8. ИЗ ПЕРЕПИСКИ УЧАСТНИКОВ ОПОЛЧЕНИЙ О РОЛИ ПАТРИАРХА ГЕРМОГЕНА В БОРЬБЕ С ИНТЕРВЕНТАМИ 1611-1612 годы
8. ИЗ ПЕРЕПИСКИ УЧАСТНИКОВ ОПОЛЧЕНИЙ О РОЛИ ПАТРИАРХА ГЕРМОГЕНА В БОРЬБЕ С ИНТЕРВЕНТАМИ
1611-1612 годы
«Сумнительной» показалась многим сама идея избрания на российский престол иноземного королевича. Только узнав о захвате власти боярами и их переговорах с Жолкевским, бежали из Москвы и начали собирать ополчения «князь Федор Иванович Волконский и с ним иныя мелкия дворяне», участвовавшие в свержении Шуйского для того, чтобы избрать государя «всей землею». Напрасно князь Ф. И. Мстиславский с товарищами-боярами рассылал по стране грамоты, убеждая народ, что будет Владислав царем «в нашей православной христианской вере греческаго закона… что будучи королевичу на государстве нашие истинные православные хрестьянские веры не разорять, и городов от Московского государства не отводить, и поместей, и вотчин, и дворов, и животов у нас не отъимати, и без сыску ни над кем никакова дурна не учинити», что иноземцы уже покидают российские пределы [133].
На самом деле, опасаясь, как бы москвичи не перекинулись к Лжедмитрию II, бояре предложили Жолкевскому ввести польское войско в столицу. Какой-то монах ударил в набат; толпы москвичей устрашили и бояр, и гетмана. Тем не менее бояре настаивали на введении польского гарнизона; патриарх Гермоген резко противился этому; Жолкевский тоже пытался урезонить своих полковников, рвавшихся в Москву. В ночь на 21 сентября русская столица была занята иноземцами.
И гетман, и патриарх предвидели катастрофу, когда всем станет известно о нежелании короля отпустить сына на московский престол. Не желая участвовать в клятвопреступлении и резне, Жолкевский вскоре покинул столицу. Тем временем королевский совет после ожесточенных споров окончательно решил не отпускать Владислава, воевать Смоленск и действовать в пользу Сигизмунда. Русские послы под Смоленском безуспешно добивались выполнения статей своего наказа, а король уже распоряжался назначениями чиновников в Москве и как господин над Россией одаривал своих сторонников поместьями, вотчинами и наместничествами.
Особенно щедр был Сигизмунд к боярину Михаилу Глебовичу Салтыкову и своему выдвиженцу Федору Андронову, купцу-кожевнику, которого он в конце октября 1610 года приказал боярам сделать казначеем. Неудивительно, что командовавший поляками в Москве Александр Гонсевский беспрепятственно отослал королю лучшие вещи из царской казны! 18 тысяч стрельцов были разосланы из столицы по разным городам. Салтыков и Андронов звали Сигизмунда в Москву; противившиеся присяге королю бояре князья А. В. Голицын и И. М. Воротынский были арестованы; Кремль приведен поляками в оборонительное положение.
Именно к этому времени относит предание патриотические выступления патриарха Гермогена, грамоты которого подняли на борьбу с интервентами русский народ. Множество современников — очевидцев и историографов Смуты — отдали дань мужеству московского первосвященника, погибшего за освобождение Отечества от «нашествия иноплеменных». Это был звездный час Гермогена, обеспечивший его имени место в памяти потомков.
Роль воззваний Гермогена к православному народу столь общепризнана, что оставляет в тени загадочный факт: ни одного патриаршего воззвания против интервентов до сих пор не найдено! Более того, согласно «Новому летописцу», подробно рассказывающему о последних 15 месяцах жизни Гермогена, патриарх упорно утверждал, что не писал таких воззваний к городам и ополчениям. Каждый раз, когда враги обвиняли его в этом, патриарх отрицал посылку своих грамот не из страха — напротив, он угрожал, что еще напишет воззвание, буквально заставляя русских изменников и поляков даровать ему мученический венец [134]. Даже весьма близкий к Гермогену князь Иван Андреевич Хворостинин знал о воззваниях лишь по сомнительным слухам [135].
Среди десятков грамот, которыми обменивались между собой восставшие города и предводители ополчений, лишь в немногих вообще упоминается о Гермогене. А упоминания рисуют довольно стройную картину поведения патриарха и его действительной роли в событиях освободительной войны.
Начать следует с того, что впервые сопротивление Гермогена полякам и изменникам-боярам упоминается в связи с призывом присягать Лжедмитрию II, против которого патриарх упорно боролся. Призвание на царство Владислава и занятие поляками столицы заставило города Владимир, Суздаль, Юрьев-Польский, Галич и Ростов, до того верные Москве, повернуться к самозванцу. 7 января 1611 года о московских событиях узнали в Казани:
«…На Москве бояре князь Федор Иванович Мьстисловской, князь Иван Васильевич Голицын с товарыщи; а владеют всем боярин Михайло Глебович Салтыков, Федор Андронов, да с бояры ж сидит и владеет пан Александр Гасевский, а называют его старостою московским, и в Стрелецком приказе ведает он же, а приходят к нему дьяки с доклады в Верх и к нему на двор, а стоит он в Кремле городе на Борисовском дворе Федоровича Годунова.
И иные литовские люди в Кремле, и в Китае, и в большом Каменном городе по боярским, и по дворянским, и торговых людей на дворех стоят многие, а тех людей с их дворов ссылали из Китая за Деревянной город. И наряд (артиллерию. — А. Б.) с Деревянного города и с Каменного большего города сымали, и с под навесу от Земского двора имали, а велели литовские люди волочити наряд в Кремль город и ставили в городе против ворот и по всем воротам.
И в Кремли, и в Китае, и в большом Каменном городе по воротам стоят литовские люди и ночи. И в большом Каменном городе по площади и по улицам ездят на конех литовские люди. А руским людем поутру рано и в вечеру поздно ходить не велят. А стрельцов осьми человек на Неглинне побитых нашли и привезли в город, а кто их побил, того он, Офонасей [136], не ведает, а говорят на литовских людей.
И перед Николиным днем в пятницу в вечеру к патреярху на двор приходили боярин Михайло Салтыков да Федор Ондронов. А говорили о том, чтоб их и всех православных хрестьян благословил крест целовати королю. А наутрее того приходили о том же боярин князь Федор Иванович Мьстисловский да они ж, Михайло да Федор.
И патреярх им отказал, что он их и всех православных хрестьян королю креста целовати не благословляет. И у них де о том с патреярхом и брань была, и патреярха хотели за то зарезати.
И посылал патриарх по сотням к гостям и к торговым людям, чтоб были они к нему в соборную церковь. И гости, и торговые, и всякие люди, пришед в соборную церковь, отказали (боярам. — А. Б.), что им королю креста не целовати.
А литовские люди к соборной церкви в те поры приезжали ж на конех и во всей збруе (вооружении. — А. Б.). И они литовским людем отказали ж, что им креста королю не целовати. И о том московские люди, что их заставливают королю крест целовать, скорбят…
(Дьяк А. Ж. Евдокимов рассказывал далее, что князья А. В. Голицын и И. М. Воротынский арестованы, посольство В. В. Голицына под Смоленском также в скорби, русские приказные не работают, а купцы боятся торговать после обеда. Посему казанцы решили:)
Стати бы, господа, нам православным хрестьяном за истинную православную Христову веру всем единодушно, чтоб нам православным хрестьяном не отдатись от православныя хрестьянския веры в злую и в проклятую в латынскую веру!»
Так писали казанцы вятчанам, объясняя, почему они решили присягнуть Лжедмитрию II. После 19 января Вятка присоединилась к Казани, отписав об этом в Пермь (вместе со списком грамоты казанцев и текстом присяги самозванцу) [137].
Описанный в казанской грамоте спор патриарха с московскими изменниками возник 6 декабря 1610 года в связи с отправлением новых грамот под Смоленск. Речь шла не о присяге королю Сигизмунду, но о наказе послам положиться во всем на королевскую волю, а защитникам Смоленска сдать город. По существу же это вело к покорению Российского государства Сигизмунду, которого боярин Салтыков упорно призывал в Москву. Гермоген наотрез отказался ставить свою подпись под такими грамотами и публично заявил, что Владислав будет государем на Москве только при полном выполнении пунктов посольского наказа.
Грамоты без подписи патриарха пришли под Смоленск 23 декабря. Через месяц, 23 января, они были еще раз подтверждены боярскими посланиями. Защитники Смоленска попросту пообещали пристрелить того, кто еще осмелится привозить подобные грамоты. Послы вели себя более сдержанно, но держались твердо. Даже В. В. Голицын, оскорбленный арестом его брата Андрея, повторил сенаторам чуть ли не слово в слово то, что заявил митрополит Филарет.
«Отпускали нас, — говорил князь, — к великим государям бить челом патриарх, бояре и все люди Московского государства, а не одни бояре: от одних бояр я и не поехал бы. А теперь они такое великое дело пишут к нам одни, мимо патриарха, Священного Собора и не по совету всех людей Московского государства: это их к нам первое недобро, да и всем людям Московского государства, думаем, будет в том великое сомнение и скорбь — чтоб от того кровь христианская вновь не пролилась!»
В ответ на ядовитое замечание панов, что духовным лицам нечего вмешиваться в государственные дела, послы сделали очень важное заявление об официальной роли московского первосвященника в Российском государстве вообще и в период междуцарствия в особенности:
«Изначала у нас в Русском государстве при прежних великих государях так велось: если великие государственные или земские дела начнутся, то великие государи наши призывали к себе на собор патриархов, митрополитов и архиепископов и с ними о всяких делах советовались, без их совета ничего не приговаривали.
И почитают государи наши патриархов великою честию, встречают их, и провожают, и место им сделано с государями рядом — так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударны — и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать непригоже.
Когда мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всем с ним советовались, и отпускал нас патриарх вместе с боярами. О том гетману Станиславу Станиславичу известно, да и в верющих грамотах, и в наказе, и во всяких делах вначале написан у нас патриарх. И потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать. Как патриарховы грамоты без боярских — так боярские без патриарховых не годятся. Надобно теперь делать по общему совету всех людей, — говорили послы, понимая, что этот «совет» и выражает Гермоген, отказываясь сдаваться на милость Сигизмунда, — не одним боярам, всем государь надобен, и дело нынешнее общее всех людей, такого у нас дела на Москве не бывало!»
О влиянии Гермогена на духовенство высказался митрополит Филарет, когда паны сенаторы яснее сформулировали волю Сигизмунда, на которую бояре приказывали послам «класться»:
«Сами вы знаете, что нам, духовному чину, отец и начальник святейший патриарх. И кого он свяжет словом — того не только царь, сам Бог не разрешит! И мне без патриаршей грамоты о крестном целовании на королевское имя никакими мерами не делывать… Обещаюсь вам Богом, что хотя мне и смерть принять, а без патриаршей грамоты такого великого дела не делывать» [138].
Понятно, что Салтыков и Андронов были весьма недовольны патриархом, публичная проповедь которого была столь популярна среди москвичей, что сместить его не представлялось возможным. Оставалось жаловаться на Гермогена королю и его приближенным. Призывая Сигизмунда в Москву, Салтыков с компанией не могли писать об истинных мотивах стремительно нараставшего освободительного движения. Гораздо удобнее было приписать волнения населения и восстания городов козням патриарха.
До тех пор пока борьба против интервентов собирала силы под знамя Лжедмитрия, обвинять Гермогена в «возбуждении» народа воззваниями было нелепо. Но 11 декабря 1610 года самозванец был убит и в истории Смутного времени, по словам С. М. Соловьева, наступил крутой поворот: «Главный двигатель этого восстания, начальный человек в государстве в безгосударное время, находился в Москве; то был патриарх, по мановению которого во имя веры вставала и собиралась земля» [139]. Действительно, «Московский староста» Александр Гонсевский утверждал, что около 25 декабря от имени патриарха распространялись патриотические воззвания [140]. Об этом же писали королю под Смоленск Салтыков и Андронов. Сие мелкое доносительство среди прочих бедствий упомянуто в грамоте, написанной в Москву русскими, оказавшимися в лагере Сигизмунда под Смоленском:
«Господам братьям нашим всего Московского государства… Ведомо вам смертная наша погибель, как мы и вы дались без всякого противления литовским людем во своих городех и в уездех… И мы все, изо всех городов и из уездов, без останка и без всякого пощажения погибли и не малыя милости и пощаженья не нашли.
Во всех городех и в уездех, где завладели литовские люди, не поругана ли наша хрестьянская вера и не разорены ли Божия церкви? Не сокрушены ли и поруганы злым поруганьем и укоризною божественныя иконы и Божие образы? Все то зрят очи наши.
Где наши головы, где жены, и дети, и братья, и сродницы, и друзи? Не остались ли есмя от тысячи десятой, или ото ста един, токмо единою душею и единым телом? И та вся нашедшая нам смертная наша погибель неведомо вам: пришли есмя из своих розореных городов и из уездов к королю в обоз под Смоленеск и живем туто немало, иной больше году живет, иной мало не год, чтоб нам выкупити от плену из латынства и от горькия смертныя работы бедных своих матерей, и жен, и детей; и никто не смилуется, никто не пощадит.
А многие из нас ходили в Литву, в Польшу для своих матерей, и жен, и детей — и те свои головы потеряли; и собрано было Христовым имянем (на) окуп — и то все розграбили… Не ото многих бо предателей хрестьянских вся земля погибла, которые нашу хрестьянскую веру в разоренье и всем хрестьяном погибель для своего ненасытного грабленья свое учетно Дияволом предательство совершити хотя(т) к погибели хрестьянской.
И нынешняго году за два дни пред Рожеством Христовым [141] писали с Москвы к королю Михайло Салтыков, да Федор Ондронов, да князь Василей Мосальской, и с своими советники, что вора убили, которой назывался царевичем Дмитреем, и в то время на Москве руские люди возрадовалися и стали меж себя говорить, как бы де во всей земле всем людем соединятись и стати против литовских людей, чтоб литовские люди изо всее земли Московския вышли все до одного, на чем крест целовали.
И после того, после Рожества Христова на пятой наделе в суботу [142], писали с Москвы Федор же Ондронов да Михайло Салтыков с товарыщи, что на Москве патриарх призывает к себе всяких людей и говорит о том: буде королевич не крестится в хрестьянскую веру и не выйдут из Московския земли все литовские люди — и королевич де нам не государь!
Такие де свои словеса патриарх и в грамотах своих от себя писал во многие городы. А москвичи де посадские люди лутчие и мелкие все поднялися и хотят стоять. А те предатели пишут к королю с великим своим молением, что дал ему Бог, их службою, Москву, и ему б Москвы не потеряти! (Изменники зовут короля с войском в Москву, а русские страдальцы из-под Смоленска призывают всех православных не желать на престол королевича, ибо на сейме)… положено на том, чтоб вывесть лутчих людей, и опустошить всю землю, и владети всею землею Московскою. Зде мы немало время живем и подлинно про то ведаем, для того и пишем к вам.
Для Бога, положите о том крепкой совет меж себя: пошлите в Новгород, и на Вологду, и в Нижней нашу грамотку списав, и свой совет к ним отпишите, чтоб всем было ведомо, всею землею обще стати за православную хрестьянскую веру, покаместа еще свободны, а не в работе и в плен не розведены!…» [143]
Призыв страдальцев из-под Смоленска нашел отзыв в сердцах московских жителей, также обратившихся за помощью к «общим всем народом Московского государьства, господам братьям своим, православным крестьяном». Москвичи подтвердили, что православным «конечная погибель приходит»:
«Никто не мни и не веруй ни которому блазненному и льстивому слову, чтоб пощаженным быти. Писали к нам истинну братия наша, и нынеча мы сами видим вере хрестьянской переменение в латынство и церквам Божьим разоренье. А о своих головах что и писати вам много? Сами правду ведаете, что в тех во всех городех сделалось, где литовские люди владеют святыми церквами и над иконами образа Божья: не везде ли разорено и поругано? А вы ни един того мните, что над вами будет то же…
(Москвичи просили помощи против «немногих людей предателей хрестьянских», стремящихся изничтожить православие.)
И вам бы однолично, для всемилостиваго Бога, на него же имеем надежду, чтоб послати вам грамоту тое, что писана от братьи нашей из-под Смоленска, и сю нашу грамоту, и свой совет отпишите во все городы, чтоб было ведомо смертная наша погибель конечная.
Поверьте тому нашему письму: ей, поистине, немногие в след идут? предатели хрестьянскими, с Михаилом Салтыковым да с Федором Ондроновым с своими советники!
А у нас, православных хрестьян, в начале Божия милости, и Пречистыя Богородицы, и московских чудотворцев, да первопрестольник апостольныя церкви святейший Ермоген патриарх прям яко сам пастырь, душу свою за веру хрестьянскую полагает несуменно. А ему все хрестьяне православные последуют, лише неявственно стоят… (Грамота завершается просьбой о помощи)» [144].
Обе грамоты не датированы, подлинники их не сохранились. Они дошли в списке, приложенном к грамоте нижегородцев в Вологду от начала февраля 1611 года, о походе земского ополчения на Москву. По утверждению нижегородцев, обе грамоты были присланы в город патриархом Гермогеном 27 января. Следовательно, московские изменники доносили о воззваниях патриарха не 25 января, как следует из смоленской грамоты, а гораздо раньше, по крайней мере в первой половине месяца, именно тогда, когда в городах начинали собираться ополчения.
О контактах Гермогена С городами в первой половине января 1611 года рассказывает грамота предводителя рязанского ополчения Прокопия Петровича Ляпунова, пришедшая в Нижний Новгород 31-го числа: список с нее нижегородцы послали в Вологду вместе со списками грамот смольнян и москвичей.
«После обращения к нижегородцам от всех рязанцев Ляпунов пишет: …Генваря, господа, в 24 день писали вы к нам с сыном боярским с Иваном Оникиевым, что генваря ж в 12 день приехали с Москвы к вам, в Нижний, сын боярской Роман Пахомов да посадской человек Родион Мосеев, которые посланы были от вас к Москве, ко святейшему Ермогену патриарху Московскому и всея Руси и ко всей земли [145] с отписками и для подлинных вестей.
А в роспросе, господа, вам сказывали (приехавшие 12-го гонцы. — А. Б.), что приказывал с ними в Нижней к вам святейший Ермоген патриарх Московский и всея Руси речью. А письма, господа, к вам не привезли, что де у него (патриарха. — А. Б.) писати некому, дияки, и подьячие, и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь розграблен.
Да вы ж, господа, прислали к нам на Рязань целовальную запись, по которой записи вы меж собою крест целовали и с балахонци (жителями Балахны. — А. Б.): и нам бы, господа, памятуя Бога, и Пречистую Богородицу, и московских чудотворцов по той записи також крест целовати и с вами стати за Московское государьство заодин.
А вы, господа, по благословенью святейшаго Ермогена патриарха Московского и всея Руси и по совету всей земли идете из Нижнего к Москве в тот час. И нам бы прислати к вам в Нижний всяких чинов добрых людей для совету и с ними отписати, где нам с вами сходиться.
И мы, господа (писал Ляпунов о рязанцах. — А. Б.), про то ведаем подлинно, что на Москве святейшему Ермогену патриарху Московскому и всея Руси, и всему Освященному Собору, и христоименитому народу от богоотступников от бояр, и от польских, и от литовских людей гоненье и теснота велия.
И мы бояром московским давно отказали (в повиновении. — А. Б.) и к ним о том писали, что они, прельстяся на славу века сего, Бога отступили и приложилися к западным и к жестосердным, на своя овца обратились; а по своему договорному слову и по крестному целованью, на чем им договоряся корунный гетман Жолкевской королевскою душею крест целовал, ничего не совершили.
И на том, господа, мы сослався с колуженскими, и с тульскими, и с Михайловскими, и всех Сиверских и украйных городов со всякими людьми, давно крест целовали, что нам за Московское государьство с ними и со всею землею стояти вместе заодин и с литовскими людьми битись до смерти.
А как, господа, мы к бояром о патриархе и о мирском гонении и о тесноте писали — с тех мест патриарху учало быти повольнее и дворовых людей ему немногих отдали».
(Ляпунов извещал о намерении идти на Москву с рязанцами, воинами из Тулы и Калуги, о единомыслии с жителями Владимира и Коломны, о своих грамотах во многие города, просил «отписать» об ополчении в Вологду и Поморье и назначал встречу ополчениям под столицей) [146].
Честолюбивый Ляпунов, желавший возглавить всенародное ополчение, очень стремился доказать в послании нижегородцам свой приоритет в выступлении против интервентов, и в частности, в отношениях с Гермогеном. Тем более показательно, что он не мог сослаться на полученное от патриарха воззвание. Не получали грамоты Гермогена и нижегородцы (выступившие одними из первых), несмотря на то, что специально посылали к нему людей.
Позиция Гермогена, отказывавшегося признавать Владислава (и, уж конечно, Сигизмунда!) без строгого выполнения договора с Жолкевским и дополнительных статей, данных послам под Смоленск, была, как видим, известна и в королевском лагере, и в Москве, и в Нижнем Новгороде, и в Рязани. Однако вплоть до конца января никто из принявших участие в ополчениях его воззваний не получал. Более того, патриарх отказался писать к нижегородцам под надуманным предлогом, «что де у него писати некому».
Писать Гермоген мог и сам, да и нижегородские посланцы, надо думать, с охотой писали бы под его диктовку. Московские правители в это время, как свидетельствует князь И. А. Хворостинин, действительно «возъяришася на архиереа» и велели гнать идущих к нему на благословение; «он же, пастырь наш, аки затворен бысть от входящих к нему, и страха ради мнози отрекошаяся к его благословению ходити; но сей никако же обычнаго своего учения оставив». В проповедях патриарх продолжал поносить всех, кто не поддерживал его мысль, что если Владислав «не будет единогласен веры нашея — несть нам царь сый; но верен — да будет нам владыко и царь!» [147]
В первых числах февраля, когда нижегородцы уже выступили в поход на Москву вместе с вологодцами, воинами других поволжских городов и муромцами, они все еще не имели грамоты от Гермогена, хотя и утверждали, что именно он переслал им воззвания смоленских пленников и москвичей. В сопроводительной записке к этим воззваниям и грамоте Ляпунова они писали в Вологду:
«…Генваря в 27 день писали нам с Резани воевода Прокопей Ляпунов, и дворяне, и дети боярские, и всякие люди Рязанския области, что они по благословению святейшаго Ермогена патриарха Московского и всея Руси, собрався со всеми Сиверскими и украйными городы, и с Тулою, и с колужскими со всеми людьми идут на польских и на литовских людей к Москве… (и созывают другие ополчения к столице).
Да того ж дни прислал к нам святейший Ермоген патриарх Московский и всея Руси две грамоты: одну ото всяких московских людей, а другую что писали из-под Смоленска московские люди к Москве. И мы те грамоты, под клея под сю грамоту, послали к вам на Вологду.
Да приказывал к нам святейший Ермоген патриарх, чтоб нам собрався с окольными и с Поволжскими городы однолично идти на польских и на литовских людей к Москве вскоре. И мы по благословенью и по приказу святейшаго Ермогена патриарха Московского и всея Руси собрався со всеми людьми из Нижнего и с окольными людьми идем к Москве…
(Нижегородцы пишут об организации похода за спасение православия и очищение земли от иноземцев.)
И то нам от всемогущаго и преизряднаго хитреца Бога великия милости к навечной славе и похвале учинится, за избаву хрестьянскую, на воспоминание, на память душам нашим во вся роды в предыдучие веки, а от святейшаго Ермогена патриарха Московского и всея Руси и ото всего Освященного Собора и всего хрестьянского рода приведется на вечное благословенье…»
(В конце грамоты добавлено, что к ней прилагается и список с грамоты Ляпунова от 31 января) [148].
Итак, Ляпунов утверждал, что выступил по благословению Гермогена (согласно грамоте от 27 января), но и к 31 января письменного воззвания патриарха не имел. Так же и нижегородцы ссылались в начале февраля на «приказание» Гермогена и его благословенье, но не привели список его воззвания, прямо указав, что от патриарха получены лишь две чужие грамоты (коие приведены).
Если эти грамоты прислал действительно Гермоген (в чем позволительно сомневаться), то тем более демонстративным выглядит отсутствие его собственного послания. Но для участников народных ополчений, веками воспитывавшихся как подданные Богом установленной власти, патриарх оставался единственным сочувствующим им ее представителем, единственным авторитетом, на который можно было сослаться.
Об этом писали в Вологду во второй половине февраля ярославцы, долго объяснявшие, на каких условиях с одобрения патриарха бояре призвали Владислава. Жители Ярославля были послушны патриарху и правительству до тех пор, пока жадные паны не добрались до них самих: тут-то ярославцам очень кстати оказались известия, что именно Гермоген призывает народ очистить Отечество от иноземцев.
«…И мы в Ярославле по той записи, по патриаршескому благословению и Московского государьства бояр князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыщи веленью королевичу Владиславу Жигимонтовичу крест целовали.
И нынеча, господа, король стоит под Смоленском с литовскими людьми, к Смоленску приступают безъпрестани, забыв крестное целованье. А на Москве владеет все литва.
И к нам в Ярославль с Москвы паны приезжали и кормы (поборы на свое содержание. — А. Б.) на нас правили всякие нещадно, и мы сверх крестного целованья им, паном, кормы давали по великой нуже. И как, господа, мы паном в кормех отказали, что нам кормов давать невозможно, — а се мы целовали крест на том, что было паном на Москве и во всех городех Московского государьства не быти. И на Москве, господа, от литовских людей московским людем почало быти утесненье и насильство великое. И Москвы, господа, святейший Ермоген патриарх Московский и всея Руси и московские люди писали на Резань к Прокофью Ляпунову и во все украйные городы и в Понизовые и словом приказывали, чтоб им собрався с окольными городы и с Поволжскими однолично идти на польских и на литовских людей к Москве и Московскому б государьству помочь учинити вскоре, докаместа литва Московского государьства и окрестных городов не овладели…
(Грамоты о сборе ополчения пришли от Ляпунова в Нижний Новгород, а оттуда в Ярославль. Ярославцы подробно характеризуют военные приготовления и обширную переписку разных городов, рассказывают о новостях, в том числе совершенно фантастических, полученных от вернувшихся из Москвы романовских татар: что поляки разбиты под Смоленском и гетман Жолкевский взят в плен; король пишет в Москву, что Владислава на царство не даст, а поляки и литовцы должны оттуда убегать; Ляпунов разбил поляков; в Москве повесился Федор Андронов.)
А Михайло де Салтыков приходил к святейшему Ермогену патриарху Московскому и всея Руси благословения просити, чтобы ему говети, и святейший Ермоген патриарх благословения не дал и проклял его от ныне и до века…»
(Далее в грамоте еще множество новостей о сборе ополчений) [149].
Ободряющие вести, что Гермоген на стороне ополчений, что он санкционировал борьбу с интервентами, передавались от города в город. Вообще для каждого города и уезда, присоединявшегося к выступлению против московских правителей и их друзей-иноземцев, было крайне важно убедиться, что другие от них не отстают. Поэтому многочисленные грамоты из города в город наполнялись отчетами о переписке с участниками ополчения, включали в себя все новые и новые списки этих эпистолий.
13 марта 1611 года из участвовавшей во всеобщей борьбе Перми среди иных посланий была отправлена грамота в Москву к патриарху Гермогену.
«Великому господину святейшему Ермогену патриарху Московскому и всея Руси, Перми Великие… (все духовные и светские люди) челом бьют… (9 марта из Устюга Великого от земских людей привезли) отписку, а под отпискою подклеены: список с твоей святейшего Ермогена патриарха Московского и всея Руси грамоты, да с отписок из-под Смоленска, из Нижнего Новгорода, из Рязани, и с Вологодских, и с Ярославских, и с Суздальских.
А писано, государь, в тех списках, чтоб нам, всем православным хрестьяном, стояти за православную хрестьянскую веру, и за святыя Божий церкви, и за Пречистые Богородицы дом, и за Московское государство на разорителей веры хрестьянския, на богоотступников, и на польских, и на литовских людей, всем единодушно… (Переписав полученный свиток и свою отписку, пермичи послали все в сибирские города, а сами отправили отряд в ополчение 13 марта [150] и обещают еще подкрепления)» [151].
В качестве грамоты Гермогена пермичи приняли уже прочтенную нами грамоту московских жителей, действительно помещенную в свитке из Нижнего Новгорода перед грамотой смольнян и Ляпунова. Пересылка друг другу списков грамот разных городов имела смысл для уяснения действительного состава участников ополчения. Например, бойкие ярославцы, восставшие на защиту своих животов и Отечества, еще в феврале писали вологжанам об участии в ополчении Казани. А казанцы только 12 июня обстоятельно известили Пермь Великую, что 28 апреля узнали об ополчении от гонцов из Владимира и Ярославля (прихвативших с собой и грамоту из Костромы), 1 мая получили грамоту от воевод из-под Москвы и лишь после этого приняли новую присягу и решили послать войска к столице. Списки всех этих грамот вместе со своим предложением присоединиться к ополчению казанцы и отправили к пермичам [152].
В переписке городов и ополчений далеко не всегда упоминалось о патриархе. Но, учитывая влияние митрополита Казанского и Свияжского Ефрема и память, которую оставил в Казани Гермоген, авторы обращений к казанцам как один сослались на авторитет патриарха. Ярославцы с характерной для них непосредственностью описали приезд казанских купцов и свое удивление, «что вам ничего того в Казани не ведомо, потому что Казань от Москвы место дальнее». В грамоте рассказано о предательстве Салтыкова с товарищами, вознамерившихся передать Москву и все города польскому королю, «а бояря прельстились для уделов, а иные боясь»:
«И мы уже бедные все православные хрестьяня отчаялись, ни заступающаго, ни помогающего не было, ни делом, ни словом. И Господь на нас еще не до конца прогневался, неначаемое учинилось: отцем отец святейший боголюбимый великий господин святейший патриарх Ермоген Московский и всея Руси стал за православную веру несуменно и не убоясь смерти; услыша то (желание присягнуть Сигизмунду. — А. Б.) от еретиков от Михаила Глебова с товарыщи и от литовских людей, призвав всех православных хрестьян, говорил и укрепил; за православную веру всем велел стояти и померети, а еретиков при всех людех обличал [153].
И только б не от Бога послан и такого досточудного дела патриарх не учинил — и за то было кому стояти? Не токмо веру попрати — хотя б на всех хохлы хотели учинити, и за то б никто слова не смел молвити, боясь многих литовских людей и руских злодеев, которые с ними, отступя от Бога, сложилися.
И в городы патриарх приказывал, чтоб за православную веру стали, а кто умрет — будут новые страстотерпцы. И то все слыша от патриарха и видя своима очима (предательство и разорение страны. — А Б.), городы все обослались и пошли к Москве».
Ярославцы и не пытались утверждать, что города получали грамотмы от патриарха. Он, по их словам, играл роль нравственного примера, так же как мужественные защитники Смоленска, второй год бившиеся с Сигизмундом:
«А тесноты руским людем нельзе и списати… а тем и утешаются Божиим милосердием, что дал Бог за православную веру крепкого стоятеля святейшаго Ермогена патриарха Московского и всея Руси, а в Смоленску архиепископа да премудрого боярина Михаила Борисовича Шеина и всех православных хрестьян, смоленских сидельцов, что… стали крепко и мужественно на смерть, на память и на славу и на похвалу в роды и в роды!»
Жители Костромы, воеводы ополчений из Нижнего Новгорода, Суздаля и Владимера сочли необходимым отметить, что совет городов и поход на Москву предприняты по благословению патриарха. Ляпунов с воеводами собравшихся под столицу полков высказались на эту тему наиболее красноречиво:
«И ныне, с Божиею милостию, возложа упование на всесильного Бога и на Пречистую Богородицу, по благословению нового исповедника и поборателя по православной вере, отцем отца святейшего Ермогена патриарха Московского и всея Руси, втораго великого Златоуста, исправляющего несуменно безо всякого страха слово Христовы истинны, обличителя на предателей и разорителей нашия христьянския веры, мы (воеводы и ратники)… и вся земля служивые люди Московского государьства, целовали животворящей крест Господень на том, что всем стати за образ Пречистыя Богородицы и великих чудотворцов и за истинную православную веру против злых разорителей веры хрестьянской, польских и литовских людей».
Грамота предлагала митрополиту Ефрему и духовенству вместе со своей паствой последовать примеру Гермогена и также «попещись с Божием и о земском деле», но не упоминала о каких-либо посланиях патриарха, которые было бы очень удобно использовать в обращении к казанцам. Ярославцы писали свою грамоту вскоре после 7 марта 1611 года, костромичи — 19 марта, нижегородские и идущие с ними воеводы — во второй половине месяца, а подмосковные воеводы с Ляпуновым — после 1 апреля. С этого времени обращения к авторитету московского патриарха в переписке участников освободительного движения резко сокращаются.
Ляпунов ограничился тем, что в отписке вычегодцам с требованием денег на жалованье ратникам от 11 апреля 1611 года после описания сожжения Москвы интервентами (19 марта) отметил:
«И великого пресвятейшаго отцем отца патриарха Ермогена Московского и всея Руси с престола сведчи, и в нужной смертной тесноте держат, втораго Златоуста, исправляющего поистинне слово истины и обличающего несуметельным безстрашием предателей и отступников веры християнская» [154].
Сходно сказано в окружной грамоте Троице-Сергиева монастыря от 6 октября того же года:
«И твердаго адаманта и непоколебимаго столпа, паче подобно рещи новаго исповедника, святейшаго Гермогена патриарха Московского и всея Русии со престола безчестно изринута и во изгнание нужне затвориша» [155].
Как раз тогда, когда первое ополчение уже стояло под Москвой, а изменники-бояре в Кремле пытались добиться от Гермогена грамоты с приказом ополченцам разойтись, упоминания о воззваниях патриарха напрочь исчезают из патриотической и неприятельской переписки, не упоминается даже о благословении освободительных войск. Обращаться к авторитету Гермогена не было необходимости «всей земле», уже поднявшейся против столицы, а московские правители, как свидетельствует «Новый летописец» и другие сочинения, ничего от него не добились.
Между тем именно в это время, до 25 августа 1611 года, Гермоген написал единственное известное воззвание, адресованное в Нижний Новгород, а оттуда в Казань, с тем чтобы митрополит Ефрем разослал свою учительную грамоту и патриаршее слово в полки и в города. Грамота Гермогена ни словом не упоминает о борьбе с изменниками-боярами и интервентами, не содержит никаких призывов на этот счет.
Впрочем, позиция патриарха вполне ясна. Проклиная очередного кандидата на престол — младенца, сына Марины Мнишек, — Гермоген заботится о единстве ополчения, участникам которого шлет благословение и обещает душевное спасение. Так же как и Ляпунов, он требует прекратить грабежи и укрепить дисциплину (чтобы избежать развала ополчения).
«В Нижний Новгород [156] благословение архимандритом, и игуменом, и протопопом, и всему Святому Собору, и воеводам, и дияком, и дворяном, и детем боярским, и всему миру: от патриарха Ермогена Московского и всея Руси мир вам, и прощение, и разрешение!
Да писати бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтоб митрополит писал в полки к бояром учительную грамоту да и казацкому войску, чтоб они стояли крепко в вере. И бояром бы говорили и атаманье безстрашно, чтоб они отнюдь на царьство проклятого Маринкина паньина сына [157]… не благословляю.
И на Вологду ко властей пишите ж так же, как бы писали в полки. Да и к Рязанскому (архиепископу. — А. Б.) пишите тож, чтоб в полки так же писали к бояром учительную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму, блядню, и имели б чистоту душевную и братство, и промышляли б, как реклись, души свои положити за Пречистыя (Богородицы. — А. Б.) дом, и за чудотворцов, и за веру, так бы и совершили.
Да и во все городы пишите, чтоб из городов писали в полки к бояром и атаманье, что отнюдь Маринкин (сын. — А. Б.) на царьство не надобен: проклят от Святого Собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижней Новогород да прислати в полки к бояром и атаманье.
А прислати (с грамотами. — А. Б.) прежних же, коих естя присылали ко мне с советными челобитными безстрашных людей: свияженина Родиона Мосеева да Ратмана Пахомова [158]; а им бы в полкех говорити безстрашно, что проклятый отнюдь не надобе; а хоти буде и постражате, и вас в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем.
А в городы для грамот посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословение и разрешение в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно; а аз должен за вас Бога молити».
Гермоген писал эту грамоту, будучи сведенным с престола, находясь под крепкой стражей в Чудовом монастыре в Кремле, занятом поляками. В стоящем под Москвой первом ополчении казаки предательски убили П. П. Ляпунова, запрещавшего им грабить, боярин князь Д. Т. Трубецкой не пользовался большим влиянием; на первый план выдвинулся донской атаман, бывший боярин Лжедмитрия II Иван Мартынович Заруцкий, вступивший в связь с Мариной Мнишек и обещавший ей, что после изгнания интервентов провозгласит царем ее сына.
Свергнутый патриарх не в силах был повлиять на Заруцкого и потому избрал столь сложный путь: послал грамоту не прямо к ополчению, находившемуся рядом, а в Нижний Новгород и другие города, чтобы собрать там увещевательные грамоты духовенства и земства. Но и на нижегородцев, видимо, Гермоген не имел прежнего влияния. 25 августа 1611 года Родион Мосеев привез патриаршую грамоту в Нижний Новгород, а 30-го числа список с нее без комментариев был отправлен в Казань.
Получив грамоту, митрополит Ефрем приговорил «со всею землею Казанского государьства, что нам отнюдь на царство проклятого паньина Маринкина сына не хотети. А буде казаки того Маринкина сына или иного кого учнут на Московское государьство выбирати своим произволом, не сослався со всею землею — и нам того государя на Московское государьство не хотети и против его стояти всем Казанским государьством единодушно. А выбрати б нам на Московское государство государя, сослався со всею землею, кого нам государя Бог даст».
Именно выборы нового государя «всею землею» были главной идеей охватившей Россию борьбы, идеей, отсутствовавшей в грамоте Гермогена и подчеркнутой в цитированной отписке казанцев к пермичам с просьбой «быти с нами в совете, и в соединенье, и в любви, и стояти б нам за такое великое дело по благословенью отца нашего и учителя святейшаго патриарха Московского и всея Руси всем за один».
Отписка со списком грамоты патриарха была получена в Перми Великой 10 октября 1611 года и более ничего о результативности грамоты Гермогена не известно. По городам и в полки она явно не рассылалась. Объявляя о сборе Второго ополчения, нижегородцы и князь Д. М. Пожарский подчеркивали, что объединение всей земли необходимо не только для борьбы с интервентами, но и для укрощения казачьего разбоя, предотвращения появления новых самозванцев, в частности сына Марины Мнишек. Но с грамотой Гермогена задачи ополчения никак не связывались.
Нижегородцы ограничились тем, что при описании разнообразных бедствий упомянули о свержении с престола патриарха [159]. Весьма бегло упомянуто об отстранении от престола и заточении Гермогена даже в призыве к сбору ополчения, разосланном из Троице-Сергиева монастыря 5 октября 1611 года.
Известно, что изменники-бояре еще обращались к Гермогену за помощью, прося предотвратить неуклонное шествие к Москве Второго ополчения. Но как политическая фигура и даже как духовный вождь он уже перестал существовать. Имя Гермогена более не упоминается в обширной переписке участников освобождения России.
Только 29 июля 1612 года князь Д. М. Пожарский посетовал в грамоте к митрополиту Ефрему, что Бог «угасил два великия светила в мире: отъял от нас главу Московскаго государства и вожа людям словеснаго языка, государя царя и великаго князя всея Руси, и пастыря и учителя словесных овец стада его святейшаго патриарха Московскаго и всея Руси; но и по градом, — добавил воевода, — многие пастыри наши и учители, митрополиты, и архиепископы, и епископы, яко пресветлыя звезды погасоша… И ныне, великий господин, немала скорбь нам належит, что под Москвою вся земля в собраньи, а пастыря и учителя у нас нет». В этой связи Пожарский просил Ефрема рукоположить игумена Саввино-Сторожевского монастыря Исайю «по совету всея земли» в митрополиты Крутицкие и снабдить его полностью для церковнослужения в полках [160].
Рассуждения о патриархе Гермогене стали уделом историографов — и они безотлагательно приступили к созданию образа вождя народных ополчений.