Никто не хотел уезжать

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Никто не хотел уезжать

Один из обысков 10 октября имел далеко идущие последствия. Тучи сгустились над моим братом. Кирилл уже давно подписывал различные протесты и петиции, печатался в самиздате, строил планы активной диссидентской деятельности. Он и так был на виду, а тут, к несчастью, некоторые из его планов по распространению листовок стали известны КГБ.

Несколько лет назад Кирилл, отслужив в армии, вернулся в Электросталь к жене и маленькому сыну. Он устроился на тихую и удобную работу – дежурным по железнодорожному переезду. Зарплата маленькая, зато голова всегда свободна, рабочее время практически ничем не занято, к тому же работа была сменной, что позволяло ему часто ездить в Москву.

Будка его стояла посреди леса на каком-то вечно пустынном переезде, от которого до ближайшего жилья было не меньше получаса ходьбы. Место было глухое, безлюдное и, учитывая реалии советской жизни, небезопасное. У Кирилла с детства хранился гарпунный пистолет для подводной охоты, работавший на воспламенительных капсюлях «Жевело». Их калибр точно соответствовал калибру патронов тозовки – спортивно-охотничьего малокалиберного ружья, только точки боя у них были разные. Немного переделав боёк, Кирилл превратил гарпунный пистолет в мелкокалиберный, хранил его под полом на работе и чувствовал себя в безопасности.

10 октября пришедшие с обыском оперативники подняли полы точно в нужном месте и извлекли пистолет из тайника. По их поведению было понятно, что они всё знали заранее. Откуда? На работе у Кирилла никто не бывал. Правда, один раз его навестил наш кузен из Кишинева, и Кирилл даже показывал ему пистолет. Однако Мишу Кушнира мы знали много лет, и подозревать его было невозможно. Могли случайно узнать сменщики Кирилла и донести в милицию.

Через четыре дня у Кирилла дома провели еще один обыск и «нашли» патроны, которых там никогда не было. Над Кириллом нависла реальная угроза 218-й статьи – незаконное хранение огнестрельного оружия и боеприпасов. Увы, угроза уголовного преследования была не единственной.

Недели через две после обыска Кирилл по какой-то необходимости поменялся с напарником сменами. В эту ночь в будку дежурного постучались два прилично одетых молодых человека. Это было чем-то из ряда вон выходящим. В этих пустынных местах и летним днем встретить кого-нибудь было трудно, а уж в глухую осеннюю ночь… Они попросили стакан. Это единственное вменяемое объяснение в России для такого визита: выпить есть, а стакана нет. Когда дежурный повернулся за стаканом, его ударили сзади по голове чем-то тяжелым. Он потерял сознание и упал. Очнулся только через семь часов, весь в крови. Дождался помощи, и его отвезли в больницу. Еще несколько сантиметров в сторону – и удар был бы смертельным.

Кирилл уволился с работы. Перспективы были безрадостные: или уголовное дело за оружие, или физическая расправа. Встал вопрос об отъезде. Эта палочка-выручалочка всегда маячила где-то на горизонте. Первым об эмиграции заговорил папа.

Когда-то мы все хотели уехать. Нас всегда манили дальние края, нам всегда хотелось побывать там, где мы еще не были. В детстве каждое лето во время наших каникул и папиного отпуска мы брали рюкзаки и пускались в путь. Чаще всего без палатки и с очень небольшими деньгами. Мы облазили весь юг России, Украины и Молдавии, были в Поволжье и на Кавказе, не раз переваливали через Большой Кавказский хребет и, конечно, обожали Черноморское побережье. Папа воспитывал в нас выносливость, неприхотливость, презрение к усталости и ироничное отношение к удобствам. Мы могли проходить по 20—30 километров в день, обходиться сухим пайком, молча страдать от жажды, разводить костер под проливным дождем и спать под открытым небом. Хныкать не разрешалось. Мы никогда не ночевали в гостиницах, редко ездили на поезде и никогда не летали на самолетах, а чаще всего добирались до нужных мест на попутных машинах. Мы не любили слово «турист» и называли себя бродягами. Даже надувную резиновую лодку, на которой мы как-то спустились по Днестру от Тирасполя до Черного моря, мы назвали гордым именем «Бродяга». Не знаю, сознательно папа готовил нас к трудной жизни или нет, но мы были к ней готовы.

Чем старше мы становились, тем больше нам хотелось уехать из страны. Хотя бы для того, чтобы увидеть весь мир. Мы понимали, что где-то есть настоящая свобода, которая стоит того, чтобы распрощаться с нашей не слишком ласковой родиной. И мы уже готовы были подать заявление на выезд в Израиль, но тут Кирилла забрали в армию. Потом он вернулся, но плохо чувствовала себя наша бабушка, папина мама, и папа не мог оставить ее. Потом у него была на носу защита докторской диссертации. А потом я влился в демократическое движение, и мысли об эмиграции угасли сами собой.

Теперь все вспомнилось. Был теплый осенний вечер, когда, отложив все свои нескончаемые дела, мы встретились втроем на юго-западе Москвы. Мы решили обсудить нашу ситуацию. То есть ситуацию с Кириллом. Было очевидно, что на сегодняшний день он в самом угрожающем положении. Надо было что-то делать. Несколько дней назад Арина Гинзбург попросила меня передать Кириллу, что ему надо уезжать. Я честно передал, и у нас родилась идея пойти и поговорить с Ариной. Но сначала мы хотели обсудить всё втроем и поэтому решили прогуляться до «Беляевского треугольника» пешком.

Мы продумывали всевозможные сценарии развития событий, но все сводилось к одному – только немедленный отъезд из страны спасал Кирилла от тюрьмы. Логически все с этим были согласны, но к практическому решению это не вело. Спастись от тюрьмы можно было с самого начала, просто не занимаясь правозащитной деятельностью. Это не было решением проблемы. Решение проблемы было не в выборе между тюрьмой и свободой, а в выборе между свободой и внутренним согласием. Это мы и обсуждали той длинной дорогой от Университетского проспекта до улицы Волгина.

Зашла речь обо мне и об отъезде втроем. Я сказал, что не уеду ни при каких обстоятельствах, это не обсуждается. Но у меня другое положение – я занят публичной деятельностью, кроме того, одним из условий членства в Рабочей комиссии был отказ от намерения эмигрировать. Я не мог нарушить договоренности, тем более что сам же на них больше всех настаивал. Кирилл же был свободен от таких обязательств.

Папа оказался в гипотетической ситуации выбора между Кириллом за границей и мною здесь. «Я не могу уехать с тобой, – говорил он Кириллу. – Я должен быть здесь, когда Саню посадят в тюрьму». То, что меня посадят, само собой разумелось и даже как-то не очень обсуждалось. Это было в порядке вещей. Посадка же Кирилла, да еще по уголовной статье, в наши планы не входила.

У Арины мы пробыли недолго, она убеждала Кирилла уезжать и обещала помочь с выездом и устройством жизни там. Кирилл из вежливости кивал и отмалчивался. Обратный путь мы тоже проделали пешком и в разговорах об эмиграции. Точнее, в уговорах уехать.

Мы приводили Кириллу веские аргументы в пользу отъезда: он останется на свободе, он сможет наконец окончить университет и заниматься своей любимой квантовой физикой, он убережет от многих лишений жену и сына, в конце концов, он будет оттуда помогать нам. А какие просторы откроются для него! Он сможет объездить весь мир, все посмотреть, всюду побывать – да ведь это просто удача, мы же с детства мечтали об этом! Слушая это, Кирилл только отстраненно улыбался, как мечтательно улыбаются, думая о несбыточном.

Наконец мы пустили в ход тяжелую артиллерию: разрешением на эмиграцию власти докажут политический характер его уголовного дела, признают, что оно высосано из пальца. Наверное, для Кирилла было большим искушением принять этот аргумент. Как и все диссиденты, попадающие в подобный переплет, он тяжело переживал обвинение в уголовщине. Я советовал ему плюнуть на все и признать публично, что пистолет его и он вправе защищать свою жизнь любым способом, раз государство его защитить не может. А тем более если оно само посягает на его здоровье и жизнь. Но Кирилл опасался бросить тень на демократическое движение. Он просил друзей и доброжелателей не комментировать ситуацию с пистолетом до тех пор, пока сам не сочтет нужным это сделать. В своем заявлении от 23 октября 1977 года он написал: «Возможность возбуждения против меня уголовного дела по обвинению в незаконном хранении оружия и боеприпасов может бросить тень на все демократическое движение и, в особенности, на моего брата, хотя совершенно очевидно, что в основе дела лежит политическое обвинение».

С получением разрешения на выезд это становилось еще очевиднее – уголовников не выпускают за границу. Всё сходилось на том, что уезжать надо, и всё упиралось в то, что это будет не отъезд, а бегство.

Увы, этот маленький, сидящий глубоко в нас комочек иллюзий под названием «совесть» оказывается иногда сильнее доводов рассудка и даже разумного страха смерти. Мы все мечтали о свободном мире, но никто из нас не хотел спасаться бегством. Никто не хотел уезжать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.