Уголовники

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Уголовники

«Чудак-человек, чем заниматься глупостями, давай лучше вместе воровать», – уговаривал меня вор-рецидивист в расцвете лет и профессионального мастерства. Мы сидели в камере 71-го отделения московской милиции: я – на 15-ти сутках, куда попал с баптистского собрания, он – под арестом. Это была весна 1977 года. «Ты маленький, я буду просовывать тебя в форточку, а твое дело – открыть дверь квартиры изнутри, и можешь уходить. Навар – пополам», – обещал он и смотрел, как я отреагирую на его щедрое предложение.

Я отнекивался, а он все сокрушался, что я «сам себя посадил». Я смотрел на него весело и выразительно, но он был невозмутим: «Ты не смотри, что меня замели, – объяснял он мне, – я вскорости отсюда слиняю, так что присоединяйся к настоящему мужскому делу».

О взаимоотношениях уголовников и политических писали многие. Но менялись времена, менялись и взаимоотношения. Солженицын и Шаламов свидетельствовали о взаимной неприязни политических и уголовников. Тогда, в сталинскую эпоху, власть считала уголовников социально-близкими; политические же в основном были не борцами с советской властью, а попавшей в сталинскую мясорубку «политической шпаной». В наше время власть от социально близких отказалась, политической шпаны тоже не стало. Упало и влияние воровского закона. Отношение к политическим вырабатывалось стихийно и всем арестантским миром.

Принадлежность к категории политических в 60–80-е годы давала в тюремной жизни такие преимущества, которые трудно было заработать даже десятилетиями «честной» воровской жизни. Человека с политической статьей уважали заранее, за сам факт его преступления. Впервые я по-настоящему столкнулся с этим на этапах. Бог весть каким образом, но, когда я прибывал с этапом в очередную пересыльную тюрьму, зэки уже знали обо мне главное: приедет политический, который написал книгу против власти, книгу за зэков. Это была моя визитная карточка, и, надо сказать, за всю мою жизнь у меня не было визитки более впечатляющей. В пересыльных камерах меня немедленно звали в уголок к авторитетам, усаживали чифирить и говорить за жизнь. Я рассказывал и отвечал на множество самых разных вопросов.

В Свердловской пересылке в камере на двести человек я попал в неприятную историю. Два авторитета, оба воры, позвали меня, как человека грамотного, разрешить их спор. Один утверждал, что столица Норвегии – Копенгаген, другой – что Стокгольм. Я даже обрадовался, что не надо вставать ни на одну сторону, но, когда я объявил, что столица Норвегии все-таки Осло, отношение ко мне резко переменилось. Я не оправдал ожиданий обоих. Вместо одного врага у меня оказалось два. Они насупились и начали бурчать, что я ничего не понимаю и что москвичи – они все такие. Мне стало неуютно, и я пошел на свою шконку, не желая продолжать спор и обострять отношения. Впрочем, в тот же вечер мы снова вместе чифирили и географию больше не вспоминали.

По-настоящему образованных людей среди уголовников почти нет, но хорошо начитанные встречаются довольно часто. Они читают энциклопедии и словари, отчего их познания не систематизированны, но обширны.

Как во всяком самоорганизующемся обществе, в арестантском мире есть своя иерархия. Она вполне обычна: элита, народ, отверженные. Элита – «пацаны», «отрицалово» —защитники закона, который называют «воровским», но который на самом деле в той или иной мере распространяется на весь тюремный мир. Эта каста – смертельный враг лагерной и тюремной администрации. Народ – это основная масса зэков, «мужики», работяги. Отверженные – помощники лагерной администрации, «повязочники», суки, стукачи, хозобслуга и «петухи» – пассивные гомосексуалисты, изнасилованные за прегрешения перед зэками или по тюремному беспределу. Внутри каждая каста делится еще по мастям, о чем уже немало написано в русской тюремной литературе. Поэтому не буду повторяться. Переход из одной касты или масти в другую вполне возможен, кроме одного – нельзя подняться из касты отверженных. Это дно, из которого невозможно выбраться.

Каждому приходящему на зону зэку ненавязчиво предлагают определиться, кем он будет жить – пацаном или мужиком. Даже если он сам определиться не может, это очень скоро выясняется по фактическим обстоятельствам: с кем поддерживает отношения, кем работает, как относится к инициативам начальства и насколько принимает участие в «общаке» – мероприятиях в поддержку зэков, помещенных в карцер и ПКТ.

У меня же была своя, особенная масть – я был «политический». Зэки признавали ее, хотя это и было для них очень непривычно. Как-то в нашем ПКТ затеяли ремонт, и меня на время перевели в общую камеру, где сидели сливки нашего лагерного отрицалова. Нас было пятеро, и через несколько дней нам добавили шестого – молодого и борзого парня по кличке Воронец, с которым еще в зоне у меня сложились крайне неприязненные отношения. Но дело не в этом, а в том, что несколькими днями раньше Воронцу передали с воли шесть бутылок водки, которые через подкупленных надзирателей он должен был передать в ПКТ. Не знаю, о чем он тогда думал, но всю водку он вылакал в промзоне вместе со своими дружками и был настолько пьян, что не явился на вечерний развод. Его повязали, и он очутился в нашей камере, хотя, по идее, должен был попасть в ШИЗО для зэков с зоны. Тут-то с него за водку и спросили.

Разборки были простые и недолгие, потому что отрицать свою вину он не мог. После этого его начали бить, и весьма усердно. По обычаю в экзекуции должны принимать участие все сокамерники. Увильнуть от этого нельзя – заподозрят в стукачестве и побьют. Но и принимать участие в таком деле я не мог. Когда все успокоились и Воронец, смыв водой кровь, уполз на верхние нары зализывать раны, с жесткими расспросами приступили ко мне. Я объяснил сокамерникам, что я другой масти и у нас так не принято. У нас разбираются по-другому, а если я приму участие в воровских разборках, то с меня потом за это могут спросить. И я их убедил! Они признали за мной право жить по законам моей масти и согласились, что это не означает, будто я на стороне ментов.

Воронец искупил кровью выпитую водку и остался в пацанах. Но в иных случаях путь с верхов на дно может быть очень быстрым и безвозвратным. За несколько месяцев до того, как я приехал в лагерную больницу в Табаге, там произошел, как сказали бы на воле, скандальный случай. В лагере сидело аж два вора в законе. Один из них проиграл кому-то в карты крупную сумму денег и не смог вовремя отдать. Из уважения к авторитету выигравший дал ему отсрочку. То ли вор понадеялся на свое имя, то ли действительно не мог расплатиться, но долг он опять вовремя не вернул. Его опустили как самого обычного стукача или «крысу». Никто за него не вступился, никто не сказал ни слова. Из вора в законе он в один день превратился в «петуха». В арестантском мире закон сильнее авторитета.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.