами, оглядывая членов Думы, хмурится. Состав Думы его не устраивает – слишком демократичен. Через два с половиной месяца он разгонит Думу. Это приведет к восстаниям в Свеаборге и Кронштадте. И пусть они будут жестоко подавлены, Керенский назовет их знамением времени, а в прокламации социал-демократов будет сказано: «Русский солдат показал, что он может умирать не только как послушный, верный раб начальства, но и как сознательный, верный друг народа».

Керенский интуитивно чувствует, что должны наступить перемены и в его жизни. В конце июня он возвращается в Петербург. Ему предлагают вести гражданские и уголовные дела, что для адвоката весьма прибыльно, но он уже давно для себя решил участвовать только в политических процессах, послужить на благо родине. Тогда эти слова не были еще затерты и дискредитированы. Его желание искренне, идет от глубины души. И вот коллегия адвокатов предлагает ему провести защиту на процессе в городе Ревеле (с 1917 года – Таллин) по делу крестьян, разграбивших поместье местного барона. Первое заседание назначено на 30 октября 1906 года. Преступление крестьян блекло перед жестокостью расправы с ними. Вместо содержания до суда под стражей обвиняемых подвергли жестокой порке, а многих застрелили на месте. «Мне было 25 лет, выглядел еще моложе, – вспоминал Керенский, – успешно провел защиту. Назвал имена организаторов и участников карательных экспедиций. Большинство обвиняемых крестьян было оправдано. После защитительной речи наступила тишина, а затем зал взорвался бурей аплодисментов». Можно только представить, что творилось в душе молодого адвоката. Вел он себя предельно скромно, уважительно по отношению к местным юристам, к судье. Освобожденные прямо в зале суда подсудимые благодарили его, наперебой предлагали ему отметить победу, отужинать с ними. Он в ответ улыбался: мол, ничего особенного я не сделал, соблюдал законы – вот и все. Газеты с отчетом о суде в Ревеле вышли в Санкт-Петербурге раньше, чем он вернулся в город. «Коллеги поздравили меня, признали мои ораторские способности, хотя я никогда не писал текстов защиты заранее, не репетировал выступления», – наверное, не без гордости подумал о себе Александр Керенский, считавший, что, выступая на политических процессах против произвола и реакции, он становится защитником родины, адвокатом России.

Следующий процесс, проходивший в Лифляндской губернии, в эстонском городе Тукумсе, он не выиграл. Там после вооруженных выступлений народа несколько дней существовала мини-республика. Дело слушалось в специальном военном суде, где место присяжных заседателей занимали офицеры, образовавшие так называемое «независимое жюри» (без права вынесения вердикта о виновности). Они всячески поддерживали председателя суда – генерала Кошелева, решившего за убийство пятнадцати драгунов-карателей повесить столько же участников восстания. Военному суду были даны неограниченные права, чем он и воспользовался, не принимая во внимание аргументы защиты. Тщетно пытался молодой адвокат защитить или хотя бы смягчить приговор обвиняемым. В редких случаях ему удавалось уменьшить меру наказания, но в основном Кошелев добился того, чего хотел.

Военные суды были созданы по предложению Столыпина 19 августа 1906 года, и по их приговорам, а иногда и без них в течение одного года по политическим мотивам было казнено свыше десяти тысяч человек. Видимо, тогда Керенский задумался о необходимости придания судам и судьям независимости и об отмене военных и других специальных судов. Должен существовать один суд, рассматривающий все дела – гражданские, уголовные, военные. Увы, до такой единственно правильной судебной системы и до сих пор дело не дошло. Как-то, выступая в телепередаче «Тюрьма и воля», я напомнил об этом предложении Керенского, и оно с одобрением было выслушано известными нашими юристами, присутствующими на телесъемке.

Керенский вернулся из Тукумса не удрученным. Он не считал, что потерпел поражение. Знал, на что мог рассчитывать. Его более беспокоило волнение жены. Деньги в семье постепенно таяли. Раньше значительно помогало жалованье, получаемое в Народном доме, а теперь не было никаких доходов. По неофициальной договоренности между собой адвокаты не брали гонорары от обвиняемых по политическим делам. Оплачивались лишь расходы по проезду на поезде в вагонах второго класса и десять рублей суточных. «Такого рода дела требовали особого, глубокого сострадания к обвиняемым и осознания политического значения этих процессов. Именно о такой работе я и мечтал», – писал Керенский, но у жены была своя логика, она хотела иметь второго ребенка, как и положено в нормальной семье. Александр не спорил с Ольгой, отмалчивался, но однажды она, проявив настойчивость, вызвала его на откровенный разговор.

– Ты снова отказался вести уголовный процесс. К тебе приходят достойные, уважаемые люди… Который раз… Ты отказываешь им, даже самым известным…

– Говори точнее – богатым… – нахмурился Александр.

– Да, и богатым! Что здесь плохого?! – восклицала Ольга. – К тебе скоро перестанут обращаться солидные клиенты. Я не против твоего увлечения политическими делами, но проведи одно-два уголовных. Ты выступаешь так искренне, темпераментно, разжалобишь, убедишь любых присяжных… У тебя не будет отбоя от предложений. Разве это помешает твоему главному увлечению?

– Помешает, – уверенно произнес Александр, – один большой гонорар, второй, третий… Я не каменный… Может понравиться… Уголовные дела иногда тянутся очень долго… Не выберешься из их омута… Кстати, ты неправильно квалифицируешь мою работу. Это не увлечение… Долг… Перед страной.

– Извини, Александр, – смутилась Ольга, – но… но у тебя есть еще один долг… Перед семьей…

– Вы не будете голодать… Я не позволю… Я не горький пьяница, милая, – подошел к жене Александр и обнял ее за плечи, – я люблю тебя, Олежку.

– Но твои мысли заняты не нами! Я чувствую это! – вырвалось у Ольги.

– Извини, – тихо произнес Александр и вышел из комнаты.

Жена была права, он много думал о своей работе, много времени уделял изучению судебного кодекса других стран. Ему стало жаль Ольгу. Она преданная жена, она мечтала об иной жизни, о такой, какая была у них в медовый месяц, когда он полностью принадлежал ей. Ему сейчас же захотелось сказать Ольге, что он изменится, будет с нею неразлучен и душою и телом все свободное время. Они молоды. Он любит ее, любит по-прежнему… Но что-то остановило его от этого признания. Что именно? Он всегда стремился докапываться до истины, до причины. Особенно когда это касалось его собственных действий. И тут он понял, что работа полностью поглощает его, он побледнел, разволновался, бешено заколотилось сердце. Он присел на краешек дивана. У них будет второй ребенок. Ольга скрывает от него, но он знает, что она беременна. Как поступить? Пойти и честно признаться ей, что он, увы, не тот, кем был в начале их жизни. А может, и тогда был другим человеком и у него было иное предназначение – не главы семьи, не беспредельно любящего мужа, а адвоката России. Просто он еще не знал об этом, не ведал, что не способен будет совместить любовь к ней с любовью к родине. Хотя должен был бы, что вполне нормально, естественно. Может, он внушил себе все это, выдумал, находится в плену аплодисментов после первого процесса?

Он подавил волнение. Сознание стало спокойным. Он понял, что не сможет столько же сил и внимания уделять семье, сколько отдает работе, которая, словно спрут, но не гибельный, а сладостно манящий, захватывает своими волшебными щупальцами его душу, отдаляет его от семейного счастья, от прежде неодолимого желания быть с Ольгой, видеть, обнимать ее как можно чаще. В Ревеле он лишь раз вспомнил о ней, когда ему страстно аплодировал зал, он тогда пожалел, что она не видит этого. Он хотел встать с дивана и откровенно рассказать Ольге, что происходит с ним, поговорить об их дальнейшей жизни, но она, в отличие от настоящей, не представлялась ему ясно и определенно, была скрыта то ли дымкой, то ли туманом. Он снова ушел в раздумье и ощутил слабость в коленках, ноги не слушались его, не было сил пойти к Ольге. С чего бы это? Не надо долго размышлять. Он просто струсил. Ему страшно. Не знал за собой такой слабости. А может, он преувеличивает опасность и не будет развала семьи? Может, его раздумья – плод воспаленной фантазии? Вернее всего. Ольга в соседней комнате. Он уедет на следующий процесс, вернется, обнимет ее. Конечно, надо быть внимательнее к жене. Эта мысль успокоила его, и настолько, что он мгновенно забыл о важном и нервном разговоре с Ольгой, страх покинул его сердце, и он раскрыл книгу, где приводился свод законов Англии.

Осенью 1908 года Керенский поехал на Южный Урал, в город Златоуст, где слушалось дело об экспроприации Миасского казначейства. Миасс – небольшой промышленный городок. Экспроприация представляла собой не что иное, как вооруженное ограбление. Все обвиняемые были членами большевистской группы социал-демократической партии во главе с Алексеевым – выходцем из богатой купеческой семьи. Керенскому, играя на противоречивых показаниях свидетелей, удалось доказать несостоятельность обвинения, и судья оправдал нескольких подсудимых и самого Алексеева.

Но этот процесс, в общем-то несложный, запомнился Керенскому. Он знал, что Ленин официально заклеймил экспроприации как «мелкобуржуазную практику». Поэтому его удивило поведение большевиков. «Как же так? – спросил он у Алексеева. – Вы делаете то, что противоречит взглядам вашей партии?» – «Очень просто, – ответил тот, – перед тем как проводить экспроприацию, мы выходим из партии, заявляя о несогласии с ее политикой. Это дает нам полную свободу для проведения акции. Захваченные деньги, к примеру, направляем на Капри Максиму Горькому для финансирования его школы. Через две недели подаем заявление о восстановлении в партии, признаем свои ошибки, и нас немедленно принимают обратно!» Алексеев рассказывал об этом цинично, хитро улыбаясь, и впервые подзащитные вызвали у Керенского брезгливость.

Он выполнил свой долг адвоката, но в этот раз навряд ли помог России, выгораживая жуликоватых людей. Было жаль, что они принадлежат к демократическому движению. Вскоре он узнал, что у большевистской партии в целом большие финансовые затруднения. Свидетельством этого был весьма любопытный эпизод, связанный с V съездом партии. Первоначально он был намечен не в Лондоне, а в Копенгагене. Но датское правительство запретило его проведение. Решили перенести съезд в Швецию, в город Мальме, но и там его постигла та же участь. Тогда все делегаты снова через Данию двинулись в Лондон, где наконец и начались заседания.

Однако эти неожиданные передвижения, а также продолжительность съезда, растянувшегося на три недели, привели к полному денежному кризису приехавших на съезд депутатов. Они обратились за помощью к Германской социал-демократической партии, но выделенная Бебелем сумма их не удовлетворила. Тогда при помощи Горького съезд произвел заем у англичанина Дж. Фельса, согласившегося дать деньги при условии подписания обязательства об уплате долга всеми членами съезда. (Само обязательство было выкуплено уже после революции представителем большевиков Красиным и передано на хранение в Музей Революции СССР в Москве.)

Об истории большевистской экспроприации Златоустовского казначейства и финансовых трудностях большевистской партии Керенский поведал молодому талантливому писателю Марку Александровичу Алданову, настоящая фамилия – Ландау, дружба с которым возникла в Берлине, позднее продолжалась в Париже и Нью-Йорке, куда они перебрались, спасаясь от немцев, захвативших Францию. Сын богатого промышленника, Алданов, помимо физико-математического, окончил юридический факультет Киевского университета и по образованию был коллегой Александра Федоровича, но сблизили их гуманистическое мышление и судьба эмигрантов. Керенский приятно удивился, услышав от Марка продолжение своего рассказа об экспроприации в Златоусте. Было это в конце двадцатых годов, в Париже, где Алданов заведовал отделом прозы в газете «Дни», выпускаемой Керенским.

– Я вам благодарен, Александр Федорович, – сказал Марк, – ведь это вы надоумили меня изучить, а точнее – провести журналистское расследование о партийной кассе большевиков. Обнаружились весьма любопытные факты. Я обнародую их.

– Понимаю – напишите. Долго ждать статью или повесть об этом?

– Не думаю, что долго, – улыбнулся Алданов, – может быть, вы опубликуете мою статью?

– А что за факты? – поинтересовался Керенский.

– Слушайте, – обрадовался Марк вниманию Александра Федоровича. – Впрочем, я не сомневался, что мое расследование не оставит вас равнодушным. Увы, только журналистское, хотя история большевистской партийной кассы заслуживает уголовное расследование и издание целой книги, и та стала бы занимательной во всех отношениях: в историческом, бытовом и психологическом. Увлекла бы, наверное, и любителей детективной литературы. Кто только не давал денег большевикам?! – многозначительно произнес Марк Алданов и сделал паузу в рассказе.

– Известно, что помогал им Савва Морозов, – заметил Керенский.

– В том числе и Савва, – согласился Алданов, – он субсидировал большевиков оттого, что ему чрезвычайно опротивели люди вообще, а люди своего круга в особенности. Давал Максим Горький. Вероятно в определенное время сочувствовал большевикам и очень уж шумно в ту пору реял над Россией «буревестник черной молнии подобный». Поддерживал большевиков Михайловский-Гарин, ибо он, милый, вечно-юный Тема Карташев никому не мог отказать, когда были деньги: он отвалил большевикам 25 тысяч на социальную революцию, как бросал деньги цыганам в «Стрельне» на счастье, или саратовскому самородку на изобретение вечного двигателя. Кажется, Достоевский сказал: «Широк русский человек, я бы сузил».

– Достоевский, – подтвердил Александр Федорович, – но вряд ли большевикам хватило бы денег от этих взносов даже на элементарную пропаганду своих взглядов. Ведь жили они в основном весьма бедно. Сам Ленин ютился с семьей в одной нищенски обставленной комнате.

– Вы странный, вы слишком благородный человек, Александр Федорович. Сопереживаете своему злейшему врагу, распускающему о вас мерзкие небылицы, – покачал головой Марк, – но я вас понимаю. Правда, для вас важнее ваших эмоций. Насчет бедности большевиков могу добавить воспоминания Троцкого о том, как он однажды в Париже отправился в оперу в ботинках, купленных ему Лениным. По существу, своих денег у большевиков не было и благотворительные взносы мало помогали. Ленин для обогащения партии использовал три способа. Первый – подделка денег. Попытка осуществить это в Петербурге, но переговоры с экспедицией государственных бумаг в Петербурге окончились неудачно. Тогда Ленин перенес дело в Берлин, поручил его фирме Сименс. Деньги изготовили, но подделку обнаружила германская полиция. Раскрытое ей преступление тогда наделало очень много шума. Ленин вынужден был согласиться на строжайшее расследование дела, организованного по его прямому предписанию, надеясь, что концы его надежно спрятаны в воду. Однако Чичерин (в ту пору еще большевик) неожиданно проявил способности следователя, нашел человека, предоставившего большевикам годную для подделки бумагу с водными знаками. Тогда Ленин встрепенулся и провел в ЦК постановление о передачи следствия заграничному бюро ЦК, в котором добытые Чичериным материалы, разумеется, бесследно исчезли.

Второй способ, – загадочно улыбнулся Марк, – второй способ был гораздо менее банален, чем первый. Ленин поручил своим товарищам по партии жениться на двух указанных им дамах и затем передать приданое в партийную массу.

С поручением товарищи справились артистически: оба благополучно женились, но заминка вышла после свадьбы – один из них счел более удобным оставить деньги за собою. Над товарищем провели суд чести, грозили подослать к нему убийцу, но образумить его не удалось, об этом говориться в одном из писем Мартова. Другой большевик – Войтинский в изданных воспоминаниях рассказывает, что один из друзей Ленина обратил его внимание на одного московского большевика, которого характеризовал, как прожженного негодяя. Ленин ответил со смехом: «Тем-то он и хорош, что ни перед чем не останавливается. Вот вы, скажите прямо, могли бы пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я бы не пошел бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор пошел. Это человек незаменимый».

– Забавная история, – заметил Александр Федорович, – я многое знал о хитростях и подлостях большевиков, но об этой истории слышу впервые.

– Не удивительно, – сказал Алданов, – матримониальный способ пополнения партийной массы, разумеется, был лишь вспомогательным. Главное свое внимание вождь большевиков устремил на то, что называлось «эксами» или «эксациями», на то, чему вы стали свидетелем в Златоусте.

– Тогда даже был в употреблении такой глагол, – «эксировать», – напомнил другу Керенский.

– Совершенно точно, – кивнул головой Алданов, – это был третий и самый важный для большевиков способ добывания денег.

В этой области правой рукой Ленина стал уже известный в ту пору кавказский боевик по революционной кличке «Коба», он же «Давид», он же «Нижарадзе», он же «Чижиков», он же «Иванович», он же всемогущий советский диктатор Иосиф Виссарионович Сталин-Джугашвили… Он был верховным вождем так называемых боевиков Закавказья, и сколько «эксов» проводилось по его предначертаниям, вероятно, известно только ему. Наиболее памятный и страшный произошел в Тифлисе 13 июня 1907 года.

– Знаю. Жестокое и кровавое, невиданное по размеру ограбление почти Государственного банка. О нем писали все газеты, – подтвердил Керенский, – большевикам досталось более 250 тысяч рублей.

– Мне известны многие подробности ограбления, – сказал Алданов, – полученные по почте деньги из столицы кассир и счетовод банка повезли в фаэтоне, за которым следовал другой фаэтон с двумя вооруженными стрелками, рядом ехал казачий конвой. В центре города с крыши дома князя Сумбатова в поезд был брошен снаряд страшной силы, от его разрыва разлетелись вдребезги стекла окон на версту в округе. С тротуара в поезд полетели еще несколько бомб, кто-то открыл по нему пальбу из револьверов. На людной площади началась отчаянная паника. Кассир и счетовод были выброшены из сиденьев первым же снарядом. Лошади бешено понесли чудом уцелевший фаэтон. На другом конце площади кто-то швырнул под ноги лошадям еще одну бомбу. Все исчезло в облаке дыма. Однако один из свидетелей увидел, что человек в офицерском мундире, проезжавший на рысаке по площади, бросился к разбитому фаэтону, что то выхватил из него и умчался с добычей, паля наудачу из револьвера по сторонам. Теперь известно, что переодетый офицером человек был Петросян – ученик и помощник Сталина, прозванный им Камо, поскольку плохо говорил по-русски и спрашивал: «Камо отвезти? Камо передать? Камо сказать?» В этом знаменитейшем из эксов было убито около 50 человек. Деньги найдены не были. Камо упрятал казначейские билеты (пятисотрублевка) в обшивку дивана заведующего кавказской обсерватории. Позднее деньги были отправлены Ленину для нужд партии. От него, кстати, Камо привез из Финляндии бомбы со взрывчатым веществом для этого экса. Европейцы за последние столетия несколько отвыкли от государственных деятелей типа Ленина. А в России в настоящее время к правителям предъявляются весьма заниженные требования в отношении сведений об их судимости. Это, разумеется, не всегда будет. Но я, боюсь, что так будет еще довольно долго.

Алданов тяжело вздохнул и развел руками:

– Что мы можем сделать? Ничего…

– Можем! – возразил Александр Федорович, – говорить, писать. Люди должны знать об этом! Непременно!

– Я напишу, конечно, напишу, – обещал Алданов и сдержал слово. Рассказанное им вошло в статью под названием «Современники», опубликованную вскоре в Париже.

К одному из самых крупных и успешно проведенных процессов Керенский относил дело армянской партии Дашнакцутюн. Перед судом предстала вся армянская интеллигенция: писатели, врачи, юристы, банкиры… Они обвинялись в предоставлении денежных средств для революции, для осуществления террористических актов и вооруженных восстаний с целью освобождения армян, проживающих в Турции, и создания собственного государства.

Слушание началось в январе 1912 года и продолжалось до середины марта. Опросили около шестисот свидетелей. Керенский попросил судью назначить экспертизу для изучения свидетельских показаний. У него были основания сомневаться в их правдивости, но тем не менее его просьба была смелой и рискованной. Председатель суда – сенатор Кривцов – спросил у защитника: «Отдаете ли вы себе отчет, что ожидает вас в случае ошибки?» – «Да, отдаю», – ответил без колебаний Керенский. Была назначена экспертиза, которая признала фальшивыми большую часть дел. Из 145 обвиняемых 95 были оправданы. Исход процесса поднял престиж России за рубежом, особенно среди армян в Турции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.