12. О «Золотом драконе» и о смертном приговоре
12. О «Золотом драконе» и о смертном приговоре
Когда глаза мои снова увидели свет и сознание вернулось ко мне, я почувствовал, что лежу на спине, а вокруг звучат многочисленные незнакомые голоса. Тем не менее прошло, как мне показалось, немало времени, прежде чем я сумел повернуться, чтобы осмотреться и понять, где я нахожусь; но стоило мне пошевелиться, как возле меня раздался голос:
— Глядите-ка, пес наконец-то приходит в себя! Слава Богу, хоть одного удастся повесить!
Все еще не совсем очнувшись, я удивился столь странному благочестивому выражению радости и сквозь кровавый туман разглядел стоявшую вокруг меня группу людей; сам же я лежал на палубе и чувствовал себя так, словно голова моя распухла и кожа на затылке стала слишком тесной. Затем на лицо и шею мне плеснули забортной водой из ведра, причем подобную процедуру повторили трижды, прежде чем туман перед моими глазами рассеялся и я приобрел способность более ясно различать окружающие меня предметы. Я понял, что нахожусь на палубе судна, и, поскольку память постепенно начала возвращаться ко мне, пришел к выводу, что это, должно быть, королевский военный корабль, а обступившие меня люди — его команда; неясно было только, какая участь постигла «Блуждающий огонек». Меня этот вопрос настолько интересовал, что я наконец задал его, и в качестве неполного ответа получил пинок под ребра; чей-то голос рядом злорадно проговорил:
— Проклятое осиное гнездо взлетело на воздух вместе со своей командой!
— Мне тоже припоминается, — с трудом шевеля непослушными губами и языком, сказал я, — будто я взлетел прямо в небеса.
— Верно, — ответил мне тот же голос, — и скоро взлетишь снова, но на сей раз там и останешься, хоть в небеса так и не попадешь, можешь не надеяться!
В ответ послышались громкий хохот и вновь приглушенный говор голосов. Наконец, почувствовав себя лучше, я сел на мокрых досках палубы и обнаружил, что причиной натянутой кожи у меня на затылке является огромная болезненная шишка величиной с индюшачье яйцо. Тут я припомнил все, вплоть до удара по голове, и понял, что хитрость Саймона Гризейла удалась, немного, правда, выйдя за ожидаемые пределы.
— Вставай, ты, обезьяна! — послышался знакомый голос, и чей-то сапог опять толкнул меня под ребра. Но на сей раз я поймал ногу обидчика и, быстро поднявшись, резко дернул на себя. Молодой человек в дорогой и модной одежде, изрядно, правда, замаранной пороховой гарью и копотью, растерянно взмахнул руками и грохнулся навзничь, ударившись головой о палубу. В следующее мгновение он снова вскочил на ноги и пронзил бы меня насквозь, бросившись на меня с обнаженной шпагой, если бы пожилой мужчина с волевым лицом и остроконечной бородкой клинышком не оттолкнул его в сторону.
— Оставь свои глупости, Эдвард, — строго сказал он. — Ты получил по заслугам, позволив себе ударить — я бы даже сказал, пнуть ногой! — лежачего, будь он хоть трижды пират!
Поняв наконец, что эти достойные люди готовы впасть в прискорбную ошибку, я счел уместным их поправить.
— Никакой я не пират, — заявил я, — и Саймон Гризейл может это подтвердить.
— Так почему же ты оказался на пиратском судне? — спросил старик, осуществлявший здесь, видимо, верховную власть.
Я рассказал ему свою историю, изложив все обстоятельства моего появления на галере, упомянув, правда лишь вскользь, о поединке с французом и умолчав о секретных бумагах заговорщиков.
— Правдоподобная версия, — сказал он, — вполне достоверная и убедительная. Жаль только, что, кроме твоих слов, ее ничто не может подтвердить.
— Если вы спросите Саймона Гризейла, — возразил я, — то увидите, говорю ли я правду!
— А кто такой этот Саймон Гризейл? — спросил старик, и все вокруг захохотали при виде недоумения и замешательства, отразившихся на моем лице.
— Шпион, — сказал я, — английский шпион, который привел пиратскую галеру под удар ваших пушек.
Капитан покачал головой.
— Боюсь, — сказал он, — удар по затылку что-то повредил в твоей голове. Не знаем мы никакого шпиона и понятия не имели о пиратской галере, пока не услыхали шлепанье ее весел по воде.
Слова эти вселили немалый страх в мою Душу.
— Как называется ваш корабль? — торопливо спросил я.
— «Золотой дракон», — последовал ответ.
— Не «Королевская гончая»?
— Нет, хотя мы встретили судно с таким названием на траверзе Плимута.
— Понятно, — вздохнул я, — этим все и объясняется: нас должна была захватить «Королевская гончая»…
— Не могу согласиться с такой постановкой вопроса, — возразил капитан, — хотя, конечно, приношу свои извинения! — и толпившаяся вокруг команда вновь разразилась громким смехом.
— Но ведь Саймон Гризейл не погиб? — настаивал я. — Он ведь жив, не так ли?
— Ты единственный, кто спасся из всей шайки бандитов, — сказал старик, — и поэтому будешь повешен, невзирая на твои увлекательные побасенки. Двадцать два человека потерял я, двадцать два честных матроса, не говоря уже о бушприте! Отвести его вниз, — строго добавил он. — И заковать его в цепи!
— Но сэр!.. — взмолился я, ибо дела мои начинали принимать угрожающий оборот. Тем не менее капитан молча отвернулся и взмахнул рукой; меня потащили вниз, и я вновь услышал смех, а кто-то из собравшихся заметил:
— Хитрый негодяй, хотя и довольно необычного телосложения даже для морского разбойника!
После этого голова моя очутилась ниже уровня палубного настила, и я больше ничего не слышал. Мои тюремщики сковали мне руки цепью и втолкнули меня в темную зловонную конуру где-то в недрах огромного корабля; когда они открыли дверь, до меня донесся шорох, писк и топот многочисленных крысиных лапок по грязному полу, и сердце мое упало при мысли о том, что мне предстоит остаться здесь, в этой гнусной дыре.
— Долго ли меня здесь будут держать? — спросил я у одного из матросов.
— Только до тех пор, пока тебя не вздернут, — ответил тот.
— И когда же это произойдет?
— Завтра, я полагаю. Капитан Эмброуз никогда не откладывает такого рода дела, а сейчас он порядком зол, потому что эти дьяволы наделали немало хлопот и всё зазря. Так что, недоросток, можешь приступать к молитвам!
— Господи, помоги мне! — пробормотал я.
— Ему придется для этого здорово постараться, — сказал один, и другие захохотали в ответ на столь сомнительную шутку; затем, заперев за собой дверь, они ушли, оставив на полу для меня каравай хлеба и кувшин с водой. Я остался в темноте.
Почти целых два часа я мерил шагами эту мрачную дыру с тоской на сердце и в смертельном страхе, разъедавшем душу, потому что жизнь моя могла закончиться, так и не начавшись, а ведь по возрасту я не дорос еще до настоящего мужчины. Я передумал обо всем, что случилось со мной после того, как я повернулся спиной к Керктауну, и поразился неимоверному количеству неудач, постигших меня с тех пор. Я голодал, я стал обладателем важного секрета, которым не сумел воспользоваться, но которым пожертвовал, чтобы спасти свою шею от петли, я подстроил ловушку своим убийцам, бежал, очутился среди бандитов, и вот теперь завтра, если тот матрос не солгал, меня должны повесить, хоть я не совершал никаких преступлений и совесть моя чиста. Правда, за эти несколько дней я увидел и пережил больше, чем ожидал увидеть и пережить за всю свою жизнь. Не удивительно, что выловившие меня англичане не поверили моей истории — да я и сам бы ей не поверил! — но все равно я очень сокрушался и переживал, тем более что у меня отобрали мою добрую шпагу вместе с кинжалом де Папильона и отцовским самострелом, которые я сумел сохранить даже в плену у пиратов.
От всех этих тяжких мыслей голова моя разболелась настолько, что я прилег на полу и попытался заснуть; но мозг у меня был настолько перевозбужден, что я мог лишь сидеть на полу и уныло размышлять о своей судьбе, хотя полностью я надежды не терял и продолжал верить в лучший исход.
Спустя некоторое время, проведенное мной в таком состоянии, дверь моей темницы раскрылась, и мой тюремщик грубо приказал мне встать и следовать за ним, ибо капитан Эмброуз желает говорить со мной. Когда я вышел за дверь, двое матросов при кортиках подошли сзади и последовали за мной в качестве конвоиров. В полном молчании мы миновали темный трюмный проход, затем пересекли среднюю палубу, откуда узкий крутой трап вел наверх, и наконец я очутился в просторной каюте со стенами, отделанными дубовыми панелями и уставленными темными шкафами, и с широким окном, откуда открывался великолепный вид на море с крутыми пенистыми валами, бегущими за нами вперегонки, потому что ветер поднялся снова я судно имело хороший ход. За столом в каюте сидел капитан Эмброуз, а рядом с ним — молодой франт, который пинал меня сапогами под ребра и которого я свалил с ног на палубе. Позади них стоял коренастый приземистый мужчина с каштановой бородкой и красным обветренным лицом, что-то со смехом быстро говоривший обоим, когда я вошел. Меня усадили на табурет перед этой троицей, и охрана встала за моей спиной, готовая при малейшем признаке опасности разделать меня на части; но, если бы они знали, какую боль причиняют мне тяжелые кандалы, врезавшиеся в тело на моих запястьях, они бы особенно не тревожились.
— Итак, сударь, — сказал капитан, уловив мой пристальный взгляд, — готовы ли вы теперь признать, что лгали нам до сих пор?
— Ни в коем случае, — возразил я.
— Помните, сударь, — строго предупредил он, — единственный шанс сохранить вашу жизнь — это говорить правду!
— Значит, я максимально использую этот шанс, — ответил я.
— Дай-ка проклятому псу пинка под зад, Грэхем, — сказал молодой щеголь одному из моих охранников, — а то он что-то чересчур умничает и распускает язык!
— Полагаю, — заметил я, — сами вы не захотите выполнить подобное действие?
Юнец вспыхнул до корней волос, но капитан призвал его к порядку, а человек за моей спиной незаметно кивнул и улыбнулся, как бы одобряя мой ответ заносчивому молокососу.
— А теперь, сударь, — сказал капитан, — как называлось судно, которое мы потопили?
— «Блуждающий огонек», — ответил я.
— Откуда оно вышло?
— Из Лейта.
— Имя капитана?
— Хью Дизарт.
— Клянусь честью, — воскликнул капитан, — значит, мы покончили с этим подонком! Отличная новость, хоть я и предпочел бы взять его живым, чтобы повесить рядом с вами!
— У вас нет никаких оснований отправлять меня на виселицу, — твердо возразил я.
— Предоставьте мне судить об этом, сударь, — ответил капитан, постукивая пальцами по столу.
— Очень хорошо, — сказал я, — но мне кажется, любой человек имеет право высказать свое суждение по поводу собственной шеи!
— Вы удивительно хладнокровны, — не без одобрения произнес капитан, тогда как краснолицый бородач за его спиной не раз улыбался в ответ на мои реплики.
— Я далеко не столь хладнокровен, как кажется, — возразил я. — Просто такова моя манера разговаривать.
— И чертовски гнусная к тому же, — вставил молодой франт, небрежно развалившись в кресле.
— Тем не менее, — заметил я, — она значительно вежливей вашей, сударь!
— Как ты посмел сказать мне такое! — завопил юнец, вскакивая на ноги.
— Оставьте нас, сэр, и немедленно! — сказал капитан Эмброуз, указывая молодому человеку на дверь.
— Но, дядя…
— Вы слышали, что я сказал, сударь?
Юный щеголь опустил голову и словно побитый щенок молча вышел из каюты, мимоходом окинув меня взглядом, полным жгучей ненависти.
— Вы храбрый человек, хоть и малы ростом, — сказал мне капитан, когда дверь за юношей затворилась.
— Я не храбрее любого другого, — ответил я, — но я нахожусь здесь по фальшивому обвинению и поэтому разговариваю с вами на равных.
— Ваше имя?
— Джереми Клефан.
— Шотландец, судя по произношению?
— Совершенно верно.
— Католик?
— Боже сохрани!
Оба засмеялись, и я услышал, как мои стражники сзади тоже захихикали.
— Мастер Роджерс, — сказал старый капитан краснолицему мужчине, стоявшему за его креслом, — будьте любезны занести показания этого человека на бумагу; они могут нам понадобиться.
Таким образом, мне пришлось еще раз подробно повторить мою историю, упомянув в ней о захвате норвежской шхуны и даже о секретном проходе в провизионную кладовую; когда я закончил, капитан сказал, что передаст мое дело властям после нашего прибытия в порт. Я поблагодарил его за благосклонность к моей судьбе, и меня под конвоем увели из каюты, немного менее удрученного, чем до ее посещения. Я не особенно огорчился, узнав, что с меня приказано снять наручники и мне больше не придется коротать бессонные часы в обществе крыс в тесной и зловонной дыре на самом дне трюма. Впрочем, я не особенно и обрадовался, поскольку то ли вследствие удара по голове, то ли в связи с контузией при взрыве, то ли от страха перед виселицей меня охватило полнейшее безразличие ко всему, и я впал в глубокое оцепенение, лежа на койке в почти бессознательном состоянии. Так продолжалось до тех пор, пока капитан Эмброуз, опасаясь, как бы я не помер окончательно, не прислал ко мне корабельного хирурга, который пустил мне кровь и ругался так грозно, что от одного страха перед ним я начал проявлять признаки жизни, хотя полностью оправился, лишь когда «Золотой дракон» бросил якорь в Портсмуте, морском порту на побережье Ла-Манша.
После того как судно стало на якорь, до моего слуха донесся грохот орудийного салюта вместе с приветственными криками толпы, и целый день после этого на судне царили большое оживление, веселье и суматоха. Я, естественно, ни в чем подобном участия не принимал, зато на следующий день руки мне снова заковали в кандалы, после чего вывели на палубу с тем, как я полагал, чтобы развлечь толпу любопытным зрелищем казни пойманного пирата. Однако судьба на сей раз дала мне небольшую отсрочку: когда я, зажмурившись от яркого света дня после темноты, царившей в моей маленькой каморке, вновь раскрыл глаза, то увидел группу людей, одетых весьма элегантно и даже изысканно, стоявших неподалеку с видом важным и авторитетным. На них были короткие, отделанные мехом плащи, доходившие до колен, а животы у некоторых своими размерами ничуть не уступали даже брюху Бартлоу. Среди них находился капитан Эмброуз, сопровождаемый краснолицым мастером Роджерсом, а позади выстроился отряд вооруженных пиками солдат в стальных шлемах и кирасах. Меня поставили на шканцах на виду у всех, трубач протрубил сигнал, и раздалась команда, требующая молчания; затем вперед вышел мастер Роджерс, и зачитал документ, согласно которому я передавался под ответственность и юрисдикцию достопочтенного магистрата и совета королевского города Портсмута. Когда он кончил читать, трубач протрубил вторично и солдаты окружили меня, образовав тесное каре, а поскольку все они были рослые ребята, то из-за них мне ничего не было видно. Тем не менее мне удалось кое-что рассмотреть, когда меня спускали в лодку и на веслах переправляли на берег. Я заметил, что Портсмут — большой город, очень красиво расположенный, и что в гавани стоит множество судов, военных и торговых, а на верфях и стапелях строится еще немало таких же, но больше, как я уже сказал, из-за окружавших меня солдат я так и не смог ничего увидеть.
Мы высадились на каменном причале, и отсюда меня под конвоем провели по улицам к зданию, которое я принял за тюрьму. И не ошибся.
Всю дорогу, поскольку мне почти ничего не было видно, я ломал себе голову над причиной шума и гама, сопровождавших нас по пути. Впоследствии я узнал, что огромная толпа запрудила улицы, по которым пролегал наш маршрут, ибо новость о захвате зловещего шотландского пиратского корабля, причинившего множество бед и несчастий, быстро распространилась среди горожан и все они выбежали на улицу поглазеть на страшного морского разбойника, взятого в плен. Меня до сих пор разбирает смех, когда я подумаю, насколько они были разочарованы, так ничего и не увидев; разве что счастливчикам из окон верхних этажей могло повезти, и они сумели бросить взгляд на мою скромную фигуру, самой выдающейся достопримечательностью которой была, пожалуй, шишка на голове.
Дойдя до тюрьмы — мне удалось разглядеть только верхушки двух высоких башен, — мы сделали кратковременную остановку, прежде чем массивные створки ворот распахнулись, тяжелая дубовая привратная решетка поднялась и мы по каменным плитам промаршировали во внутренний двор, мощенный булыжником. Отсюда четверо солдат повели меня к маленькой дверце в стене, затем вверх по винтовой лестнице и вдоль узкого прохода, пока мы не дошли до еще одной двери, окованной железными полосами. Дверь распахнулась, и меня грубо втолкнули в нее, так что я, не разглядев в темноте трех каменных ступеней, ведущих вниз, упал и сильно разбил себе лицо. Не успел я подняться, как дверь за мной со скрежетом затворилась и я остался один.
Я очутился в каменном склепе со сводчатым потолком, достигавшим в центре футов восьми в высоту, с единственной отдушиной для света и воздуха в виде небольшого отверстия в наружной стене, заделанного крест-накрест толстыми железными прутьями.
Каменная клетка была совершенно пуста, но сухая и чистая, чем выгодно отличалась от моей тюрьмы на «Золотом драконе». Тем не менее бежать из нее было так же невозможно: когда я подтянулся до маленького оконца и выглянул наружу, то увидел лишь сплошную стену, находившуюся ярдах в двадцати от меня, а до земли отсюда было довольно высоко, что я определил по звону монеты, долетевшему до меня лишь через пару секунд после того, как я бросил ее в окно. Это была моя последняя монета, поскольку меня тщательно обыскали и все остальное забрал тюремщик; почему он оставил мне эту — понятия не имею, знаю только, что не из сострадания, потому что именно он толкнул меня сюда, закончив обыск.
Спустя некоторое время тот же угрюмый тюремщик принес мне еду; он даже не подал вида, что слышит меня, когда я заговорил с ним, и после того, как я поел, я впервые в жизни почувствовал себя дурно и весь остаток дня пролежал на спине, глядя в потолок и искренне желая помереть, чтобы покончить со всей этой нелепостью: так ненавистны мне были эти стены, в которых я чувствовал себя как птица в клетке, лишенная свободы и света Божьего. Наконец я заснул и не просыпался, пока тюремщик грубо не потряс меня за плечо и не потребовал встать и приниматься за завтрак. После того как я покончил с едой — а, по правде сказать, там и кончать-то особенно было не с чем, — он сделал мне знак следовать за ним. За дверью меня ждала стража с алебардами, и в таком виде мы снова промаршировали через весь город к зданию магистрата, где должен был состояться суд надо мной, как сообщил мне один из конвоиров. И вновь меня удивил интерес, который испытывали горожане к моей персоне, собравшись со всех сторон в таком количестве, что дорогу в толпе приходилось расчищать конным стражникам; однако тот же конвоир растолковал мне, что большинство моряков, погибших на «Золотом драконе», были родом из Портсмута и поэтому может случиться настоящий бунт, если меня не повесят.
Признаться, я нашел мало утешительного в этой новости, но раздумывать над ней мне было некогда, ибо вскоре мы подошли к зданию суда, и после многочисленных толчков и пинков я очутился в тесной загородке, похожей на ящик, с двумя стражниками по обе стороны от меня. Клетка стояла в обширном зале, битком набитом людьми, пожиравшими меня глазами и оживленно переговаривавшимися, пока чей-то голос громко не потребовал тишины и толстый старик с сонным одутловатым лицом, сидевший отдельно от остальных, возвышаясь над двумя другими судейскими чиновниками, на специальном помосте, спросил мое имя.
Для меня теперь не было секретом, что все эти люди жаждут моей смерти, а поскольку судья отлично знал из бумаги мастера Роджерса все, касающееся меня, — или во всяком случае вскоре узнает, — то я решил ничего не говорить и промолчал.
— Ты слышишь меня? — сердито воскликнул старик, а один из стражников толкнул меня в бок.
Я молча глядел на судью и ничего не отвечал.
В толпе послышался смех, и старик побагровел от злости.
— Стражник, всыпьте ему как следует, чтобы он проснулся! — воскликнул он, и один из конвоиров уже готов был выполнить поручение, но в зале поднялся шум протеста, и меня оставили в покое. Затем я услышал, как мастер Роджерс вслух зачитал мои показания и несколько свидетелей выступили с подробным изложением фактов гибели галеры и обстоятельств моего спасения. Настроение публики начало постепенно склоняться в мою сторону, и я это чувствовал по отдельным репликам, доносившимся до меня из зала. Но вот в качестве свидетеля вызвали племянника капитана Эмброуза, того самого юнца, которого я сшиб с ног в тот злополучный день.
— Ваша милость, — сказал он, обращаясь к судье, — преступник, сидящий здесь, пытается убедить нас, будто он попал на пиратский корабль случайно и что его там держали взаперти в качестве пленника. Но тогда пусть он объяснит нам, почему он был вооружен до зубов, когда мы его вытащили из воды? При нем были превосходная шпага французской работы, пистолет и отличный толедский кинжал. Неужели же пираты снабжают оружием своих пленников, ведь откуда иначе у обыкновенного деревенского простака из Шотландии, каким он пытается прикинуться, столь богатый арсенал, да еще иностранного производства? И неужели же он всерьез считает всех нас наивными дураками, готовыми поверить в его небылицы? Закон гласит одно: любой, захваченный на борту пиратского судна с оружием в руках, считается пиратом и подлежит соответствующему наказанию!
Шум в зале поднялся неописуемый. Старый судья безуспешно стучал деревянным молотком по столу, требуя тишины, и только отряду вооруженных копьями солдат во главе с офицером удалось навести относительный порядок. Я понял, что проиграл, и на вопрос судьи, чем объясняются изложенные свидетелем факты, снова промолчал. И в самом деле: что я мог сказать? Объяснить, как ко мне попали рапира де Кьюзака и кинжал де Папильона? Но тогда неизбежно всплывет история с папистским заговором, о котором я умолчал, и в этом случае последствия для меня могут оказаться столь же плачевными, если не хуже.
Судья долго распространялся о гнусности пиратства и неизбежном наказании за беззаконие и зло, о храбрости людей с королевского военного корабля и о Божьем правосудии, после чего двенадцать горожан, выступавших в роли присяжных, встали из-за стола и вышли из зала; шум, говор и смех вспыхнули с новой силой и продолжались до тех пор, пока они не вернулись снова, а я тем временем вспоминал отца, госпожу Марджори и очень сожалел, что руки у меня не свободны.
Присяжные отсутствовали не более пяти минут, и, когда они заняли свои мести за столом, молчание вновь воцарилось в зале суда.
Некоторое время я ничего не слышал, затем до меня донесся громкий голос, вопрошающий:
— Виновен или невиновен подсудимый?
— Виновен, ваша честь.
— Какого наказания он достоин?
— Смерти, ваша честь.
— Желаете что-нибудь сказать, подсудимый?
И тогда я впервые заговорил, кивком указав на племянника капитана Эмброуза, чья самодовольная физиономия ухмылялась мне из противоположного конца зала:
— Только то, видит Бог, что хотел бы подержать вон того щенка минуты три перед концом моей рапиры, чтобы научить его приему де Кьюзака и тому, какой от этого получается результат!
Толпа ахнула от удивления и неожиданности, кое-кто засмеялся, но молчание вскоре было восстановлено, и толстый судья, поднявшись, произнес:
— Джереми Клефан, пират, душегуб и сообщник безбожных преступников, ты признан виновным в пиратстве и грабежах в открытом море, а посему я приговариваю тебя к смертной казни, которая должна быть осуществлена в следующем порядке. Через три дня, считая от сегодняшнего числа, тебя отведут из места твоего заключения на место, известное под названием Рыночная площадь, и там повесят за шею, после чего твоя голова будет отделена от туловища и помещена над воротами порта, а твое тело четвертовано, и части его также помещены на других городских воротах, и да помилует Господь твою душу!
Затем герольд провозгласил: «Боже, храни королеву Бесс!»— судьи, склонивши головы, хором сказали: «Аминь!»— и меня увели из здания суда под одобрительные крики толпы как внутри зала, так и на улицах, и я явственно почувствовал, как сжимается петля на моей шее.