Эмпедокл Слишком много воображения

Эмпедокл

Слишком много воображения

Головы без тел, Торсы без конечностей Падали в воздухе с огромной высоты.

Эмпедокл

Эмпедокл из города Агригента (иначе Акрагаса) на южном побережье Сицилии был не только известным врачом, но также поэтом и философом. Чтобы объяснить происходящие в мире изменения, не допуская, что «что-то рождается из ничего», он выдвинул идею, что существует много «элементов», которые смешиваются в разных пропорциях, но сами остаются неизменными. Однако и форма и содержание его стихов заставляют предположить, что Эмпедоклу интереснее было истолковывать яркий мир наших чувств, чем искать за внешним обликом мира какую-то другую реальность. Его воображение было способно сочетать самые несхожие понятия, и эта способность была так велика, что многие позднейшие читатели оказались не в состоянии оценить оригинальность его работы. Из его идей сильнее всего повлияли на философию представления о множественности «элементов» и теория естественного отбора в биологии. Но самое интересное у Эмпедокла – то, как в его работе сочетаются острая наблюдательность греческих поэтов и медиков с игрой воображения.

Как писал Уайтхед, одна из важнейших человеческих потребностей – жажда приключений. Знакомство с чужим сознанием, которое настолько сильно отличается от твоего собственного, что эта разница побуждает твой ум работать, – смягченный вариант того же самого. Уайтхед ничего не говорит о встрече с кем-то настолько же не похожим на нас, как «свалившийся с Марса» человек из поговорки, но я полагаю, что он посчитал бы такую встречу огромной удачей из-за новых возможностей в поведении и мышлении, которые открылись бы нам благодаря такому существу. Древнегреческий врач Эмпедокл, который жил в Агригенте около 440 года до н. э., поражает меня тем, что он во многих отношениях далек, словно марсианин, от нашего современного мира. Он настолько не похож на нас, что ученым оказалось трудно поверить в его существование и тем более оценить его по достоинству. Может быть, лишь поэты пару раз подошли к нему ближе, чем остальные. Мэтью Арнольд написал поэму «Эмпедокл на Этне», основанную на легенде, что Эмпедокл, желая укрепить веру в то, что он бог, покончил жизнь самоубийством, прыгнув в кратер вулкана Этны. А через полвека после Арнольда Уильям Эллери Леонард написал во введении к своему переводу работы этого древнего философа, что считает его сочинение великой космогонической поэмой, равной поэмам Лукреция и Уильяма Блейка. Леонард был исключением из правила среди литературных критиков: они со времен Аристотеля, который был тут первым, не находили ни одного доброго слова для поэзии Эмпедокла.

Эмпедокл изумляет современного читателя разносторонностью своих интересов, временами – своей колкостью и характерной неспособностью признавать то, что мы считаем очевидным и необходимым с точки зрения нашего здравого смысла. Эмпедокл изучил традиционную медицину сицилийских греков и внес в нее свой вклад, он восхищался пифагорейцами, остановил эпидемию чумы в городе Селине и верил в переселение душ¹. Кроме того, Эмпедокл заявлял о себе, что он бог, писал лирические стихи о естественном отборе, ввел в науку точное понятие «стихия» и описал «первый настоящий эксперимент» на Западе. Он явно отождествлял философию со своим собственным направлением неорганической химии, которое состояло наполовину из анализа и наполовину из поэзии². Эмпедокл внес свой вклад в философию, генетику, литературу, химию, здравоохранение, методологию науки – был новатором во всем, кроме математики. Может быть, если бы у нас был только список его открытий, мы больше восхищались бы им. К несчастью, мы слишком много знаем о его работе в каждом из этих случаев. (Отчасти так вышло потому, что Аристотель, сам сын врача и биолог, много раз цитирует Эмпедокла, хотя каждый раз с раздражением.)³

Пытаясь понять Эмпедокла, я прежде всего задал себе вопрос: почему он изложил свои мысли красочным, но точным размером и почти в тех образах, которые можно найти в нашей современной лирике. Далее я спросил себя: был ли он хорошим ученым и почему мнения о нем настолько противоположные. Сам я считаю, что Эмпедокл отчасти сознательно, а отчасти, должно быть, неосознанно придерживался таких взглядов на отношение видимого к реальности, подобных которым не было ни у одного другого философа в его время. Возможно, это не так, но это привлекает внимание к тому действительно интересному с точки зрения философии, что я обнаружил в его стихах.

Все мыслители, с которыми мы знакомились до сих пор, подчеркивали огромное различие между реальным и видимым. Они разными путями пытались увидеть то, что находится за гранью обычного мира, доступного взгляду и прикосновению, будь это неизменная первооснова или вечно текущий поток огня. Если существует такая разница между тем, чем вещи являются, и тем, чем они кажутся, то перед философом открываются два пути. Те, кто считал, что человеческий разум может выяснить, что такое вещи на самом деле, включились в традицию конструктивного рассуждения, которая была центральным направлением греческой мысли⁴. Появившиеся позже софисты стали другой, отколовшейся от традиционалистов группой: они полагали, что вещи не то, чем кажутся людям, но скептически относились к способности человека определить, каковы вещи на самом деле⁵. Однако существует и третья возможность: можно отрицать, что под видимым обликом вещей существует какая-то глубоко скрытая реальная суть, и утверждать, что истину следует искать, внимательно наблюдая за тем, что мы можем потрогать, увидеть или живо вообразить себе. Тот, кто принял эту точку зрения, стал бы в своих словах меньше полагаться на упоминание загадочных «сущностей» и на сверхотвлеченные аргументы и больше – на более яркие образы, из которых состоит опыт человека. Полезно рассмотреть подход Эмпедокла к данным вопросам.

По примеру Аристотеля и последующих историков философии мы начнем свой рассказ с того, что рассмотрим дискуссию Эмпедокла об архе, первооснове всех вещей. Эмпедокл, живший после Парменида и Зенона, охотно пользовался их логикой для того, чтобы подкрепить ею свое собственное мнение, что для настоящего изменения нужен не один тип бытия, а много. При такой исходной позиции мы могли бы ожидать от Эмпедокла любой вариант решения – от какой-нибудь новой концепции живой природы до тупого возвращения к «четырем основным видам материи», которые были нормой тогдашнего массового сознания, но находим сплав философии и химии, который не нравится ни химикам, ни философам. Эмпедокл часто писал, что все вещи состоят из шести элементов – земли, воздуха, воды, огня, любви и ненависти!⁶ Для него притяжение и отталкивание вещей такой же несомненный факт, как приобретенное нами опытным путем знание, что вещи бывают холодные или горячие, влажные или сухие. Иногда он олицетворяет в виде богов все шесть элементов, иногда только два последних⁷. Первые четыре элемента материи существуют в виде частиц, которые определяют размер и форму предметов. Вот почему верны открытия пифагорейцев, вот почему число применимо к природе⁸. Формула состава – например, «три части земли на одну часть воды» – определяет его свойства и то, насколько тесно его «молекулы» прижаты одна к другой. Эти маленькие неделимые группы элементов являются «буквами» алфавита природы (Эмпедокл называл их стойхейя, то есть «корни», а слово «буквы» в этом значении первым применил Платон⁹.) Поскольку эти элементарные частицы имеют разные форму и размер, складываясь, они образуют решетки или иные структуры, где между ними остаются «поры»; более мелкие частицы могут проходить через эти поры, но более крупные элементарные или составные частицы будут ими остановлены. Чтобы показать, как это происходит, Эмпедокл приводит знакомый пример:

Как если человек, готовясь к пути в зимнюю ночь,

Раздувает в лампе яркий огонь

И вставляет в лампу дощечки,

которые загораживают огонь от дыхания ветра,

А свет проходит через дощечки, поскольку он мельче,

И не уставая светит за порогом,

Так в это время огонь таился в зрачке глаза…

Этот огонь, благодаря малому размеру своих частиц, может выскользнуть из глаза через поры в частицах воды и глазных тканей. Это хорошая научная иллюстрация его утверждения, и, кроме того, она типична для Эмпедокла. Похоже, он чувствовал, что понимание его теории пор и частиц отчасти зависит от того, что читатель или слушатель представляет себе золотистый луч света, резкий порыв ветра, когда человек переступает порог, качающийся фонарь в ночной темноте¹⁰.

Однако в системе Эмпедокла не было никакого пустого пространства: поры были заполнены чем-то вроде жидкой массы из более мелких частиц иных видов, так что изменение происходило, когда частицы менялись местами, а не было каким-то видом движения в пустоте. Эмпедокл, по достоинству оценивший элейских философов, был твердо уверен в одном: пустое пространство было бы ничем в чистом виде, неощутимым и неспособным к действию¹¹. Все элементы занимают какое-то пространство, состоят из частиц, имеющих определенную протяженность, и обладают сопротивлением. Природа воздуха – «аэра», который до того времени считался то подлинным физическим веществом, то абстрактным понятием, близким к «безграничному», была наконец определена с помощью разработанного Эмпедоклом эксперимента, о котором пойдет речь ниже¹².

С философской точки зрения представление Эмпедокла о плотно упакованных элементах выглядит прежде всего неудовлетворительно, поскольку элементы имеют протяженность и форму, а это, как нам кажется, заставляет предположить, что существует общая для всего материальная субстанция, которая «держит» воспринимаемые нами качества и подразумеваемые нами формы. Если же такая общая материя существует, то разве рассуждения Парменида не заставляют нас снова отрицать реальность изменений? Но именно с целью избежать этого и были взяты за начало четыре или шесть элементов вместо одного. Парменидовой логики невозможно избежать, если мы не предположим, что здравый смысл заслуживает доверия больше, чем суперабстрактная теория. Если мы вместе с Эмпедоклом делаем это предположение, то мы можем быть уверены в реальности изменений и разнообразии первичных качеств в мире. Мы можем быть почти полностью уверены (поскольку это – прямое следствие) в том, что «корней» много, и полностью уверены (поскольку в практической деятельности счет и измерение позволяют успешно обнаруживать законы и закономерности), что природа имеет какую-то математическую подструктуру. Но для таких абстрактных обобщений, как аргументы Зенона и Парменида, у нас нет способа проверки, который мог бы обеспечить уверенность, сравнимую с этой. Каким образом элементы могут быть одновременно протяженными и неделимыми и каким образом общая материя, принимающая различные формы, может изменяться по-настоящему – это головоломки для логиков, которые здравый смысл не берется решать и, кажется, доволен, что поступает так.

Даже если рассматривать теорию Эмпедокла с научной точки зрения, отделяя чисто научный взгляд на нее от философского, достоинства этой теории оказываются спорными. Ценность введенных им понятий химический элемент и химическая формула несомненна, и все же его методика определения того, какие элементы существуют в мире, кажется ненадежной. Вместо аналитического метода, который мы бы инстинктивно выбрали и которого ожидали бы, Эмпедокл применяет то, что мы могли бы назвать проективной техникой: он берет за исходную точку свое субъективное осознание собственных реакций и проецирует его во внешний мир. Например, сравнительно высокая интенсивность ощущений жары, холода, сухости и влажности кажется ему причиной для того, чтобы выбрать землю, воздух, огонь и воду в качестве элементов, а его непосредственные чувства любви и ненависти кажутся ему настолько же бесспорными, острыми и реальными, как тепло и холод. Далее, когда два предмета притягиваются друг к другу или отталкиваются друг от друга, это можно понять так, что они, должно быть, чувствуют то же, что чувствуем мы, когда испытываем симпатию или антипатию к окружающим нас людям и предметам. То есть Эмпедокл посчитал бы слова современного химика о «притяжении», «захвате», «разделении с другим атомом» и «отдаче» электронов и хорошими как литературное описание, и вызывающими уважение с научной точки зрения; а химик, вероятно, предпочел бы обойтись без такого языка¹³. Из этого возникает интересный вопрос более общего характера, который до сих пор активно обсуждается в связи с научным методом: насколько сильно ученый может или должен зависеть от своего воображения, когда дополняет свои непосредственные наблюдения, выходя за их границы? Например, если я утверждаю, что «этот сахар растворим в воде», – я просто сообщаю факт или же черпаю информацию из своих памяти и воображения? Должно быть, верно второе, потому что «способность растворяться», или «растворимость», – не такое свойство, которое любой человек может наблюдать до того, как сахар действительно растворится в воде, разве не так? Но если даже в случае такого очевидного факта суждение и интерпретация выходят далеко за рамки обычного наблюдения, где мы должны провести границу между фактом и фантазией? А эту границу мы должны провести, если хотим утверждать, что «водород любит серу» – поэтическое, но ненаучное выражение.

Сочетание у Эмпедокла образного проективного мышления, любви к мифологии и точных наблюдений привело его к попытке создать великую космологическую поэму. Он написал свою историю Вселенной в терминах великого цикла: в «Сфере» какое-то время господствует Любовь, все вещи притягиваются одна к другой и прочно слипаются друг с другом, но потом возникает Раздор, он «усиливается по краям Сферы», и начинается отделение ее частей друг от друга и их дифференциация¹⁴. Соединяя научную проницательность, которая может соперничать с проницательностью Дарвина, и равное блейковскому безумное буйство воображения в сценах сотворения мира, поэт дальше объясняет, как после разделения вещей возникли «головы без плеч, туловища без конечностей» и стали падать (так перевел Леонард) «в Воздухе с ужасной высоты»!¹⁵ Любовь и в это время сохранила часть своей власти, и мы представляем себе, как эти разнообразные части тел сталкиваются друг с другом и снова соединяются совершенно случайным образом в чудовищные и произвольные органические коллажи. В результате появились «люди с бычьими головами…» и тому подобное. Минотавры, кентавры, сфинксы, сирены и химеры греческой мифологии возникают снова как погибшие биологические виды в рассказе, который похож на описание естественного отбора¹⁶. Что перед нами именно такое описание, становится ясно, когда Эмпедокл продолжает описывать эти случайные сочетания. «Большинство из них погибли оттого, что были не способны усваивать пищу…» Еще меньшее число было способно производить потомство. Однако немногие, лучше всех приспособленные, оказались в состоянии произвести себе подобных и выжить. Так случайная сочетаемость приобрела вид разумной цели для тех существ, которые пережили процесс отсева в космическую эпоху усиления Раздора¹⁷.

Аристотель, величайший биолог, отреагировал на эту Эмпедоклову науку с оттенком техники возмущенно¹⁸. Ему не нравилось, когда поэзию и зоологию смешивают, и, отделив одну от другой, Аристотель посвятил немалую часть своих вводных лекций по естествознанию защите наличия цели в природе против Эмпедокловой «случайности» или «механической необходимости»¹⁹.

Но, как мы уже заметили, Аристотель не устоял против желания вставить в свой текст цитаты из работ критикуемого предшественника.

И наконец, в космологической эпопее Эмпедокла наступает время вражды и разделения всех вещей – та часть космического цикла, когда Раздор правит безраздельно; но в этом состоянии всеобщего разделения снова возникает Любовь; она начинает усиливаться, и Вселенная снова становится организованной и единой²⁰.

Таким образом, в сочинении Эмпедокла высказаны новые для того времени идеи космологического цикла и естественного отбора, и это сделано с величайшей силой средствами поэзии, которая дает мифологическим чудовищам место в зоологии. Дальше в поэме поэтапно описаны тонкости процесса приспособления органической жизни к окружающей среде. Это сделано с помощью яркой и броской комбинационной модели – «головы без тел», «плечи без рук» и другие подобные же отдельно существующие специализированные органы; а они – морщась, замечает Аристотель – могли появиться на свет только как части целых организмов!²¹

Теорией «элементов» и эволюции загадка Эмпедокла не исчерпывается. Какое место мы должны дать ему в истории экспериментальной науки? Например, объясняя, как происходит дыхание, он использовал прекрасный образ, чтобы показать, что воздух занимает место в пространстве и сопротивляется другим веществам. Когда легкие наполнены, находящийся в них воздух не допускает внутрь них другие «элементы», которые иначе ворвались бы в них. «Это как если бы девица принесла бронзовую трубку к ручью, закрыла чем-либо один ее конец и опустила ее в чистую воду: трубка не наполнилась бы водой из-за сопротивления находящегося в ней воздуха»²².

Девица и ручей, возможно, напомнят читателю о современном телевидении – передаче на научную тему, которой придает блеск красивая молодая ассистентка, не столь уж обязательная с логической точки зрения, но необходимая для оформления передачи, как девушки в купальниках для рекламы сигарет.

Однако наука ли все это вообще? Профессор Артур Х. Комптон, получивший Нобелевскую премию за свои эксперименты в области физики, однажды сказал мне, что, по его мнению, этот отрывок у Эмпедокла был первым в истории описанием контролируемого научного эксперимента, имевшего целью установить, что воздух – вещество. Дэниел Фёрли, филолог и историк, недавно написал подробную статью, где показал, что этот отрывок скорее поэтическое уподобление и Эмпедоклу совсем не обязательно было думать об этом как о контролируемом эксперименте: он мог просто считать это упрощенной моделью привычного всем органического процесса²³. В свете других работ и идей Эмпедокла кажется, что правы оба этих авторитетных ученых. Я думаю так: то, что описал Эмпе-докл, было достаточно трезво задуманным решающим экспериментом, в котором был применен специально выбранный прибор (приспособление, обычная вещь на древних кухнях) и целью которого было заставить буквы природы зазвучать и сложиться в ответ на конкретный вопрос; но без девушки, ручья и связи с дыханием этот опыт, вероятно, никогда не заинтересовал бы Эмпедокла настолько, чтобы поместить его в поэму о природе.

Другие идеи и события жизни Эмпедокла – сочетание медицины с магией, включение им в свою систему орфическо-пифагорейской веры в переселение душ или то, что он принимал «как нечто совершенно естественное» те почести, которые оказывали ему «как богу», – создают при толковании те же самые трудности²⁴.

При всей синкретичности идей Эмпедокла, кое-что у него характерно именно для греческой мысли. В философии и науке классического периода идея эволюции представлялась только внутри взгляда на время как на замкнутый цикл; открытое по своей природе, постоянно возникающее время появляется у представителей западной мысли гораздо позже. Характерными для ученых были также одновременно универсализм, острая наблюдательность и (временами даже у Эмпедокла) уважение к логически безупречному аргументу. Еще одна характерная особенность – что существование в научных взглядах различий, которые кажутся нам не только разумными, но даже неизбежными, либо не признавалось явно, либо вообще не признавалось.

В свою эпоху Эмпедокл оказал больше влияния на медицину и биологию, чем на философию. Хотя некоторые из его идей навеки стали его вкладом в философию, сегодня он интересен нам прежде всего из-за центрального вопроса, который задан в его философском творчестве: согласуемся мы с реальностью или действуем просто наугад, когда проводим четкую границу между субъектом и объектом, наблюдателем и наблюдаемым миром, наукой и мифологией, выполненными экспериментами и экспериментами воображаемыми? Можем ли мы утвержать, как делают некоторые современные философы, что человек составляет единое целое с остальной природой и поэтому нашим сознательным ощущениям и мышлению должно соответствовать что-то схожее, хотя и смутное, у рыбы, у амебы и даже у электрона? Должно ли удовлетворять нас знание того, что изменение и множественность существуют на самом деле, раз мы не можем переспорить Зенона, который доказывает, что они не согласуются с разумом и, следовательно, невозможны?

Но даже те философы нашего времени, которые поднимают эти вопросы, до сих пор не признают Эм-педокла своим интересным предшественником: у него было слишком много воображения!²⁵

Данный текст является ознакомительным фрагментом.