Общерусский судебник

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Общерусский судебник

Ликвидация основных удельных княжеств и военные победы позволили Ивану III заняться укреплением политических, правовых и идеологических основ единого Русского государства. Выработка общерусского законодательного кодекса — Судебника 1497 г. и коронование Дмитрия Ивановича как наследника престола (1498 г.) были важнейшими правительственными мероприятиями тех лет.

Судебник 1497 г. дошел до нас в одном списке, впервые опубликованном К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строевым,[334] а его 3-7-я и 9-16-я статьи — в переводе на латинский язык С. Герберштейна. Состоит он из 68 статей.[335]

Судебник был закончен («уложен») в сентябре 1497 г. Об этом прямо говорится в его заголовке: «Лета 7006-го месяца септемвриа уложил князь великий Иван Васильевич всея Руси с детми своими и с бояры о суде, как судити бояром и околничим». В Типографской летописи под 7006 г. говорится: «Того же лета князь великый Иван Васильевичь… и околничим и всем судьям, а уложил суд судити бояром по судебнику». Иное понимание заголовка предложил Л. В. Черепнин, считавший, что в сентябре 1497 г. только «началось рассмотрение Судебника в Боярской думе, а в феврале 1498 г. он был обнародован». Но глагол «уложить» означает утвердить, постановить. Черепнин обратил внимание на то, что во время коронования Дмитрия Ивановича (февраль 1498 г.) «внимание главных действующих лиц, — великого князя и митрополита, — не раз обращалось к вопросам суда». Так, Иван III говорил Дмитрию: «Люби правду и милость, и суд правой».[336] Если даже связывать эту трафаретную фразу с Судебником (в чем полной уверенности не может быть), то она могла быть произнесена и после издания кодекса. Во всяком случае летописи ни слова не говорят об утверждении Судебника в феврале 1498 г. Второй довод Черепнина — неразрывное соединение в Типографской летописи записи об издании Судебника с рассказом о венчании Дмитрия-внука.[337] Нам представляется, что последовательное хронологическое изложение событий в летописи говорит только о том, что Судебник был составлен в том же году (7006), когда происходила коронация Дмитрия-внука, а не о непосредственной связи событий.

Следующее наблюдение Черепнина касается существа заголовка Судебника, который, по его мнению, относится только к 1-3-й статьям. Действительно, перед 4-й статьей Судебника (как и перед некоторыми другими) есть особый заголовок. Но заголовок Пространной редакции Русской Правды («Суд Ярославль Володимеричь. Правда Русськая») покрывает во всяком случае первую часть памятника (ст. 1-52), а не первые две статьи, хотя новый заголовок («О убийстве») помещен уже перед 3-й статьей, а первые две (как и первые три в Судебнике 1497 г.) лишены особого подзаголовка.

Л. В. Черепнин считал, что содержание Судебника 1497 г. шире заголовка, ибо в самом памятнике говорится о суде не только бояр и окольничих, но и наместников, волостелей и других судий. К тому же и Судебник 1550 г. (в отличие от предшествующего кодекса) в заголовке подробно перечисляет всех судей.[338] Возможно, заголовок дошедшего до нас списка Судебника 1497 г. дан в сокращенной редакции. В пользу этого предположения (только одного из возможных) говорит сопоставление текстов (см. таблицу).[339]

Судебник 1497 г.:

«…уложил… с детми своими и с бояры о суде, как судити бояром и околничим».

Типографская летопись:

«…околничим и всем судьям, а уложил суд судити бояром по судебнику, Володимера Гусева писати».

Троицкий летописец № 365:

«…придумал з бояры и уложил суд судити и бояром, околничим, а у боярина быти дияку, а судити по Судебнику по великого князя».

Судебник 1550 г.:

«…с своею братьею и з бояры сесь Судебник уложыл: как судити бояром, и околничим, и дворецким… и всяким судьям»[340].

В заголовке Судебника 1550 г. состав судей мог быть расширен включением в него дворецких, казначеев, наместников и других лиц. Текст же «всяким судьям» мог находиться в протографе Судебника 1497 г. (ср. в Типографской летописи: «всем судьям»),[341] а мог быть добавлен и в 1550 г. Не ясно, были ли в архетипе Судебника 1497 г. слова «придумал з бояры» (есть в Типографской). Возможность этого не исключена. Итак, вывод о составлении Судебника в сентябре 1497 г. остается непоколебленным.

В старой литературе (включая и С. Б. Веселовского) общепринятой была предложенная Н. М. Карамзиным интерпретация текста Типографской летописи, согласно которой составителем Судебника 1497 г. был Владимир Гусев («по Судебнику Володимера Гусева»). Находка А. Н. Насоновым Троицкого летописца № 365 и установление сборного характера рукописи Типографской Синодальной летописи, где вклеен лист, подтвердили гипотезу Я. С. Лурье и А. В. Черепнина о том, что Владимир Гусев не имел никакого отношения к написанию Судебника и что слова «Володимера Гусева писати» являлись пометой в тексте протографа Типографской Синодальной летописи, переписчик которой предполагал внести в летописный рассказ запись о казни Владимира Гусева (такая запись помещена в Троицком летописце непосредственно после рассказа о составлении Судебника).

В заголовке Судебника 1497 г. говорится, что памятник составлен великим князем «с детми своими и с бояры». В этой формулировке отсутствуют великокняжеские родственники, в их числе дети Бориса Волоцкого (ср. Судебник 1550 г., где есть «с своею братьею») и «князья». Обычно в летописных записях о походах и в великокняжеских грамотах о «ездоках» «князья» упоминаются перед боярами, ибо стоят выше их на сословно-иерархической лестнице. В данном же случае ясно, что удельные и служилые князья в таком важнейшем общегосударственном деле, как составление Судебника, участия не принимали.

Но если не Владимир Гусев, то кто же на самом деле был создателем Судебника? Л. В. Черепнин установил круг лиц, которые в конце XV в. ведали отправлением судопроизводства при дворе Ивана III. Это — кн. Иван Юрьевич Патрикеев, дьяки Василий Долматов и Василий Жук.[342] Все они, а также дьяк Федор Курицын, по гипотезе Л. В. Черепнина, могли быть составителями Судебника. Их участие вполне согласуется с тем, что Патрикеевы входили в группировку знати, поддерживавшую Дмитрия-внука. И действительно, в августе 1497 г., т. е. накануне утверждения Судебника, явно наблюдается усиление позиции Елены Стефановны и Дмитрия при великокняжеском дворе. Среди названных Черепниным дьяков видный дипломат и мыслитель Федор Курицын — один из наиболее влиятельных сторонников Дмитрия-внука. В служебной карьере Василия Третьяка Долматова (близкого к отцу Дмитрия-внука Ивану Молодому) после 1502 г. (т. е. после падения группировки Елены Стефановны) наступил перерыв: в источниках он снова упоминается только весной 1509 г., когда произошло новое возвышение Вассиана (Василия Ивановича) Патрикеева при дворе. Это говорит за то, что Долматов входил в окружение Дмитрия-внука и был близок к Патрикеевым. Аналогичный перерыв был и в карьере Василия Жука (после декабря 1499 г. и до мая 1506 г.).[343] Следовательно, составление Судебника 1497 г. — одно из мероприятий Ивана III и правительственного кружка Елены Стефановны, которые были направлены на укрепление великокняжеской власти.

Наиболее обстоятельное исследование об источниках Судебника 1497 г. принадлежит перу Л. В. Черепнина. Вслед за С. В. Юшковым и другими учеными он установил близость этого кодекса к уставным грамотам XIV–XV вв., Русской Правде, Псковской Судной Грамоте (ПСГ)[344] и его связь с судебной практикой конца XV в.

По мнению Черепнина,[345] источниками Судебника были: «Указ наместником о суде градскым» (ст. 37–45, 65, 67); памятник со статьями о боярском суде, основанный на указе наместникам (ст. 1–8, 15–20, 26–29); вставки редактора Судебника (ст. 9, 68); памятник со статьями о великокняжеском суде (ст. 21–24);[346] сборник-руководство для решения поземельных дел (ст. 46–63, 66), часть статей которого восходила к ПСГ и Пространной Правде (ст. 46–49, 51, 52, 58, 59, 66); прототип губной грамоты начала 90-х годов XV в. (ст. 10–14); «Указ о езду» (ст. 30); «Указ «о недельщиках»» (ст. 31–36).[347]

Черепнин предполагал, что до нас не дошел раздел Судебника 1497 г. о суде с удельными князьями, отразившийся в Записи о душегубстве, духовной Ивана III и ст. 10 °Cудебника 1550 г. По его мнению, в первой половине XV в., при Софье Витовтовне, составлен был особый судебник, переработанный в середине XV в. в Запись о душегубстве. В Записи действительно говорится о мероприятиях правительства Софьи в области законодательства: «… учинила то кнеини великая София при Иоане при Дмитреевиче, что судья за ними ставится». Речь идет о том, что «вси дворы и дворцовый великие кнеини и уделных князей, всих суживал наместник болшей, судии за ними не бывало».[348] Но не ясно, говорилось ли об этом в особом Судебнике или речь шла об отдельном постановлении (типа наместничьей уставной грамоты).

По М. Н. Тихомирову, речь шла только о подчинении наместничьему суду всех городских дворов без изъятия, т. е. об ограничении права удельных князей. По Л. В. Черепнину, «действия И. Д. Всеволожского сводились не к ограничению прав удельных князей, а к их расширению за счет умаления прав большого наместника». Ст. 7 Записи говорит, что «по старине» все дворы судил большой наместник, а «судии за ними не бывало». Софья же постановила, что «судья за ними ставится». Черепнин считает, что речь идет об участии на суде великокняжеского наместника «иного удельно-княжеского судьи». В духовной Ивана III содержится категорическое постановление: «судит наместник болшей».[349] Следовательно, получается, что Иван III возродил «старину», существовавшую до княгини Софьи: ни о каком «судье» за наместником в духовной не сообщается.[350]

Запись о душегубстве И. И. Смирнов считал «если не непосредственным источником, то историческим предшественником» ст. 10 °Cудебника 1550 г. Черепнин видел «в некоторых случаях… полное совпадение» между обоими памятниками и на этом основании предполагал, что «ст. 10 °Cудебника Ивана IV (возможно, в несколько иной, менее полной форме) существовала уже в XV в.».[351] Однако сходство Записи со ст. 10 °Cудебника 1550 г. проявляется только в некоторых правовых сюжетах (о суде волостеля удельных князей в их подмосковных селах), а следов текстологической близости памятников обнаружить не удается. Достаточных данных для принятия тезиса о бытовании ст. 100 в XV в. нет.

Приняв тезис о бытовании ст. 10 °Cудебника 1550 г. в XV в., Л. В. Черепнин полагал, что и Судебник 1497 г. мог делиться на 100 статей, пять или шесть из которых и составляли текст, позднее давший ст. 10 °Cудебника Ивана IV. Деление сохранившегося текста Судебника 1497 г. на 94 статьи, предложенное Черепниным, спорно. Так, он ст. 2 о суде бояр над жалобниками делил на две (об обязанности судить жалобника и об отсылке в соответствующие инстанции тех, кого «непригоже управить»). Но обеим частям статьи соответствует одна (7-я) статья Судебника 1550 г., т. е. юрист середины XVI в. рассматривал их как единое целое.

Ст. 26, выделенную киноварным заголовком «О срочных», он расчленяет на четыре, хотя все они связаны единством сюжета и соответствуют одной (41-й) статье Судебника 1550 г. То же самое относится к статьям Судебника 1497 г. (по нумерации Черепнина) 29 и 29а и ст. 45 Судебника 1550 г.; ст. 31 и 31а (1497 г.) и ст. 47 (1550 г.) и др. С другой стороны, ст. 10 °Cудебника 1550 г. приписана к протографу памятника позднее основного текста, так что при его составлении статей не могло быть, т. е. Судебник 1497 г. (в этом смысле) не мог послужить «образцом для Судебника 1550 г. и для Стоглава», как полагал Черепнин.[352]

Нормы же права Записи о душегубстве (упоминание о «посулах», о докладе удельно-княжеских волостелей их господину, а не великокняжескому наместнику) значительно старше Судебника 1497 г.

Наконец, в заголовке Судебника 1497 г, нет племянников Ивана III, а других удельных князей тогда не существовало. Поэтому особой статьи об удельном суде не могло быть как по юридическим причинам,[353] так и фактически: из удельных князей живы были только братья Федор Волоцкий и Иван Рузский. Вряд ли была необходимость специально для них создавать уложение.

Выявляя предполагаемые источники Судебника 1497 г., Л. В. Черепнин обратил внимание на параллели в его статьях. Действительно, нормы права и судебные штрафы, взимавшиеся во время боярского суда, соответствовали нормам наместничьего суда. Имеющийся параллелизм, по Черепнину, вызывался тем, что в распоряжении составителя Судебника 1497 г. были два разновременных источника: указы о боярском и наместничьем суде. Наличие в обоих рядах двух абсолютно идентичных статей об отпускной грамоте (ст. 18 и 42) он объясняет механическим характером сводки разновременных источников. Но в обеих статьях (18-й и 42-й) говорится и о наместничьем и о боярском докладе. Если бы они принадлежали к разным памятникам, то в одной из них, входящей в комплекс статей о боярском суде (ст. 18), речь должна была бы идти о боярском докладе, а в другой, входящей в гипотетический устав о наместничьем суде (ст. 42), — о наместничьем. Этого на самом деле нет. Далее, Л. В. Черепнин усматривает различие в двух комплексах статей о полевых пошлинах (ст. 47 и 38) и заключает, что «раздел о наместничьем суде возник ранее, чем раздел о суде центральном, и что первый был использован в качестве источника последнего». Он также прав, когда констатирует, что невозможно считать раздел о московском боярском суде «источником раздела о суде наместничьем», но что вместе с тем можно обнаружить «ряд текстуальных совпадений и общий принцип конструкции» обоих разделов.[354] Все это так. Но вот бытование обоих разделов Судебника 1497 г. как самостоятельных памятников с необходимостью не вытекает из приведенных выше соображений.

Если исходить из факта наличия уставных наместничьих грамот XIV–XV вв. (ср. Двинскую уставную грамоту (ДУГ) 1397–1398 гг. и Белозерскую уставную грамоту (БУГ) 1488 г., то скорее всего именно памятники этого типа были источниками раздела о наместничьем суде. Ведь в ст. 38 настойчиво повторяется, что наместник и его судебно-административные агенты берут судебные пошлины «по грамоте» (трижды!) или «по грамотам». На основе юридической практики и создавались нормы судопроизводства наместничьего, а отсюда и боярского суда. Вот, например, казус ст. 4–5, когда стороны, досудившиеся до поля, «у поля не стояв, помириться» или «не помирятся» и платят соответствующие пошлины боярину и дьяку. Казус восходит к практике наместничьего суда: когда стороны «досудятся до поля, да помирятся», наместнику следовало «имати по грамоте». Действительно, в БУГ есть случай, когда «досудят наместники и тиуны о рубле до поля, а восхотят ся помирити, и они дадут наместником гривну с тиуны и с доводчики за все пошлины».[355] И размер пошлин — гривна (равнялась 2 алтынам и 8 деньгам) — соответствует ст. 4 и 38 Судебника 1497 г. В Судебнике казус дан в двух вариантах: «у поля не стояв» и «у поля стояв», но пошлины одни и те же.

Казус ст. 38 о поле «в заемном деле или в бою» соответствует БУГ:

ссылка 22[356]

ссылка 23[357]

Некоторые изменения в разделе о боярском суде связаны главным образом с необходимостью регламентировать шкалу пошлин боярам, окольничьим, дьякам и недельщикам.[358]

Итак, ст. 1, 3–9, 15, 17, 18, 20, 29 Судебника не представляют собой самостоятельного памятника, а появились при составлении законодательного кодекса в целом и основывались на разделе Судебника о наместничьем суде, восходящем к уставным наместничьим грамотам. Нормы ст. 37 восходят к тексту кормленых грамот. Б. Н. Флоря полагает, что в Судебнике 1497 г. статья дошла в дефектном виде, а ближе к первоначальному текст Судебника 1550 г.[359]

К памятнику, содержащему нормы боярского суда, Л. В. Черепнин относит также статьи: 2 (связанную со ст. 4), 16 и 19 (связанные также с окружающим их текстом) и предположительно 26–28, развивающие тему о судебных пошлинах, поднятую в ст. 15, которая, по его мнению, входила в тот же памятник. Он прав, говоря о взаимосвязи названных статей и их окружения. Но если само окружение не составляет особого памятника, то и ст. 2, 16, 19, 26–28 не восходят к нему, а вместе с другими возникли при кодификации норм права в 1497 г. Ст. 45 и 65 Черепнин относил к указу о наместничьем суде. В ст. 65 говорится, что наместники должны «имати пошлины по сему списку». Это указание Черепнин трактует как ссылку на особый «указ» (ст. 37–44). Но речь могла идти просто о самом Судебнике. Обратив внимание на порядок статей в Судебнике 1550 г., где ст. 74 (соответствующая ст. 65 Судебника 1497 г.) помещена после ст. 60 (ей соответствует ст. 39 Судебника 1497 г.), 65 (ст. 40), 67 (ст. 41) и, добавим от себя, 71 (ст. 43 предшествующего кодекса), Черепнин объяснял эту последовательность тем, что «ст. 65 является составной частью названного указа».[360] Во всяком случае ясно, что составитель Судебника 1550 г. непосредственно использовал текст кодекса Ивана III, так что ссылка на порядок статей не может иметь какого-либо отношения к проблеме структуры гипотетического «указа». Последовательность статей в Судебнике 1550 г. объясняется систематизацией материала, проделанной составителем этого памятника, и только.

К тому же предполагаемому «указу» Л. В. Черепнин относил еще ст. 64 и 67 Судебника 1497 г. На основании «пропуска» Тверской земли в ст. 67 он датировал весь «указ» временем до присоединения Твери (до 1485 г.). Тверская земля как вотчина Ивана III упоминается уже в августовском докончании 1486 г. великого князя с Борисом Волоцким и в ноябрьском — с Андреем Углицким.[361] Но должна ли вообще присутствовать Тверская земля в ст. 67? Здесь находим только Московскую и Новгородскую земли. Ни Твери, ни Пскова, ни бывших удельных княжеств статья не упоминает. Если следовать логике Черепнина, то в 1497 г., когда статья вошла в Судебник, Тверь не была присоединена к Москве.[362] Отсутствие Твери в ст. 67 может быть объяснено ее особым положением как своеобразного удела наследника престола княжича Василия.[363]

Л. В. Черепнин считал, что «по содержанию и тематике» ст. 10–14 Судебника 1497 г. отличаются от ст. 8 и представляют собой как бы «краткий кодекс уголовно-процессуального характера». В них не упоминается о боярине и дьяке, которые ведут процесс, по ст. 8, зато в самой общей форме говорится о судье. В них перечисляются не судебные пошлины, а различные виды татьбы. Все это так, но не дает еще оснований видеть в ст. 10–14 особый кодекс или устав.[364] Ведь даже сам Черепнин рассматривал их как разъяснение ст. 8, а оно могло быть сделано и в период кодификации, т. е. в 1497 г. Источником ст. 10–14 были нормы обычного права, частично известные юридическим памятникам XIV–XV вв. Так, тезис «татю веры не няти» (ср. ст. 14: «татиным речем не верити») встречается в ст. 60 ПСГ. О «доправлении» «истцова» на виноватом (ср. ст. 1 °Cудебника: «исцево на нем доправя») говорит ст. 10 БУГ. Смертная же казнь ворам-профессионалам (ст. 11 Судебника) навеяна нормами права, известными ст. 8 ПСГ и ДУГ.

Ст. 9 Судебника 1497 г. о смертной казни «государского убойца», крамольника, церковного вора и вообще «ведомых лихих людей» Черепнин считал вставкой составителя общерусского кодекса. То, что текст статьи был создан кодификатором, справедливо. Источником его были нормы, известные ст. 7 ПСГ («А кримскому татю и коневому, и переветнику, и зажигальнику, тем живота не дати»). Но и ст. 10–13 Судебника генетически восходят к нормам следующей за ней ст. 8 ПСГ. Последовательность использования норм ПСГ (в ст. 14 Судебника есть следы ст. 60 ПСГ) говорит за то, что несь изучаемый раздел Судебника (т. е, ст. 9-14) принадлежит перу одного составителя, т. е. создателю самого кодекса.

Сопоставляя время создания списков «Повести о Дракуле» с этапами реконструируемой законодательной деятельности правительства, Черепнин заключил, что список «Повести» 1490 г. был написан в то же время, когда создавался «прототип позднейших губных грамот» (т. е. ст. 10–14 Судебника 1497 г.). И в данном случае речь идет только о догадке. Да, по «Повести», Дракула выступает борцом против татьбы и разбоя.[365] Конечно, предполагаемый автор «Повести» (Федор Курицын) мог участвовать в создании Судебника 1497 г. и других законодательных актов. Но все это не дает оснований для установления реальной связи весьма гипотетического «прототипа губных грамот» с отдельными списками «Повести». Ведь речь идет даже не о текстологической близости памятников, а только о том, что в обоих развивался вопрос о душегубстве и татьбе. Самое большое, на что уполномочен исследователь источниками, — это сказать, что в конце XV в. данная тема волновала современников.

Черепнин считал, что статьи 30 («Указ о езду») и 31–36 («О неделшиках указ») были самостоятельными актами княжеского законодательства, на что «указывает самое их название: «указ»». Довод не достаточен: словом «указ» могло обозначаться просто великокняжеское распоряжение, помещенное в Судебник.[366] Есть же в нем ст. 39, озаглавленная «О татех указ», которую сам Черепнин не выделял в особый акт «о татьбе», а включал в «Указ о наместничьем суде».

Ст. 21–24 Судебника, как тонко подметил Л. В. Черепнин, имеют текстуальное сходство со ст. 3, 15–17. Вместе с тем, полагал он, ст. 21–24 не являлись органичной частью раздела о боярском суде. Заголовок «О великом князе» (перед ст. 21) нарушает, по его мнению, «общую архитектонику окружающего текста, распадающегося на ряд статей, посвященных различным разновидностям документов».[367] Переоценивать степень четкости структуры Судебника и особенно значение его заголовков вряд ли следует. Так, среди распоряжений о грамотах помещена ст. 19 «О неправом суде». Ее заголовок не соответствует заголовкам ст. 15–18, хотя сюжет ст. 19 с ними сходен. Скорее всего ст. 21–24 возникли под пером составителя Судебника по образцу норм, известных уставным грамотам и практике великокняжеского суда, т. е. как и другие аналогичные постановления. К сожалению, сравнительного материала очень мало (всего две уставные наместничьи грамоты XIV–XV вв.), а реальный фонд правых грамот характеризует тяжбы по земельным делам. Все это не позволяет с достаточной полнотой проследить влияние реальной административной и судебной практики на нормы Судебника 1497 г.

По Черепнину, «сборник» законов о поземельном праве (ст. 46–63, 66) составлен был около 1491 г., когда к Москве был присоединен Звенигород. Ст. 63 устанавливает трехлетнюю давность иска, а по великокняжеским земельным искам известна шестилетняя. В правой звенигородской грамоте около 1462–1469 гг. дело решается в пользу Сторожевского монастыря, так как истец не возбуждал процесса более пяти лет («шостой год как… не искал»). Отсюда Черепнин заключил, что шестилетняя давность иска была заимствована из звенигородской практики.[368] Но в Звенигороде бытовала не шестилетняя, а пятилетняя давность иска. Эта практика была известна и Пскову (ст. 9 ПСГ).35) Поэтому нет оснований считать ст. 63 Судебника порожденной лишь звенигородской практикой. Трехлетняя давность упоминается в ст. 20 «Правосудия митрополичья», а шестилетняя, очевидно, является нововведением Судебника. Отсюда отпадает и датировка «сборника», предложенная Черепниным. Источниками последнего раздела Судебника были нормы Русской Правды, Псковской Судной Грамоты, текущего княжеского законодательства (уставные грамоты) и судопроизводства. Это наглядно видно из следующей таблицы:

ссылка 36[369]

ссылка 37[370]

Таким образом, воздействие на текст Судебника 1497 г. норм права, бытовавших в конце XV в. и частично занесенных в известные памятники (ПСГ, ПП, ДУГ, БУГ), несомненно. Следы тех же памятников есть и в других частях кодекса, которые, по Черепнину, принадлежат составителю Судебника в целом (ср. ст. 9 Судебника и ст. 7 ПСГ). Это также выдает единый почерк разновременных, как кажется Черепнину, составных частей кодекса.

Словом, нет достаточных оснований для гипотезы об особом «сборнике» законов по земельным делам (как и других предполагаемых «указов»). К тому же в условиях незавершенного процесса объединения земель законодательная практика XIV–XV вв. не знала общегосударственных законов, за исключением весьма специфической Записи о душегубстве. Законодательная инициатива правительства проявлялась в актовом творчестве, в распоряжениях, адресованных представителям местных властей (уставные и указные грамоты), в льготных пожалованиях вотчинникам (иммунитетные грамоты) и в договорных соглашениях с удельными, служилыми князьями и землями (докончания). Завещания (духовные) великих и удельных князей касались преимущественно порядка наследования землями и имуществом. Оценка факта отсутствия общегосударственных «уставов» до издания Судебника 1497 г. помогает понять, насколько большую работу пришлось провести русским кодификаторам конца XV в.

Основной проблемой, которой посвящен Судебник 1497 г., была организация судопроизводства на всей территории государства (исключая уделы) и регламентация судебных пошлин представителем, осуществлявшим суд в центре и на местах. Судебнику известны три типа суда: суд великого князя и его детей (ст. 21), суд бояр и окольничих (ст. 1 и др.) и суд наместников и волостелей (ст. 20 и др.). Решения первого из них, как суда высшей инстанции, носили окончательный характер. Сложнее обстояло дело с боярским и наместничьим судом. Ст. 1 Судебника говорит, что на суде бояр и окольничих («судити суд бояром и околничим») присутствуют дьяки. Ее пафос состоит в запрещении взяток («посулов») за судопроизводство и «печалование» и провозглашении нелицеприятного суда («судом не мстити, не дружити никому»). Впрочем, о нелицеприятном суде речь шла в законодательстве и ранее (ст. 3 ПСГ). «Посулы» же в XIV–XV вв. допускались (как плата за отправление суда). Их знают и ст. 6 ДУГ, и Запись о душегубстве. Только в ПСГ (ст. 4, 9а) появляются первые запреты «тайных посулов», а Новгородская Судная Грамота (НСГ) (ст. 26) налагала запрет на взимание «посулов» «докладщиком». Постановление Судебника об отмене «посулов» и введении нормированных судебных пошлин — крупный шаг в создании судебного аппарата единого государства.

Ст. 1 Судебника говорит о суде бояр как о суде первой и высшей инстанции, если судьями первой инстанции были наместники и другие лица местного аппарата. По мнению С. И. Штамм, в ст. 1 имеется в виду Боярская дума как судебная инстанция.[371]) Это соображение не вполне точно. «Бояре», присутствовавшие на судебном разбирательстве, могли и не быть членами Боярской думы. К тому же Судебник говорит не о суде Думы, как таковой, а о боярах и окольничих как судьях. На процессе, как правило, был один судья, иногда — два.[372] О судебной деятельности Думы (или, точнее, большинства ее членов) сохранилось всего одно свидетельство: «Приговор боярский, что приговорили… бояре» в 1520 г. о ржи, украденной дьяконом Спиридоном Павловым.[373] В данном случае бояре как высшая судебная инстанция разбирали материалы процесса, судьями на котором выступали наместники и тиуны.

Институт «печалования» (ходатайства перед великим князем о каком-либо лице) постепенно терял значение. В Судебнике 1550 г. он даже не упоминался, оставаясь прерогативой высших церковных властей. Установление обязательности присутствия на боярском суде дьяков опиралось на давнюю традицию и санкционировало возросшую роль великокняжеской канцелярии в судопроизводстве.

Ст. 2 Судебника 1497 г. утверждала, что боярин-судья должен был решать все дела, по которым к нему обращались «жалобники» («жалобников от себе не отсылати, а давати всемь жалобником управа в всемь»), за исключением тех случаев, когда решение мог вынести только великий князь или когда к боярину обращались лица, подведомственные другому администратору («а которого жалобника, а непригоже управити, и то сказати великому князю, или к тому его послати, которому которые люди приказаны ведати»). Важнейшей проблемой, обсуждавшейся в литературе в связи с этой статьей, было сложение приказного аппарата.

Так, И. И. Смирнов писал: «… принцип суда по приказам намечается уже и в Судебнике 1497 г. Но здесь он еще подчинен старой форме суда и выступает лишь в виде своего рода дополнения к старому боярскому суду». С. И. Штамм считает, что «уже во времена Судебника 1497 г.» отдельные отрасли управления были «приказаны отдельным людям». На наш взгляд, прав Л. В. Черепнин, согласно которому «в статьях 1–2 нет данных, указывающих на оформление приказной системы».[374]

Обычно слова «к тому… которому которые люди приказаны» трактуют как указание на определенное ведомство (приказного типа). Так, А. Г. Поляк писал, что ст. 2 Судебника «впервые в русском законодательстве выражает попытку регламентировать деятельность лиц, возглавляющих какую-либо отрасль центрального управления. Боярин, ведавший ею, ограничивает круг подсудных ему дел или лиц той отраслью управления, которой он занимается». С этим трудно согласиться. Ни о каких «подсудных» боярину делах в ст. 2 не говорится. Речь идет только о людях, «приказанных» ему. Скорее всего, под ними подразумевалась дворцовая челядь (конюхи, сокольники, псари и т. п.). Дворцовым чинам (конюшему, сокольничему, дворецкому и др.) подведомственны были также «люди», жившие на территории их путей (крестьяне и бортники). Вот их-то и имеет в виду ст. 2 Судебника 1497 г.[375] При ее переработке в ст. 7 Судебника 1550 г. закон прямо говорил о жалобнике «приказу» боярина, дворецкого, казначея или дьяка. Но это было уже время складывания приказной системы.

В Судебнике 1497 г. проводится последовательная регламентация пошлин за все виды судебной деятельности великокняжеских администраторов, от боярина до недельщиков (ст. 3–7, 15–17, 21, 38, 40, 41, 44, 45 и др.). Ст. 4 кодекса устанавливает единообразные судебные пошлины: от рублевого дела с виноватого взыскивалось в пользу боярина 2 алтына, дьяка — 8 денег (в случае если дело выше рубля или ниже, то по соответствующему расчету). Итак, от 200 денег (1 руб.) пошлина платилась в размере 10 % (20 денег), что соответствовало старинной десятине. Эта пошлина не была нововведением. По БУГ, гривна (20 денег) шла наместнику с тиунами за судопроизводство.[376]

Обобщая практику суда в различных местностях Русского государства, Судебник 1497 г. придавал ей общерусское значение. Судебные прерогативы феодальной аристократии были регламентированы и сокращены. Отныне на суде в обязательном порядке должны были присутствовать дьяки (ст. 1). Суд на местах должен был проходить в присутствии целовальников из среды местной администрации (дворский, староста) и зажиточных («лучших») людей (ст. 38). Тем самым закладывались предпосылки земской реформы, осуществленной в середине XVI в.[377] Впредь свидетели («послухи») должны были быть очевидцами событий, а не давать показания, основываясь на слухах (ст. 67).

Согласно ст. 18, 20, 42, 43 Судебника 1497 г., наряду с боярами, пользовавшимися кормлениями с правом «боярского суда» (окончательного решения дел), существовали судьи из числа кормленщиков без этого права, т. е. дела, которые они вели, докладывались в Москве.[378] Согласно ст. 42, кормлением «с боярским судом» мог быть пожалован не только боярин, но и сын боярский. Это — свидетельство постепенного роста политической активности и влияния на государственный аппарат верхних слоев дворянства.

Ответом на обострение классовой борьбы было введение суровой системы наказаний, отразившейся в ряде статей Судебника. В ст. 8, 9 и 39 определенная категория правонарушителей обозначена понятием «ведомый лихой человек» (С. Герберштейн переводил manifest malefactore как «явные злодеи»). «Лихой человек» упоминается еще в духовной грамоте кн. Семена Ивановича 1353 г.: «…а лихих бы есте людей не слушали». В грамоте митрополита Симона (после 1496–1499 гг.) содержится предписание для «лихих… людей». Понятие «ведомого (известного) лихого человека» связано с понятием татя, совершившего воровство второй раз (за преступление обоих лиц полагалась смертная казнь: ср. ст. 9 и 11; ср. ст. 13: «тать ведомой, и преж того неодинова крадывал»).[379] Но не только: Судебник придавал большое значение показанию под присягой. Ведомым татем мог быть признан вор, пойманный с поличным впервые, если пять или шесть свидетелей удостоверяли, что он «преж того неодинова крадывал» (ст. 13). Появление понятия «ведомого лихого человека» свидетельствует не только об усложнении самого процесса установления преступления, но и о том, что число преступлений в стране увеличилось[380] и государство встало на путь решительной борьбы с правонарушителями.

По ст. 9 Судебника, смертной казнью карался «государский убойца» (скорее всего, как и в ст. 18, речь шла об убийстве владельца холопа).[381] Статья вводила смертную казнь и для «коромольника», т. е. для заговорщика, мятежника (С. Герберштейн переводил: «предатель крепости»). В сходной ст. 7 ПСГ речь шла о «переветнике (изменнике). В Судебнике употребляется гораздо более сильное выражение. Буквально через три месяца как бы в прямом соответствии со ст. 9 были казнены за заговор Владимир Гусев с товарищами. Наконец, смертная казнь, по ст. 9, распространялась на церковного и головного татя, «подымщика»,[382] «зажигальника»[383] и вообще на всякого «лихого человека». Суровое наказание церковному татю объясняется необходимостью укрепить благочиние в обстановке роста реформационного движения. Пройдет сравнительно мало времени после церковных соборов «на еретиков» и создания ст. 9 и 1 °Cудебника, как запылают костры, на которых будут сожжены русские вольнодумцы.

Судебник ввел серьезные изменения в сложившуюся практику наказания татей сравнительно со ст. 8 ПСГ и с ДУГ. Отныне казнился вор, совершивший не третью кражу (как было ранее), а вторую (ст. 11), а также вор, признанный ведомым татем, даже если он впервые попался с поличным (ст. 13). Показаниям («речам») вора на суде не доверяли, но обыск по ним проводили (ст. 14). Все это говорит об усилении «татьбы» (которая связана с ростом сопротивления народных масс феодальному гнету) и о расширении карательных функций образующегося единого государства.

Из вопросов, касающихся социальных отношений, Судебник уделяет внимание прежде всего праву поземельной собственности и зависимому населению. В конце XV в. в основных чертах завершилось освоение земель Северо-Восточной Руси. В связи с этим бурно протекал процесс размежевания освоенных земель, утверждения на них права феодальной собственности. Все это вызывало и многочисленные поземельные споры, о которых хорошо известно из правых грамот. Размежевание земель становилось делом государственной важности. Ст. 61 устанавливала обязанность огораживания пашен и покосов, нанося тем самым серьезный удар по остаткам общинных сервитутов, за которые крестьяне вели длительную борьбу с феодалами. Ст. 62, повторяя нормы уставных грамот, провозглашала запрет истребления межевых знаков и вводила суровые наказания за нарушения права поземельной собственности.[384] Ст. 63 утверждала единообразный срок подачи жалоб по земельным делам: более короткий (трехлетний), когда речь шла о споре между частными лицами, и более длинный (шестилетний), когда дело касалось великокняжеских земель. В последнем случае срок был увеличен по сравнению с существовавшей практикой (с пяти до шести лет). Правительство, нуждавшееся в сохранении и расширении государственного фонда земель, проявляло особую заботу именно о нем. Судебник, устанавливая строго определенный срок подачи жалоб о захваченных землях, тем самым санкционировал захват крестьянской земли феодалами, происшедший за три — пять лет до его издания. Классовый смысл этой меры совершенно очевиден.

В связи с ростом ценности земель Судебник устанавливал порядок наследования не только имущества — «статка» (как соответствующие ст. 91–93 Пространной Правды), но и земли.[385]

Ст. 57 «О христьянском отказе» вводила единовременный для всего государства срок, в течение которого крестьянам разрешалось покидать своего господина. Срок этот (за неделю до Юрьева дня осеннего, т. е. 26 ноября, и неделю после этого дня) был связан с окончанием сельскохозяйственных работ. Не в интересах феодала было отпускать крестьян раньше. В случае ухода от хозяина крестьянин должен был уплатить ему «пожилое», т. е. плату за пользование господским двором (за четыре года жизни у хозяина платилась полная стоимость двора, за три — три четверти стоимости, за два года — «полдвора», за год — «четверть двора»). В Новгородской земле «пожилое» в среднем приближалось к сумме годовых повинностей феодалу («в лесех») или к двойному годовому доходу господина («в полех»).[386]

Ст. 57 была подготовлена практикой взаимоотношений крестьян с феодалами во второй половине XV в. До нас дошло восемь грамот 50-70-х годов XV в. Троицкого, Кириллова и Ферапонтова монастырей, содержащих упоминания о сроках крестьянского отказа (Юрьевом дне). В Псковской земле, по ст. 42 ПСГ, сроком было 14 ноября, т. е. Филиппово заговенье (Псков находился севернее, и сельскохозяйственные работы там заканчивались ранее, поэтому и срок выхода был несколько более ранним). Вводя единовременный срок крестьянского выхода и устанавливая твердые размеры «пожилого», правительство сделало шаг по пути утверждения крепостного права.[387]

Тем не менее статья о Юрьевом дне трактуется в литературе иногда несколько прямолинейно. Исследователи часто отвлекаются от конкретно-исторической обстановки. В самом деле, как тогда могли «водворить» крестьянина-беглеца господину, когда общегосударственный аппарат не был еще сформирован? Практически это было невозможно. Поэтому в статье нет санкции (наказания) за уход крестьянина в неурочное время. Возникает и другой вопрос — а куда бежал крестьянин? В условиях слабого освоения внутренних земель далекие земли были для крестьян недоступны. Работы Н. Н. Масленниковой[388] и других исследователей показали, что даже позднее крестьяне уходили в соседние деревни и волости, т. е., как правило, место их переселения было известно. Это, конечно, сдерживало нарушение ими закона. Следует иметь в виду и прочность традиционного мировоззрения, коренящегося в религиозно-патриархальных представлениях русского крестьянина. Этот традиционализм и мешал ему покидать насиженные места (без крайней необходимости), и был одним из важных устоев, на которых держалась его законопослушность.

В Судебнике были подведены итоги развития холопьего права. Холопству посвящено несколько статей. Основная из них — 66-я — говорит об источниках холопьих отношений: «О полной грамоте. По полной грамоте холоп. По тиуньству и по ключю по сельскому холоп з докладом и без докладу, и с женою и с детми, которые у одного государя; а по городцкому ключю не холоп; по робе холоп, по холопе роба, приданой холоп, по духовной холоп». Ст. 66 развивает нормы ст. 110 Пространной Правды: «Холопство обелное трое: аже кто хотя купить до полугривны… поиметь робу без ряду… тивуньство без ряду или привяжеть ключь собе без ряду…» Покупка холопов (оформленная полной грамотой), женитьба на рабе и тиунство остаются источниками холопства и в Судебнике. По ст. 110 Пространной Правды, холопом становился человек, который «поиметь робу без ряду». О переходе в холопство женщины, вышедшей замуж за холопа, закон специально не говорил, — это было само собой разумеющимся фактом. Ст. 66 Судебника 1497 г. подтвердила принцип «по робе холоп, по холопе роба». Он хорошо известен по актам XIV–XV вв.[389] Вместе с тем основным источником теперь считается покупка холопа: именно поэтому вся статья и озаглавлена «О полной грамоте». Плен все более переставал являться средством пополнения состава невольной челяди. По мере развития товарно-денежных отношений и обнищания крестьянства продажа в холопы (и их перепродажа) становилась все более важным источником установления холопьих отношений. Если основной целью ст. 110 Пространной Правды являлось ограничение некоторых видов холопства, то в ст. 66 Судебника 1497 г. перечисляются все основные его виды (не упоминается плен: очевидно, он не всегда приводил к холопству). Поэтому здесь мы находим и «приданих» холопов, и холопов по духовной. Если Пространная Правда знает «ряд» (устный и, возможно, оформленный «рядной» грамотой) как средство ограничения холопства, то «грамоты» (полная и др.), по Судебнику 1497 г., фиксируют несвободное состояние холопа. Подтверждение Судебником норм Русской Правды, касающихся полного (обельного) холопства, Л. В. Черепнин объяснял тем, что статьи княжеских духовных грамот об отпуске на волю «людей» по смерти князей вызывали различную реакцию со стороны феодалов и крестьянства: для первых это была перерегистрация их людей, «для холопов — одно из средств борьбы с крепостническим строем». Распоряжения княжеских духовных можно рассматривать не только как перерегистрацию холопов: они просто не содержали сведений об отпуске основной части «людей». К тому же они касались только судеб великокняжеских и удельнокняжеских холопов. Все это не позволяет принять раскрытие содержания ст. 66, предложенное Черепниным. И вместе с тем Л. В. Черепнин глубоко прав в том, что «Судебник 1497 г… констатирует не изживание «полного» холопства, а стремится использовать сложившиеся юридические нормы данного вида зависимости в интересах господствующего класса феодалов».[390]

Формулу «а по духовной холоп» Л. В. Черепнин истолковывал в том смысле, что «сама по себе духовная грамота землевладельца не может стать для холопа документом, на основе которого он вправе требовать освобождения (ведь в завещаниях часто говорилось об отпуске на свободу холопов в общей форме, а не поименно). Чтобы «полный» холоп получил по суду освобождение, он должен был представить отпускную своего господина».[391] Черепнин прав, считая, что, только оформив «свободу» отпускной, холоп становился вольным человеком. Но духовная давала для этого надежный материал, на который холоп мог ссылаться: в завещаниях назывались поименно или освобожденные лица, или те, кто передавался наследникам при отпуске остальных на волю. Формула Судебника утверждала завещательную волю феодала, а не отменяла ее. Практика отпуска на свободу по завещанию части дворцовой челяди порождала у холопов иллюзию получения воли после смерти господина, несмотря на передачу их по духовной наследникам. Теперь же законодательство, строго стоя на страже интересов феодалов, разбивало эту иллюзию. И вместе с тем четкое определение казусов, влекущих за собой похолопление (по полной и духовной и другим грамотам), свидетельствовало о стремлении правительства ввести в какое-то законодательное русло нормы холопьего права, его обособить, а это уже было шагом к его ограничению.

Конечно, ст. 66 определяла не все виды полного холопства. Так, известно, что «головою» выдавался истцу тать, у которого не было имущества, чтобы возместить «истцово». В соответствии с нормами Русской Правды следовало «выдавати головою на продажу» купца, который пропил или иным каким-либо способом («безумием») сгубил чужой товар (ст. 55 Пространной Правды).

В Судебнике есть и явные следы ограничений источников холопства. Так, дети холопа, не живущие у феодала, могли и не становиться холопами. Но если так, то наследственное холопство фактически имело тенденцию к замене его личным: только добровольно живущие с отцом дети оставались в неволе. По ст. 55 Судебника, на свободу отпускался холоп, выбежавший из плена. С. В. Юшков справедливо полагал, что это новое постановление, не основанное ни на практике, ни на каком-либо раннем законе.[392]) Напряженные войны конца XV в., а особенно татарские набеги, во время которых «полонили» мирных жителей Руси (как крестьян, так и холопов) и холопов-воинов, заставили правительство принять меры, чтобы холопы, попавшие в «полон», имели реальный стимул к возвращению на родную землю.

Особенно важен вопрос о сельском и городском «ключе». Поступление вольных людей в холопы по сельскому «ключу», т. е., очевидно, в состав слуг феодала, живших в его селах, нашло отражение в формулах полных грамот: «ему даютца на ключ в его сельцо на Махру… а по тому ключю далися ему в холопи», «дался… на ключ за те денги» и т. п.[393]) Б. Д. Греков, ссылаясь на «Книгу ключей Волоколамского монастыря» (середина XVI в.), писал, что по сравнению с Древней Русью понятие «ключ» изменилось: теперь им «называлась служба по какой-либо из специальностей». С этим согласиться трудно. В «Книге ключей» говорится о передаче «ключей-сел» слугам-ключникам в управление: «Ключ Ивановский — Алеше Рукину, как было за Гришею за Попом, срок Юрьев день». То есть понятие «ключ» не изменилось. Греков недоумевал, почему в этой книге «записаны уже не холопы, а вольные слуги», и предполагал, что либо Волоколамский монастырь приравнивался к городу, либо все случаи подходили под формулу «а по сельскому ключю без докладныя не холоп».[394] Но монастыри просто никогда не владели холопами. Заметим также, что эта формула есть только в Судебнике 1550 г., а «Книга ключей» начинается с 1547 г. По Судебнику 1497 г., и «без докладу» ключники на селе тоже становились холопами.

Часть сельских ключников по своему социальному положению все более сближалась с крестьянами. Б. Д. Греков привел красочный пример из писцовой книги Деревской пятины 1495 г., рисующий хозяйство ключника Якушки Ивашкова. Он сеял рожь и косил сено. Ему помогал «захребетник». Ивашков «фактически уже не холоп».[395] Но процесс «окрестьянивания» сельских ключников еще не завершился, ибо, по Судебнику 1497 г., они считались холопами.