Русские исповедники просвещения в XVII веке

Русские исповедники просвещения в XVII веке

Было великое и страшное время в начале XVII века: здоровые силы народа должны были находиться в крайнем напряжении для того, чтоб одолеть многочисленные и тяжкие болезни, поразившие общественное тело; лучшие люди должны были обнаружить всю свою деятельность, и деятельность эта требовалась на разных путях, ибо везде общество сильно нуждалось в свете и в правде.

Общество уже начало подозрительно смотреть на тех людей, от которых прежде исходила проповедь о свете и правде, проповедь словом и делом, ибо часто эти люди омрачали себя делами неправедными, которые даже не скрывались в тьме, но являлись без покрова на белый свет. Лучшим представителям этих людей нужно было много труда, много жертв и страданий, чтобы возвратить к себе доверие общества.

Однажды в Москве, на рынок, где продавались книги, пришел молодой монах, высокий, стройный, красивый. Глаза всех обратились на него, и один из присутствовавших, вспомнив поведение некоторых монахов, обратился к нему с неприличными словами. Монах, вместо того чтоб осердиться, глубоко вздохнул, облился слезами и сказал ему: «Да, брат! я в самом деле такой грешник, как ты подумал обо мне. Бог тебе открыл обо мне правду. Если б я был настоящий монах, то не бродил бы по этому рынку, не скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в своей келии; прости меня грешного, бога ради, в моем безумии». Все присутствовавшие, тронутые этими речами, обратились с криком на человека, который осмелился оскорбить достойного инока, называли его дерзким, невеждою. «Нет, братья! говорил им монах, дерзкий и невеждато я, а не он; все слова его обо мне справедливы; он послан от бога на мое утверждение, чтобы мне вперед не скитаться по рынку, а сидеть в келии». С этими словами монах ушел; обидчик бросился за ним просить прощения. Этот монах был из Старицкого богородичного монастыря, именем Дионисий.

Скоро опять увидали Дионисия на площадях московских, в сане архимандрита своего монастыря, и тут уже он не говорил, что неприлично было ему, как монаху, показываться среди народа, тут он был на своем месте. Увещевая духовенство, патриарх Гермоген ставил ему в пример Дионисия: «Смотрите, говорил он, на старинного архимандрита: никогда он от соборной церкви не отлучается, на царских и всемирных соборах всегда тут». Что же это были за всемирные соборы, на которых присутствовал Дионисий? Было тогда время мятежное; Московское государство волновалось именем царевича Димитрия; от Москвы за 12 верст, в Тушине, стояли поляки и литовцы с русскими ворами, промышляя над столицею. Не только в простых людях, но и в князьях и боярах была шатость большая, разделялись надвое; брат в Москве с царем Василием в осаде, а другой в Тушине с вором, отец на Москве, а сын в Тушине, и сходились на битвы сын против отца и брат против брата; а в Москве, народ, собравшись, приходил к царю Василию с шумом, требуя, чтоб отказался от престола. Патриарх защищал царя, Дионисий был подле патриарха и увещевал народ, несмотря на всевозможные оскорбления, которым подвергались увещатели от буйной толпы.

В самое смутное время Дионисий был назначен архимандритом в знаменитый Троицкий Сергиев монастырь. Москва была разорена, казаки неслыханно свирепствовали во всех областях; толпы беглецов с разных сторон устремились к Троицкому монастырю, и страшно было смотреть на них: одни были изломаны, обожжены, у других ремни из хребтов вырезаны, волосы с голов содраны, руки и ноги обсечены; многие приходили в монастырь для того только, чтоб исповедоваться, приобщиться и умереть; многие не успевали достигнуть и монастыря, умирали на дороге; монастырь, слободы, окрестные деревни и дороги наполнены были мертвыми и умирающими. Дионисий призвал келаря, казначея, всю братию, слуг и крестьян монастырских, и начал им говорить, что во время такой беды надобно изо всех сил помогать людям, которые ищут приюта у святого Сергия. Ему отвечали единогласно: «Кто, государь архимандрит! в такой беде с разумом сберется? Никому невозможно стало промышлять кроме единого бога». Дионисий заплакал и начал опять говорить им: «Ведь это искушение нам от господа бога; от большой осады нас господь бог избавил; а теперь за леность нашу и за скупость может нас и без осады смирить и оскорбить». – Что же нам делать? спросили келарь, братия и слуги. Дионисий отвечал: «Дом святой Троицы не запустеет, если станем молиться богу, чтобы дал нам разум: только положим на том, чтобы всякий промышлял, чем может». Слуги и крестьяне посоветовались между собою, и сказали архимандриту с братиею: «Если вы, государи, будете из монастырской казны давать бедным на корм, одежду, лечение, и работникам, кто возьмется стряпать, служить, лечить, собирать и погребать: то мы за головы свои и животы не стоим».

И вот пошел промысел всем бедным, живым и умирающим, в монастыре и кругом монастыря. Прежде всего начали строить домы, больницы для раненых, избы на странноприимство всякого чину людям, прибегавшим из Москвы и других городов, особые избы мужчинам, особые женщинам, в Служней слободе и в селе Клементьеве; люди ездили по лесам и дорогам, подбирали раненых и мертвых; женщины, которым монастырь дал приют и содержание, беспрестанно шили и мыли рубашки живым, саваны мертвым. А внутри монастыря, в келии архимандричьей, сидели писцы борзные, из которых особенно отличался Алексей Тихонов, собирали они учительные слова из божественных писаний, составляли увещательные послания и рассылали по городам и полкам, призывая к очищению землю.

Земля наконец очистилась, страшное Смутное время прошло, но Дионисий не мог успокоиться: его ждали новые подвиги, новые бедствия и новая слава. Чтоб понять положение Дионисия, те препятствия, которые встречала деятельность людей, ему подобных, надобно обратить внимание на некоторые стороны тогдашнего общественного быта. Общества необразованные и полуобразованные страдают обыкновенно такою болезнию: в них всего легче людям, пользующимся какимнибудь преимуществом, обыкновенно чисто внешним, приобресть огромное влияние и захватить в свои руки власть. Это явление происходит от того, что общественного мнения нет, общество не сознает своей силы и не умеет ею пользоваться, большинство в нем не имеет достаточного просвещения для того, чтоб правильно оценить достоинства своих членов, чтоб этим просвещением своим внушить к себе уважение в отдельных членах, внушить им скромность и умеренность, при отсутствии просвещения в большинстве, всякое преимущество, часто только внешнее, имеет обаятельную силу, и человек, им обладающий, может решиться на все – сопротивления не будет. Так например, если в подобном необразованном или полуобразованном обществе явится человек бойкий, дерзкий, начетчик, говорун, то чего он не может себе позволить? кто в состоянии оценить в меру его достоинства? Если явится ему противник, человек вполне достойный, знающий дело и скромный, уважающий свое дело и общество, то говорун, который считает все средства в борьбе позволенными для одоления противника, начинает кричать, закидывать словами, а для толпы несведущей кто перекричал, тот и прав; дерзость, быстрота, неразборчивость средств дает всегда победу. Древнее наше общество, вследствие отсутствия просвещения, сильно страдало от таких мужиковгорланов, как их тогда называли; их присутствие, то есть состояние общества, допускавшее их присутствие, сильно содействовало падению общинных форм быта, уже не говорим о вечниках новгородских; в XVII веке правительство наказывало воеводам защищать городских жителей от мужиковгорланов; после этого нет ничего странного, что жители городов отказывались от выборных властей и просили у правительства воевод; слабость общественного духа, позволявшая среди самой общины являться притеснителям, делала граждан равнодушными к той форме, которая дана была им для защиты от притеснений, и которая однако, по отсутствию духа, не достигала своей цели.

Против такихто мужиковгорланов должен был ратовать Дионисий в своем монастырском обществе. Монастырское устройство того времени, в общих чертах, было таково: главное лицо, архимандрит, ведал церкви, в церквах образа и книги, сосуды и всякую церковную казну; келарь ведал монастырь, всякое монастырское строение, вотчины, денежную казну, вкладные деньги, платье и всякую рухлядь, деньги кормовые и кружечные, за свечи и за мед, сбирал всякие доходы. В неопределенное время, по согласию братии, в монастырях бывали соборы, на которых происходили выборы в конюшие, чашники, житничные, подкеларники, сушильные, по селам на приказы и во всякие монастырские службы; на этих же соборах определялись раскладки оброков на крестьян. Все приговоры собора записывались в книгу, которая хранилась в монастырской казне. Келарю предоставлено было право суда между братьею, служками, служебниками и крестьянами; большие дела судные и сыскные вершил он с архимандритом, казначеем и соборными старцами вместе; если же которого судного дела одним им вершить было нельзя, то это дело решалось на всем черном соборе, по совету со всею братьею. Легко понять, какое значение при таком устройстве мог иметь келарь, заведывавший всеми материальными интересами, какую сильную партию он мог себе составить, какие приобрести средства противиться архимандриту, когда тот напоминал о духовных интересах,

Мы видели, как в бедственное время Дионисий умел возбудить духовные интересы и сделать из своего монастыря успокоительную обитель скорбящим; но когда беда прошла, материальные интересы взяли верх, и святая ревность архимандрита встретила сильное сопротивление: мужикигорланы никак не хотели дать ему воли на доброе устроение монастыря, и сделали то, что монастырь, приобретший, благодаря Дионисию, такое высокое значение в Смутное время, возбудил к себе вражду многие во время мира: затеяно было множество споров с окольными людьми, землевладельцами, горожанами, крестьянами, искали в судах, поклепавши напрасно в деньгах, землях, крестьянах, искали именем чудотворца Сергия, а брали не в монастырь, но родственникам своим села и деревни устраивали; разгневили и самого государя, потому что брали в городах посадских людей и сажали их в монастырских слободах на житье. Монастырские слуги били и грабили на дорогах, когда ж приезжали в монастырь дети боярские или слуги знатных людей с жалобами, что монастырь вывел изза них крестьян и холопей на свои земли, то им давали управные грамоты, но прежде посылали перевести их холопей и крестьян в другие монастырские вотчины, и когда истцы приедут с управными грамотами, то им показывают пустые дворы.

Дионисий умолял со слезами удерживаться от таких поступков, но понапрасну: мужикигорланы брали верх. Бесстрашный на площади среди мятущегося народа, Дионисий был необыкновенно кроток и ласков в отношении к управляемым. При тогдашнем состоянии нравов, многие из братии никак не могли понять учтивых форм, которые употреблял Дионисий: так, когда надобно было чтонибудь приказать монаху, то он говорил: «Если хочешь, брат, то сделай тото и тото». Монах, выслушавши такое приказание, преспокойно отправлялся на свое место и ничего не делал; когда же другие спрашивали его, отчего он не исполняет архимандричьего приказания? то он отвечал: «Ведь архимандрит мне на волю дал: хочу делаю, хочу нет».

Кроме людей, так ревностно заботившихся о материальных выгодах монастыря и своих родственников, в монастыре были два мужикагорлана: головщик Логин и уставщик Филарет. Логин приобрел удивление братии и посещавших монастырь голосом необыкновенно приятным, светлым и громким; в чтении и пении ему не было подобного, на один стих сочинял распевов по пяти, по шести и по десяти. Что стих искажался от этих распевов, терял смысл, что например, вместо се?мени слышалось семени?, до этого Логину не было дела, потому что он «хитрость грамматическую и философство книжное» называл еретичеством. Надменный своими преимуществами, удивлением, которое оказывали к его голосу, этот мужикгорлан не знал никакой меры, бранил, бил не только простых монахов, но и священников, обижал в милостыни, и никто не смел ему слова сказать. Дионисий часто обращался к нему с своими тихими поучениями, называл его государем, отцом, братом, величал по имени и по отчеству: «Что тебе, свет мой, пользы в этом, – говорил ему Дионисий, – что все клирики и все церковники жалуются на тебя, ненавидят тебя и проклинают, а мы, начальники, все как в зеркало на тебя смотрим? и какая будет польза, когда мы с тобою брань заведем?» Но увещания не помогали нисколько.

Другой мужикгорлан, уставщик Филарет, возбуждал удивление толпы и получил право быть горланом также по внешнему достоинству, которое в то время очень ценилось: сединами добрыми; он жил у Троицы больше пятидесяти лет, уставщиком был больше сорока лет – преимущество громадное, по тогдашним понятиям; все остальные, не исключая и архимандрита, были перед ним молодые люди. Логин своими распевами искажал смысл стихов духовных; Филарет пошел дальше: по его мнению, Христос не прежде век от отца родился; божество почитал он человекообразным. Оба, Филарет и Логин, были друзья, оба ненавидели Дионисия за обличения: «Пощадите, не принуждайте меня ко греху, говорил им Дионисий: ведь это дело всей церкви божией, а я с вами по любви наедине беседую, и спрашиваю вас для того, чтоб царское величество и власть патриаршеская не узнали, чтоб нам в смирении и в отлучении от церкви божией не быть». Логин отвечал ему: «Погибли места святые от вас, дураков; везде вас теперь много неученых сельских попов; людей учите, а сами не знаете, чему учите». Больше всего сердился Логин на Дионисия за то, что архимандрит вмешивался, по его мнению, не в свое дело, то есть заставлял читать поучения святых отцов, и сам часто читал их и пел на клиросе: «Не ваше то дело петь или читать, – говорил ему Логин: знал бы ты одно, архимандрит, чтоб с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоять». Однажды, на заутрени, Дионисий сошел с клироса и хотел читать первую статью; Логин подскочил к нему и вырвал книгу из рук, налой с книгою полетел на землю, стук, гром, соблазн для всех; Дионисий только перекрестил свое лицо, пошел на клирос и молча сел; Логин, прочтя статью, пришел к архимандриту и, вместо того, чтоб просить прощения, начал плевать на него и браниться. Дионисий махнувши посохом, сказал ему: «Перестань, Логин, не мешай божественному пению, и братию не смущай; можно нам об этом переговорить и после заутрени». Тут Логин выхватил у него из рук посох, изломал на четыре части и бросил к нему на колени. Дионисий взглянул на образ, и сказал: «Ты, господи владыко, вся веси, и прости мя грешного, яко согреших пред тобою, а не он». Сошедши со своего места, он всю заутреню проплакал пред образом богородицы. После заутрени вся братия никак не могла уговорить Логина, чтобы просил прощения у архимандрита.

Напрасно Дионисий старался укрыть поведение Логина и Филарета в стенах монастыря: они писали на него жалобы в Москву, в Кириллов монастырь; наконец имели удовольствие довести Дионисия до беды. В ноябре 1616 года, архимандрит Дионисий, келарь Авраамий Палицын и вся братия Троицкого монастыря получили такую царскую грамоту: «По нашему указу взяты были к нам в Москву, из Троицкого Сергиева монастыря, канонархист старец Арсений, да села Клементьева поп Иван, для исправления книг печатных и Потребника; да к тому же делу велено было прислать вам книгохранителя старца Антония. И вы писали к нам, что старец Антоний болен, а старец Арсений и поп Иван били нам челом и сказали: от времен блаженного великого князя Владимира до сих пор книга Потребник в Москве и по всей Русской земле в переводах разнится и от неразумных писцов во многих местах неисправлена; в пригородах и по окрайнам, которые близ иноверных земель, от невежества у священников обычай застарелся и бесчиния вкоренились: и потому им, старцу Арсению и попу Ивану, одним у той книги Потребника для исправления быть нельзя, надобно ее исправлять, спрашивая многих и справляясь со многими книгами. И мы, – продолжает царь, – указали исправление Потребника поручить тебе, архимандриту Дионисию, а с тобою Арсению и Ивану и другим духовным и разумным старцам, которые подлинно известны книжному учению, и грамматику и риторику умеют».

Дионисий с товарищами принялся за дело: Потребник был исправлен, между прочим вычеркнута и ненужная прибавка: и огнем, в молитве водоосвящения: «Прииди, господи, и освяти воду сию духом твоим святым и огнем». И вот Филарет, Логин и ризничий дьякон Маркелл отправили донос в Москву, что Дионисий с товарищами еретичествуют, «духа святого не исповедуют, яко огнь есть». Логин считал себя знатоком дела, потому что в царствование Шуйского он печатал уставы и наполнил их ошибками. В это время патриарха не было в Москве: ростовский митрополит Филарет Никитич, долженствовавший занять это место, находился в польском плену, и первое место между русскими архиереями занимал крутицкий митрополит Иона, человек неспособный понять и оценить дело исправления Потребника. Дионисий с товарищами был потребован к объяснению; четыре дня приводили его на патриарший двор к допросу с бесчестием и позором; потом допрашивали его в Вознесенском монастыре, в келиях матери царя Михаила, инокини Марфы Ивановны: решили, что исправители еретичествуют.

Но при этом решении, кроме невежества, вскрывалась еще другая язва общественная: тут действовала не одна ревность по букве, по старине, на которую наложили руку смелые исправители, тут обрадовались, что попался в руки архимандрит богатейшего монастыря, и потребовали от него за вину пятьсот рублей. Дионисий объявил, что денег у него нет, и что он платить не будет: отсюда страшная ярость, и оковы, и побои, и толчки, и плевки. Дионисий, стоя в оковах, с улыбкою отвечал тем, которые толкали его и плевали на него: «Денег у меня нет, да и дать не за что: плохо чернецу, когда его расстричь велят, а достричьто ему венец и радость. Сибирью и Соловками грозите мне: но я этому и рад, это мне и жизнь». За Дионисием присылали нарочно в праздничные или торговые дни, когда было много народа; приводили его пешком или привозили на самой негодной лошади, без седла, в цепях, в рубище, на позор толпе, из которой кидали в него грязью и песком; но он все это терпел с веселым видом, смеялся, встречаясь с знакомыми. Приведут его, иногда до обедни, иногда после обедни, и поставят скованного в подсеньи на дворе митрополичьем, стоит он тут с утра до вечера и не дадут ему воды чашки, а время было июнь, июль месяцы, дни жаркие; митрополит Иона после обедни сядет с собором за стол, а Дионисий с учениками своими празднует под окнами его келий в кулаках да в пинках, а иногда достанется и батогом. Словом, ересь напугала старицу Марфу Ивановну, мать царя Михаила Федоровича: вооружили ее против мнимых еретиков, а в народе распустили слух, что явились такие еретики, которые огонь хотят в мире вывести – и вот страх и злоба напали на простых людей, особенно на ремесленников, которым без огня ничего нельзя сделать; они начали выходить с дрекольем и каменьями на Дионисия.

Мужественно вынося испытание, не позволяя себе унизиться до забот о самом себе, Дионисий заботился о товарищах своей беды, хлопотал, чтоб они поскорее от нее избавились. Один из них, старец Арсений Глухой, не одаренный твердостию духа, не мог выдержать испытания; любопытно видеть в этом человеке, подле сознания в правоте своего дела, подле негодования на невежественных обвинителей, упадок духа, выражающийся обыкновенно в желании обвинить других в своей беде. Он подал боярину Борису Михайловичу такую челобитную: «24 октября 1615 года писал из Москвы государевым словом Троицкого Сергиева монастыря келарь Авраамий Палицын к архимандриту Дионисию, велел прислать в Москву меня, нищего чернеца для государева дела, чтоб исправлять книгу Потребник на Москве в печатное дело; а поп Иван клементьевский приехал в Москву сам собою, а не по грамоте, и как мы стали перед тобою, то я сказал про себя, что меня не будет на столько, что я ни поп, ни дьякон, а в той книге все потребы поповские; а Иван поп сам на государево дело набился и бил челом тебе для себя, потому что у него там у Троицы жена да дети, чтоб государь приказал править книгу Троицкому архимандриту Дионисию, а нам бы, попу Ивану, да мне чернецу Арсеньишку, да старцу Антонию с архимандритом же у дела быть: и ты, государь, по Иванову челобитью, и по докуке, велел ему дать с дворца государеву грамоту на архимандричье имя». Оправдав сделанные в Потребнике поправки, Арсений продолжает: «Есть, государь, иные и таковы, которые на нас ересь взвели, а сами едва и азбуку знают, не знают, которые в азбуке буквы гласные, согласные и двоегласные, а что восемь частей слова разуметь, роды, числа, времена и лица, звания и залоги, то им и на разум не всхаживало, священная философия и в руках не бывала; не зная чего, легко можно погрешить не только в божественных писаниях, но и в земских делах, если кто даже естеством и остроумен будет… Наше дело в мир не пошло и царской казне никакой протори не сделало; если бы мы что и не доброе сделали, то дело на сторону, а трудивыйся неразумно и неугодно мзды лишен бывает: а не малая, беда мне нищему чернецу, поднявши такой труд, сидя за государевым делом полтора года день и ночь, мзды лишаему быть; всего нам бедным клирошанам идет у Троицы на год зажилого денег по тридцати алтын на платье, одеваемся и обуваемся рукодельем… Не довольно стало, чтобы наши труды уничтожить, но и государыни благоверные и великие старицы, инокини Марфы Ивановны, кроткое и незлобивое сердце на ярость подвигнули. Если бы наше морокование было делано на Москве, то все было бы хорошо и стройно, государю приятно и всем православным в пользу, и великий святитель митрополит Иона по нас был бы великий поборник. Я говорил архимандриту Дионисию всякий день: архимандрит государь! откажи дело государю, не сделать нам того дела в монастыре без митрополичья совета, а привезешь книгу исчерня в Москву, то и простым людям станет смутно. Но архимандрит меня не слушал ни в чем и ни во что меня ставил, во всем попа Ивана слушал, а тот и довел его до бесчестия и срамоты. Иван поп на соборе слюнями глаза запрыскал тем, с которыми спорил, и что честным людям стало в досаду; и мне думается, что я, нищий чернец, страдаю от попа Ивана да от архимандрита, потому что архимандрит меня не послушал, дела не отказал, а поп Иван сам на государево дело набился, у дела был большой, нас в беду ввел, а сам вывернулся, как лукавая лисица козла бедного великобородого завела в пропасть неисходную, а сама по нем же выскочила».

Наконец, порешили дело, осудили Дионисия на заточение в Кириллов Белозерский монастырь; но трудно было тогда провести его туда по причине польских отрядов, загораживавших дорогу на север, и потому велели содержать его в Новоспасском монастыре, наложили на него епитемью – тысячу поклонов, били и мучили его сорок дней, ставя в дыму на полатях.

Но заточение Дионисия было непродолжительно: приехал в Москву иерусалимский патриарх Феофан, заметил искажение в церковных книгах, узнал, что исправители подверглись гонению, и когда возвратился из польского плена отец государя, ростовский митрополит Филарет Никитич, и был поставлен в патриархи, то Феофан предложил ему рассмотреть вновь дело Дионисия.

Созван был собор, опять был сильный и долгий спор, Дионисий стоял в ответе больше восьми часов, успел обличить всех своих клеветников, и с торжеством возвратился в свой монастырь, где продолжал искать красоты церковные и благочиния братского; о знаменитом же Логине сделан был достойный отзыв в грамоте патриарха Филарета, в которой приказывалось отбирать уставы, напечатанные при Шуйском, «потому что те уставы печатал вор, бражник, Троицкого Сергиева монастыря крылошанин чернец Логин, и многие в них статьи напечатал не по апостольскому и не по отеческому преданию, а своим самовольством».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.