Глава XIX «ВЫ — ПОКОЙНИЦА»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XIX

«ВЫ — ПОКОЙНИЦА»

После отъезда членов комиссии и в ожидании неизбежного приговора Паулет стал более снисходительным к Марии, а она — менее церемонной в его присутствии. Бургойн никогда не видел ее «столь радостной или столь свободной в обращении за все семь лет службы у нее. Она говорила только о досуге и развлечениях, высказывала свои размышления об истории Англии; сочинения о ней она читала на протяжении большей части дня, а затем проводила время со своим двором радостно и по-семейному, без тени печали».

Все люди страшатся смерти, но нас чаще беспокоит то, что ни время, ни обстоятельства ее прихода неизвестны. Мария же теперь была уверена в том, что умрет в соответствии с требованием закона, который она сама считала недействительным, и хотя точный способ предания ее смерти был пока неизвестен, она знала, что, учитывая ее ранг, он окажется настолько безболезненным и исполненным достоинства, насколько это возможно. В прошлом Марии случалось быть свидетельницей подобных казней — поэта Шателяра, например, — и она видела, как быстро делает свою работу топор, если с ним умело обращаются. Она также видела и бойню, в которую превратилась казнь лорда Джона Гордона, но мудро выкинула это из головы.

1 ноября 1586 года, День Всех Святых, Мария провела в молитве, а затем долго беседовала с сэром Эмиасом, который был поражен ее самообладанием, ведь «ни одного из ныне живущих людей не обвиняли в таких ужасных и отвратительных преступлениях». Мария сказала ему, что «не имеет основания чувствовать себя расстроенной или обеспокоенной, так как не сделала ничего дурного». Она смирилась с тем фактом, что члены комиссии прибыли в замок, заранее приняв решение, а весь суд был лишь представлением. Мария и Паулет поспорили относительно претензий Елизаветы на титул главы церкви, право на который провозгласил ее отец Генрих VIII. Устав от бесплодного спора, Мария заявила, что на самом деле факты не имеют значения, потому что они таковы, какими их хочет видеть Елизавета. Паулет был сердечно рад удалиться и не слушать «ненужные и праздные речи» Марии: «Я ушел, иначе она ни за что не позволила бы мне удалиться».

Через две недели, 13 ноября, на помощь Паулету был прислан сэр Дрю Друри, а 19 ноября в Фотерингей прибыли лорд Бакхёрст[127] и Роберт Билль с инструкциями от Елизаветы сообщить Марии, что парламент приговорил ее к смерти. Им было также дано распоряжение подслушивать везде, где только можно, разрешались и тайные встречи с Марией на тот случай, если бы она пожелала «открыть некие секреты, с тем чтобы о них сообщили нам». Совесть Елизаветы была неспокойна, потому что у нее по-прежнему не было признания Марии в предательстве. Марии велели приготовиться и сказали, что к ней приедет настоятель собора в Питерборо. Она отвечала: «Англичане многократно убивали своих монархов, поэтому не стоит удивляться тому, что они проявляют жестокость ко мне, ведь я происхожу из королей». Она подчеркнула, что не боится смерти и решила принять ее спокойно. Она невиновна в организации заговоров против Елизаветы, но участвовала в союзах с христианскими и католическими государями «не ради честолюбия — но во имя Бога и Его церкви, а также для того, чтобы освободиться от плена и страданий, которые я претерпевала». Теперь Мария освобождалась от бремени мирской политики и готовилась умереть во славу Бога и Его церкви.

Паулет также претерпевал страдания, так как ненавистным ему обязанностям тюремщика, казалось, не будет конца. Очевидный конец — смерть Марии — выглядел столь же далеким, как и раньше. В своих письмах Паулет находил эвфемизмы для желанного события: «Жертвоприношение правосудия, совершенное в отношении этой леди, моей подопечной, корня и источника всех моих бедствий». Существовала также ужасающая, не отступающая возможность того, что Марию пощадят и она переживет Елизавету. Тем не менее следующий поступок Паулета стал одним из самых жестоких и мелочных.

Когда Бакхёрст покинул Фотерингей, доставив свои известия, к Марии пришли Паулет и Друри и объявили ей, что она опять должна убрать возвышение для трона и балдахин, на этот раз навсегда. Их объяснение было хладнокровным и садистским: «Вы — покойница, лишенная чести и достоинства королевы». Как мы уже видели, геральдические символы имели жизненно важное значение для Марии. На ее гербе присутствовали французские лилии, шотландский лев и три английских льва, и три этих символа достоинства охватывали собой ее прошлое королевы Шотландии, затем — Франции, а затем, по желанию ее свекра, и ее претензии на английский престол. В глазах Паулета она была вдовствующей королевой Франции и потому не имела значения для его англо-центричного сознания. Она отреклась от шотландского престола и не имела никаких прав на трон английский. Осужденная на смерть английским парламентом, она поэтому представляла собой незавершенное дело. Мария возразила Паулету, а ее слуги отказались убрать возвышение и балдахин, однако эта задача была быстро выполнена шестью или семью людьми Паулета. Затем Паулет сел в ее присутствии без разрешения — страшное оскорбление — и приказал убрать бильярдный стол Марии. Она ответила, что не использовала бильярдный стол с тех пор, как его привезли в Фотерингей, так как была занята другими делами. Затем она сказала Паулету, что чтение трудов по английской истории заставляет ее сравнить себя с Ричардом II, поскольку ее тоже лишили знаков королевского достоинства. Паулет не ответил ей, но вышел из комнаты, не дожидаясь разрешения удалиться.

Мария заменила балдахин из золотой парчи распятием и изображением Страстей Христовых, тем самым отказываясь от светской власти ради веры. Она также написала Елизавете, горько жалуясь на действия Паулета и выражая надежду, что эти распоряжения не исходили от самой королевы. Мария сообщила Елизавете и то, что с ней обращаются «недостойным принцессы и благородной женщины образом», и рассказала о нанесенных Паулетом оскорблениях ее достоинству.

К ее страданиям добавилась и ревматическая боль. 23 ноября Мария все-таки сумела написать четыре письма, одно из которых предназначалось ее послу во Франции. В послании она объявляла о своей вере: «Я желаю умереть в подчинении церкви, а не убивать кого-либо, чтобы осуществить свои права». Второе письмо было адресовано папе Сиксту V, и в нем выражалась надежда, что она умрет, успев исповедаться священнику. Исповедник Марии, или раздатчик милостыни, де Про, находился в Фотерингее, но, проявив ненужную жестокость, ему запретили посещать свою госпожу до самого кануна казни. Мария также просила папу уговорить Генриха III использовать ее приданое для выплаты жалованья ее слугам и для служения ежегодных поминальных месс. Неспособная отказаться от интриг и сплетен, Мария предупредила его святейшество, что сеньор де Сен-Жан был, как она подозревала, шпионом Бёрли. Третье письмо было для Мендосы: «Мне хватило смелости смиренно принять несправедливый приговор еретиков… Не противореча им, я приняла высокую честь, которую они мне оказали, признав меня ревнительницей католической веры, ради которой я публично отдаю свою жизнь». Она продолжала: «Обвинители сказали мне: что бы я ни говорила или ни делала, я умру не из-за моей религии, но потому, что замышляла убить их королеву». Далее она сообщала Мендосе о том, что ее балдахин с гербом убрали, а также о том, что «они теперь ведут работы в зале — полагаю, возводят эшафот, на котором мне предстоит сыграть последний акт трагедии». Наконец, она просила сообщить Филиппу II, что, если ее сын Яков останется протестантом, тогда ее права на английский престол перейдут испанскому королю. Мария послала ему алмаз, который некогда получила от Норфолка. Последнее письмо предназначалось герцогу де Гизу, которому она писала в сентябре, «опасаясь отравления или тайного убийства». Она повторила просьбу, уже высказанную папе, о выплате жалованья слугам, уплате долгов и организации ежегодных поминальных месс.

Может показаться, что это всего лишь деловые письма человека, приводящего в порядок свои дела перед смертью, однако они помогают объяснить изменение в поведении Марии в то время, переход от образа несчастной государыни к образу узницы — мученицы за веру. Снятие балдахина Паулетом и его замена изображением Страстей Христовых подчеркивали ее позицию невинной жертвы. Мария Стюарт готовилась сыграть свою последнюю роль — мученицы за католическую веру.

Четыре дня спустя, 27 ноября, Шатонефа послали к Елизавете убедить ее отменить приговор. 1 декабря к нему присоединился личный посланник Генриха III Помпон де Бельевр. Через шесть дней им обоим дали аудиенцию в Ричмонде. Они заявили о неприкосновенности Марии как независимой правительницы, напомнили о священных правах гостеприимства и указали, что Елизавета приобретет врагов в лице «католических государей», если казнь все-таки состоится. Завершили они речь, заверяя Елизавету в вечной благодарности Франции, если она проявит милосердие.

Елизавета по большей части игнорировала их доводы, сказав лишь, что нынешняя ситуация беспрецедентна и ничто из сказанного ими не заставит ее передумать, а затем добавила: «Я молю Бога о том, чтобы Он уберег меня и дал мне власть охранить покой моего народа». Она закончила словами о том, что невозможно сохранить ее собственную жизнь и одновременно — жизнь той, другой, королевы.

10 декабря Елизавета сделала еще один маленький неверный шажок к утверждению смертного приговора, сказав Паулету, что парламент вынудил ее «вопреки ее естественной склонности… согласиться на это». Мария должна была оставаться в Фотерингее на попечении Паулета, но поступала в распоряжение шерифа Ноттингемского, который обязан был «без промедления казнить ее», очевидно после получения соответствующего приказа. Позднее в том же месяце Бёрли составил для себя еще один меморандум: «Королева Шотландии настолько больна, что может прожить всего несколько лет или даже дней, поэтому ее надо не опасаться, а жалеть». Однако он не сделал ничего, чтобы остановить набравший обороты маховик закона.

Паулет дал Марии понять, что распоряжение снять балдахин с гербом исходило от Тайного совета, а не лично от Елизаветы, и 19 декабря, после его протестов и мелких препятствий, Марии наконец позволили написать Елизавете. Пришедшая в ярость от поведения Паулета, Мария показала ему незапечатанное письмо, затем, насмехаясь над ним, потерла его о щеку, показывая, что оно не отравлено, потом завернула его в белый шелк и запечатала испанским воском. После этого она отдала письмо Паулету для дальнейшей передачи.

Мария сообщила своей кузине: Иисус Христос наделил ее способностью «выносить несправедливые измышления, обвинения и приговоры (тех, кто не имеет надо мной власти) с неизменной решимостью претерпеть смерть во имя апостольской римской католической церкви». Затем она попросила похоронить ее вместе «с королевами Франции, моими предшественницами, особенно рядом с покойной королевой, моей матерью» и надеялась, что ей «не отведут места рядом с вашими предками-королями». Она просила сделать казнь публичной, чтобы не распространялись слухи о самоубийстве. Мария вернула Елизавете алмаз, который та подарила ей по прибытии ее в Шотландию в 1561 году, и попросила отослать его в Шотландию сыну в качестве прощального дара. Она подписалась: «Ваша сестра и королева, несправедливо заключенная, Marie Royne[128]». До отречения ее подпись была проще — MARIE.

Прячась за слабыми оправданиями — перевязанными руками и отсутствием прямого приказа, Паулет отложил отправку письма Марии, так как надеялся, что вскоре прибудет приказ о казни и письмо станет бесполезным, однако начался 1587 год, а Елизавета и не думала отдавать роковое распоряжение.

Елизавета вновь увиделась с послами 6 января и спросила их, видят ли они иной выход из затруднительного положения, ведь она «никогда не проливала столько слез… сколько она пролила в связи с этим злосчастным делом». Решения у них не было: обе стороны знали, что просто выполняют дипломатические маневры. Страх Марии перед убийством усилился, когда 7 января был раскрыт новый заговор с целью устранения Елизаветы. Речь шла о признании находившегося в лондонской тюрьме несостоятельного должника по имени Томас Стаффорд, «распутной и мятежной персоны». Он намеревался пропитать ядом туфли или стремена Елизаветы при помощи метода, который так и не был обнародован. Большинство людей заподозрили, что этот заговор придумал Уолсингем, чтобы вывести Елизавету из состояния инерции.

Паулет продолжал политику мелких лишений, приказав Мелвиллу покинуть свиту Марии. Мелвилл был ее мажордомом и служил ей чуть ли не дольше всех остальных. Затем, в конце января, Елизавета написала Паулету — но то был не долгожданный смертный приговор. Королева благодарила его за бдительность и уверяла его: «Если вознаграждение не окажется тем, какого вы заслуживаете, пусть я недосчитаюсь вашей помощи, когда она мне будет нужнее всего». Это было странным, так как королева, казалось, обещала вознаграждение за еще несовершенное действие. Все прояснилось 2 февраля, в письме Уолсингема и Дэвисона Паулету:

«Королева недовольна тем, что вы за все это время… не нашли способа сократить дни шотландской королевы, учитывая, что каждый прожитый ею час увеличивает опасность для нашей королевы. Поэтому она [Елизавета] сердится на то, что люди, клявшиеся ей в верности, в этом деле не выполняют свои обязанности и возлагают бремя на нее, зная о ее нелюбви к пролитию крови, особенно же особ того же пола и ранга и столь близких ей по крови, как та королева».

Паулета просили тайно убить Марию, а учитывая тот факт, что письмо Уолсингема должно было прибыть после письма Елизаветы, та впоследствии могла бы заявлять, что ничего об этом не знала. Она могла бы просто сказать, что благодарила Паулета за его прошлую службу и не намеревалась провоцировать его на убийство.

Паулет ответил незамедлительно: «Мне горько, что я дожил до такого несчастного дня, в который от меня требуется по приказу моей милостивой правительницы совершить деяние, воспрещаемое Богом и законом. Мое имущество и жизнь принадлежат Ее Величеству, и я готов потерять их завтра, если ей так будет угодно… Но не дай Господь мне погубить свою совесть или запятнать мой род таким страшным пятном, как пролитием крови не по закону и без приказа». Хотя Паулет был лоялен и не отличался избытком воображения, для него существовала черта, которую он не собирался переступать. Мария рассказала Паулету о своем ужасе перед тайным убийством, и он пришел в ярость оттого, что она сочла его способным на такое. «Он не отличался жестокостью турка».

Мельница слухов, которую активно, несмотря на тяжелую болезнь, вращал Уолсингем, продолжала подпитывать истерию, направленную против Марии. «Из Ирландии и Уэльса ежедневно приходили сообщения о группах вооруженных людей, а изза границы слали известия о том, что замок Фотерингей захвачен, а узница сбежала». Констебль Хонитона объявил погоню за сбежавшей Марией в западных графствах. Елизавета поняла, что ее загнали в угол. Она «медлила, не желая делать того, чего желало все королевство и чего от нее просили». Члены Тайного совета постоянно наблюдали за ней, когда она встречалась с послами Франции и Шотландии, которые безуспешно пытались спасти жизнь Марии.

Приказ о казни был составлен, и однажды в Гринвиче, когда послы покинули королеву, лорд-адмирал Ховард[129] отвел Дэвисона в сторону и просил его отнести приказ Елизавете.

То, что произошло потом, как и многие другие события в жизни Марии Стюарт, окружено легендами. Согласно показаниям, данным впоследствии на суде, Дэвисон пришел к Елизавете с целой пачкой документов, ожидавших ее подписи. Она отметила, что погода стоит хорошая — было 1 февраля, — и выразила надежду, что он проводит достаточно времени на свежем воздухе. Дэвисон согласился с ней в отношении погоды и сказал, что чувствует себя хорошо. Затем она спросила его, содержат ли бумаги в его руках документ от лорд-адмирала Ховарда. Он ответил, что так и есть, и передал документы ей. Она прочитала приказ о казни, велела принести перо и чернила, а затем подписала его. Потом королева спросила Дэвисона, не сожалеет ли он о том, что это сделано, и тот ответил, что предпочитает видеть королеву живой, даже ценой другой жизни. Елизавета велела ему отнести приказ лорд-канцлеру, чтобы приложить к нему Большую печать и «привести его в исполнение в величайшей тайне». Дэвисон должен был рассказать обо всем Уолсингему, хотя Елизавета и считала, что облегчение может его убить, и сообщить ему, что казнь должна состояться в помещении, а не на замковой лужайке, у всех на виду. Затем она приказала Дэвисону не говорить с ней об этом деле до тех пор, пока все не будет кончено.

Согласно другой версии событий, не подтвержденной Дэвисоном, он передал Елизавете пачку бумаг, и она подписала их все не читая, а затем, повернувшись к нему, спросила: «Вы знаете, что сейчас произошло?» Дэвисон ответил, что знает, и отправился искать лорд-канцлера. Эта версия, похоже, отредактирована тюдоровскими политтехнологами.

На следующий день Елизавета спросила Дэвисона, приложена ли к приказу печать, и, когда ей ответили, что это уже сделано, сказала: «Зачем такая спешка?» 5 февраля королева получила известие о том, что Паулет не возьмет на себя тайное убийство. Елизавета разгневалась на этого «щепетильного малого, Паулета», однако планы относительно убийства не были окончательно забыты. Елизавета заявила: «Я и без него обойдусь. У меня есть Уингфилд, который колебаться не станет». Тайный совет, осознав, что королева опять колеблется, послал клерка совета Билля в Фотерингей с приказом. Билль отметил: «Для этого дела (убийства. — А. С.) должны были назначить Уингфилда… но… основываясь на примерах Эдуарда II и Ричарда II, было сочтено неудобным и небезопасным действовать втайне, и предпочли поступать открыто, в соответствии со статутом».

Чтобы привести приказ в исполнение, Уолсингем послал в замок в качестве палача некоего Булла с его «орудием». У Булла должны были быть с собой топор и заранее подготовленные «сдерживающие веревки», если Мария откажется подчиниться. Палача замаскировали под слугу, а за услуги ему причиталось 10 фунтов. «Были предприняты усилия для того, чтобы сохранить дело в тайне», а Уолсингем дал подробные распоряжения относительно того, кто должен был присутствовать при казни. Драгоценности Марии надлежало конфисковать на тот случай, если бы ее слуги решили «присвоить их», а после смерти ее надлежало «как можно скорее» похоронить ночью в приходской церкви. Распоряжаться подготовкой в качестве граф-маршала должен был Джордж Тэлбот, граф Шрусбери, хотя он и пытался — безуспешно — отказаться от должности в пользу Бёрли. Помогать ему надлежало графу Кенту[130], а юридические тонкости должен был уладить шериф Ноттингемский Томас Эндрюс.

Паулета полностью информировали о том, что происходило в Лондоне, поэтому он был весьма смущен, когда 4 февраля Бургойн попросил разрешения выехать из замка для сбора лекарственных трав — средств против ревматизма Марии. Паулет медлил, а на следующий день Мария поняла, что в замок прибывают посланцы. Одним из них был Билль. Поэтому она сказала Бургойну, что ему не нужно собирать травы, поскольку ей они больше не понадобятся. Мария пребывала в спокойствии и контролировала свои эмоции.

К 7 февраля все участники действа прибыли в замок, хотя Шрусбери расположился вне его стен, и около семи-восьми часов вечера все они, вместе с Паулетом и Друри, собрались у дверей покоев Марии на втором этаже замка, чтобы сообщить ей новости. Дамы Марии сказали им, что она раздевается и готовится ко сну. Тем не менее их впустили.

В воздухе висело чувство неловкости. Мария набросила накидку поверх ночной рубашки, ноги ее были босы. Она сидела в стоявшем у ее кровати кресле, напротив нее стоял небольшой столик. Рядом с ней находились ее дамы, а вечно бдительный Бургойн стоял за ее плечом.

Прежний тюремщик, Шрусбери, извинился, сказав, что действия Елизаветы вызваны необходимостью, а затем Билль зачитал приказ о казни. Мария выслушала его, после чего восхвалила Бога за эти известия: «Я ни на что не гожусь, и от меня никому нет толка». Она рада грядущему освобождению из заключения и прекращению постоянных страданий: «Вся моя жизнь была полна трагедий, и я рада, что Господь забирает меня из рук врагов». В последний раз она заявила, что, если бы она могла встретиться с Елизаветой, все их разногласия были бы улажены ко всеобщему удовлетворению. Затем она положила руку на английскую Библию и поклялась, что невиновна в приписываемых ей преступлениях.

Будучи «ревнителем веры», Кент умолял ее подумать о своей совести и обратиться к англиканской церкви, ведь ей оставалось жить всего несколько часов. Марии еще раз предложили утешение в лице настоятеля собора в Питерборо доктора Флетчера, но она попросила, чтобы к ней пустили ее собственного капеллана де Про. Эта просьба, однако, была отвергнута. Она поинтересовалась, просили ли другие христианские государи пощадить ее, и ей ответили, что такие просьбы были, но не возымели действия. Ей не сказали, вступился ли за нее ее сын Яков, да она и не спросила об этом. Затем Мария спросила, когда она умрет. «Завтра, в восемь утра», — запинаясь, ответил Шрусбери. Она попросила, чтобы ее тело отправили для похорон в Реймс или Сен-Дени, но ей сказали, что Елизавета это запретила. Просьба о том, чтобы были выполнены все ее распоряжения относительно слуг, тоже была отвергнута графами, ответившими, что они не имеют власти дать ей такие гарантии. Она спросила о Но и Кёрле и, когда ей сказали, что оба они все еще живы, заявила: они предали ее, но остаются жить, тогда как она, сохранившая твердость, умрет.

На всем протяжении беседы Мария сохраняла спокойствие и деловой тон, к большому изумлению и облегчению Шрусбери и его спутников. Однако к тому времени все слуги Марии, включая Бургойна, были в слезах. Поскольку всё уже было сказано, чиновники удалились.

Мария помолилась со своими дамами и служанками, затем, все еще пребывая в спокойном состоянии, положила оставшиеся у нее деньги в бумажные пакеты и надписала на них имена. Ей принесли ужин, но ела она мало. Мария простила слуг за все, в чем они могли провиниться, и попросила у них прощения за любую резкость, какую когда-либо проявила к ним. Она раздала все, что оставалось в ее гардеробе, Бургойн получил два кольца, две небольшие серебряные шкатулки, две лютни, ноты Марии и ее красные покрывала на кровать. Затем она написала письмо де Про, спрашивая его, какие молитвы ей следует читать, и умоляя дать ей отпущение грехов.

Потом Мария составила свое последнее завещание, назначив душеприказчиками герцога де Гиза, епископа Росского и де Руиссо, своего номинального канцлера, занимавшегося ее делами во Франции. Она просила, чтобы были выделены средства на поминальные мессы в Реймсе и Сен-Дени, на которых смогли бы присутствовать ее слуги. Ежегодный реквием должен был быть обеспечен продажей ее собственности в Фонтенбло. Далее, 57 тысяч франков надлежало распределить между ее слугами и друзьями после уплаты всех ее долгов и выплаты слугам жалованья. Мария также завещала деньги бедным детям и студентам в Реймсе.

Затем Мария собственноручно написала письмо своему деверю, Генриху III. Крупные буквы тверды и четки, ничто не выдает волнения; письмо занимает три страницы. Начав следующим образом: «Мой брат-король, я, по воле Господней и за мои грехи, предавшая себя во власть моей кузины-королевы, в чьих руках я страдала почти двадцать лет», Мария продолжила, заявив о своей невиновности, и уверила, что ее осудили за ее католическую веру и «богоданное право на английскую корону». Она пожаловалась на то, что ее лишили общества капеллана, «хотя он и находится в здании», и она не может получить последнего причастия. Она рекомендовала королю своих слуг и сына, «насколько он этого заслуживает, потому что я не могу за него отвечать», и послала ему «два редких камня, талисманы против болезни». Подписала письмо она так: «Среда, два часа пополуночи. Ваша любящая и верная сестра MARIE R».

Затем Мария, полностью одетая, прилегла на постель и попросила Джейн Кеннеди почитать ей о жизни некоего великого грешника. Кеннеди начала читать историю доброго разбойника, но Мария прервала ее: «Он был поистине великим грешником, но не таким страшным, как я. Я бы хотела, чтобы он стал моим покровителем на то время, что мне еще осталось.

Да вспомянет меня мой Спаситель в память о его страстях и да смилуется он надо мной, как смиловался над тем в час его смерти». Она попросила даму принести ей повязку, которой надлежало завязать ей глаза на эшафоте, и выбрала расшитый золотом шелковый платок. Затем она легла на спину и сложила руки на груди.

В шесть утра, «когда наступил упомянутый 8-й день февраля, время и место, назначенные для казни, упомянутая королева, высокого роста, крупного телосложения, с покатыми плечами, полным и широким лицом, двойным подбородком, ореховыми глазами и рыжими накладными волосами» начала собираться. Мария оделась продуманно: на ней были юбка и корсаж из черного атласа поверх красновато-коричневой нижней юбки и черная атласная накидка, расшитая золотом и отороченная мехом. На голове у нее были белый креповый убор и длинная кружевная вуаль. На шее висели ароматические шарики, а также Agnus Dei[131] а на поясе — распятие и золотые четки. Полностью одевшись, она вышла в приемный покой и там, с трудом преклонив колени на подушку, помолилась в окружении своих дам. Теперь все могли слышать, как под ними, в Большом зале, спешно сколачивают эшафот. Видя, что королева плохо себя чувствует, Бургойн дал ей немного хлеба и вина, а затем в дверь постучал шериф Ноттингемский, который должен был сопровождать ее на казнь. Бургойн немного задержал его, но, когда тот постучал во второй раз, Мария ответила: «Да, пойдемте».

Она взяла с собой обещанное Бургойну распятие из слоновой кости. Пока же, в отсутствие священника, она отдала его своему камердинеру Хэннибалу Стюарту, чтобы тот нес его перед ней. Из-за слишком серьезных мер безопасности слугам было запрещено сопровождать Марию дальше, на тот случай, если бы они решили окунуть свои платки в ее кровь, а затем превратить их в мощи. Еще более абсурдным было другое опасение охранников — что служанки расплачутся и расстроят этим солдат. Двое из людей Паулета подхватили Марию под руки, и она, с распятием в руках, прихрамывая, спустилась по лестнице в зал, где ее встретили Кент и Шрусбери. Эшафот уже возвели, а в камине развели огонь. Все собравшиеся, число которых достигало почти трехсот человек, замолчали, когда Мария вошла.

Она одна оставалась спокойной, ее слуги, все еще разлученные с ней, в отчаянии рыдали, а официальные лица — вероятно, припоминая ее замечание о «театре мира», — нервничали и страшно боялись, что что-то пойдет не по задуманному. Никто из них не имел соответствующего опыта. И в Англии, и в Европе многих правителей предавали насильственной смерти, но казнь в соответствии с законом не имела прецедентов.

Необъяснимым образом, учитывая строгость, проявленную к ней по другим поводам, Марии позволили проститься с Мелвиллом у подножия лестницы. Она просила его служить Якову так же, как он служил ей, а тот отвечал: «Мадам, это — самое грустное известие, которое мне когда-либо приходилось сообщать, ведь мне придется доложить ему, что моя госпожа-королева мертва». Мария сказала: «Сегодня, мой добрый Мелвилл, ты видишь завершение страданий Марии Стюарт». Уверившись, что все идет по плану, Кент и Шрусбери разрешили пяти-шести слугам сопровождать Марию и даже, после недолгих колебаний, позволили двум женщинам — Джейн Кеннеди и Элизабет Кёрл — последовать за ней вместе с Мелвиллом, Бургойном, а также хирургом Гурьоном и аптекарем Жервэ.

Свидетельств казни — каждое со своими собственными уникальными воспоминаниями — было так много, что рассказы о последующих событиях различаются во многих деталях. Современные полицейские подтвердят, что четыре свидетеля представят четыре совершенно разные версии одного события. Казнь Марии не стала исключением из правил. По словам Роберта Уайза, написавшего для Бёрли отчет сразу после казни, Мария поднялась на две ступеньки и оказалась на эшафоте двенадцати футов в ширину, затянутом черной тканью. Сама плаха тоже была обтянута черным — другие свидетели говорили, что она составляла всего несколько дюймов в высоту. Паулет помог королеве подняться по ступенькам, и она сказала ему: «Благодарю вас, сэр. Это последнее беспокойство, которое я вам причиняю». Затем она села на низкий стул рядом с Кентом и Шрусбери и молча слушала, пока Билль снова зачитывал приказ о казни. Мария, впрочем, не молчала, когда настоятель собора из Питерборо начал длинную проповедь, пытаясь обратить ее в протестантизм. В XVII веке историк Уильям Кемден назвал эту проповедь «занудной речью». Мария прервала проповедника: «Добрый господин настоятель, вам не стоит больше об этом беспокоиться, потому что я родилась в этой религии [католической], жила в ней и решилась в ней же умереть». Невозмутимый настоятель продолжал, призывая Бога покарать врагов Елизаветы и молясь о милости ко всем. Тогда Мария начала громко читать молитвы на латыни, затем преклонила колени и стала по-английски молиться за католическую церковь, Якова, Елизавету и за окончание своих бедствий. Палач Булл и его помощник затем попросили ее о прощении, и Мария ответила: «Я прощаю вас от всего сердца. Ведь я надеюсь, что смерть положит конец всем моим страданиям». Когда Мария начала снимать верхнюю одежду, один из палачей взял ее Agnus Dei, ведь по традиции драгоценности и одежда приговоренных доставались им. Однако Мария забрала их обратно, сказав, что обещала их одному из слуг. Затем, когда Булл продолжил снимать с нее одежду, она прервала его: «Я не привыкла к тому, чтобы меня раздевали такие помощники, да и к тому, чтобы снимать одежду в подобном обществе, — тоже». Она сама вынула шпильки из волос, а Кеннеди и Кёрл сняли с нее верхнее платье, оставив нижнюю юбку и корсаж, и прикрепили другие рукава. Все эти одеяния были алого цвета, так что Мария, единственная из всех присутствующих, не была больше облачена в черное. Теперь она была облачена в красное — цвет, символизировавший католическую мученицу. Мария Стюарт тщательно подготовилась к своему апофеозу.

Ее служанки, вопреки обещанию, теперь не могли унять слез. Мария, чьи глаза оставались сухими, попросила их не плакать и заверила, что станет за них молиться. Она начертала знак креста в воздухе перед слугами, а затем ей завязали глаза шелковым платком. Другой свидетель, Бургойн, говорит, что она преклонила колени перед стулом и прочла покаянный псалом «In te, domine, conf?do»[132], a затем вытянула шею вперед. Возможно, Мария ожидала, что ей отрубят голову на французский манер — мечом. Булл понял, что Мария не заметила низкой плахи, и подвел ее к ней. Там она нащупала ее и легла ничком. Другие свидетели сообщают, что королева, завершая свои молитвы, преклонила колени. Однако теперь она, поняв, что должно произойти, положила голову на плаху. В веревках не было нужды, хотя одному из палачей и пришлось сдвинуть ее руки с плахи, чтобы их не коснулся топор. Затем в полной тишине, заполнившей зал, Мария громко произнесла: In manus tuas, domine, commendam spiritum meum[133] — «три или четыре раза», и Булл взмахнул топором.

Вероятно, из-за нервозности палач плохо прицелился, и удар пришелся на затылок Марии. Она не пошевелилась, а следующий удар отделил ее голову от тела, за исключением части сухожилия, которое Булл затем перепилил. Наконец, ее голова покатилась по соломе. «Так умерла Мария, королева Шотландии, на 45-м году жизни и 19-м году ее заключения». Было около десяти часов утра.

По обычаю Булл поднял голову и провозгласил: «Боже, храни королеву», а настоятель из Питерборо добавил: «Так погибнут все враги королевы», на что один лишь граф Кент ответил «аминь». Торжественность момента была нарушена, когда голова Марии выскользнула из рук Булла, оставив ему шелковую повязку и рыжий парик. Волосы на голове были редкими и совершенно седыми. Булл и его помощник сняли подвязки Марии и в изумлении обнаружили под ее юбками маленькую собачку. Она явно пришла сюда из спальни, и никому не удалось сдвинуть ее с места до тех пор, пока она, вся покрытая кровью Марии, не решила лечь между шеей и отрубленной головой.

Мелвилл приказал было слугам Марии забрать ее тело, но их вытеснили из зала и заперли в комнатах, а позднее у них отобрали маленькие бумажные пакеты с личными подарками. По приказу Паулета после того, как сын Шрусбери, лорд Тэлбот, ускакал в Лондон с известием о казни, ворота Фотерингея заперли. Охранники отнесли тело Марии в примыкавшую к залу комнату, использовавшуюся в качестве приемной, и там почему-то завернули его в зеленое сукно, снятое с бильярдного стола. Эшафот, плаха и одеяния Марии были публично сожжены, а зал отмыт от ее крови, так что никаких мощей покойной королевы не должно было достаться ее сторонникам. Даже маленькую собачку дочиста отмыли.

Через час отрубленную голову положили на черную бархатную подушку и поместили в окне зала так, чтобы ее было видно собравшейся во дворе толпе. На следующий день тело Марии поспешно забальзамировал «сельский лекарь, которому помогал деревенский цирюльник». «Сельский лекарь» рассмотрел ее внутренние органы и не нашел никаких аномалий, за исключением наличия внутренней жидкости, «что подтверждает мнение о том, что ее болезнь была результатом водянки». Затем шериф тайно сжег их. С ее лица была снята посмертная восковая маска, а тело завернуто в провощенное полотно и помещено в двухслойный гроб из дуба и свинца. Этот огромный гроб поставили в центре большого зала. Паулет запретил слугам Марии молиться рядом с ним и опечатал все двери в зал.

Когда наступила ночь 9 февраля, только слуг Марии по-прежнему держали в заточении, а охранники Паулета и Друри оставались в своих помещениях. Маленькая собачка Марии отказалась от пищи и умерла от тоски. Ворота замка были заперты, а в самом центре огромного здания находился большой зал, он стоял запечатанный и пустой, если не считать гроба, заключавшего в себе бренные останки Марии Стюарт.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.