ПРЕБЫВАНИЕ В КАЧЕСТВЕ ГОСТЯ В ВАТИКАНЕ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ (1945 – 1947)

ПРЕБЫВАНИЕ В КАЧЕСТВЕ ГОСТЯ В ВАТИКАНЕ. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ (1945 – 1947)

После капитуляции Германии мы оставались в Ватикане до конца августа 1946 года. Почти полтора года мы добивались от союзников гарантий, что после нашего возвращения домой с нами станут обращаться подобающим образом, но ответы по-прежнему были туманными, а то, что нам доводилось слышать о возвращении домой других немецких дипломатов, вовсе не вдохновляло. Мы были не единственными, кто пользовался гостеприимством Ватикана так долго. Кроме нас, здесь оказались японские, венгерские и словацкие дипломаты, среди нас даже был один француз, посол Берар, который достойно представлял Францию в Ватикане во время войны, не ожидая получить благодарность за то, что он делал.

Нам не приходилось скучать. Территория Ватикана, которую мы не покидали, возможно, немного больше, чем остров Линдау на озере Констанц, но в целом мире не найти места, столь богатого духовными ценностями, драгоценными произведениями искусства и архитектуры, не говоря уже о ватиканских садах. Здесь нигде не возникало ощущения, что мы находимся в замкнутом пространстве. Когда однажды папа спросил меня, нахожу ли я свое заключение тягостным, я искренне ответил отрицательно.

По утрам я обычно проводил значительную часть времени в Ватиканской библиотеке, где работал над основами новой германской конституции. В этой связи я изучал проблему отношений между церковью и государством и пришел к выводу, что на сегодняшний день в Германии разделение церкви и государства соответствует прежде всего интересам церкви. Кроме того, я наслаждался тем, что зарисовывал акварелью находившиеся вокруг меня редкости.

Все бывшие члены нашего посольства, ожидавшие отправки домой, находились в прекрасных отношениях друг с другом. Наша численность возросла на одного человека, когда на свет появился ребенок-протестант – внутри ватиканских стен – возможно, впервые в истории.

Едва ли найдется хоть один протестант, имевший такие тесные контакты с католической церковью, как мы, и так же глубоко переживавший разделение церкви, которое существовало со времен Реформации. Перед окнами нашего дома на палаццо дель Трибунале, едва ли на расстоянии в 50 – 60 метров, травертиновые колонны поднимались к куполу собора Святого Петра. Ежедневный перезвон колоколов, прекрасные проповеди в Кампо-Санто-Теутонико, мощные голоса немецкого хора в капелле швейцарской гвардии и торжественная папская месса в Сикстинской капелле, сопровождаемая величественной музыкой, доверительные отношения с интеллигентными и чуткими священниками различных национальностей – все это облекало в конкретную форму проблему единства церкви.

Во внешнем мире Ватикан ничего не мог сделать для примирения. В Нюрнберге союзники начали яростное судебное преследование руководителей партии и государства. Я попытался найти соответствующие параллели в истории, но в прошлом, когда победитель искал способы уничтожения своих оппонентов, он обычно делал это физически, не прибегая ни к каким законодательным процедурам. Едва ли следовало подражать театральным процессам над Конрадином фон Гогенштауфеном (1252 – 1268, герцог Швабский, последний представитель рода Гогенштауфенов. Пытался вернуть Сицилийское королевство, захваченное французами во главе с Карлом I Анжуйским, но был разбит последним в битве при Тальякоццо (1268), взят в плен и обезглавлен. – Ред.) или Мюратом (Иоахим Мюрат (1771 – 1815) – маршал Франции (1804), в 1810 – 1815 годах неаполитанский король. Выдвинулся как командующий конницей в армии Наполеона, в том числе в походе в Россию (где она вся и полегла). В 1814 году вступил в союз с Англией и Австрией против Наполеона. В 1815 году, после возвращения Наполеона с острова Эльба, выступил с неаполитанской армией против австрийцев, но был разбит ими и бежал во Францию. При попытке вернуть себе власть в Неаполитанском королевстве был схвачен в городе Пиццо и казнен по приговору австрийского суда. – Ред.). Мне показалось верным решение, зафиксированное в политическом договоре 1815 года, по которому союзники согласились сослать Наполеона (на остров Святой Елены) без всякого суда.

Сам же я составил меморандум, который отправил главному американскому прокурору в Нюрнберге Р.Х. Джексону. В нем я указал, что, смешивая виновных и тех, кто преследовал благие намерения, суд впадает в опасность превращения последних в мучеников. В ответ Джексон написал мне, что я обратился не по адресу и мне следует переправить мое послание защите, что я и сделал.

Вот почему я искренне настаивал на том, чтобы отправиться в Нюрнберг в апреле 1946 года в качестве свидетеля по делу гроссадмирала Редера. Мне пообещали гарантии безопасности. Я не особенно верил в силу устного обещания, но не хотел оставлять Редера без поддержки. Поэтому в сопровождении хорошо воспитанного американского лейтенанта я перелетел из Рима во Франкфурт-на-Майне. Там выяснилось, что я прибыл слишком рано, и американцы хотели поместить меня в лагерь для перемещенных лиц в городе Оберурзель, пока не придет время для моего появления в Нюрнберге. Я категорически от этого отказался, тогда мне дали разрешение, чтобы я сам отправился в Нюрнберг через Хайдельберг, Штутгарт и Линдау. Так после трехлетнего перерыва я смог увидеться со своими родственниками.

Чтобы дать свидетельские показания по делу Редера, Нейрата и других, я вернулся во Франкфурт, где американские власти не заключили меня в тюрьму, а позволили мне беспрепятственно перемещаться по американской зоне оккупации, а затем отвезли меня обратно в Рим на самолете. Спустя несколько месяцев я получил похожее право на перемещения по французской зоне, так что в конце августа 1946 года мы смогли начать собираться, чтобы вернуться домой.

Хотя мои коллеги фон Кессель и фон Браун, а также мой превосходный личный секретарь фрейлейн Лотта Ральке, проработавшая со мной последние несколько лет, летели прямо в Германию, моя жена и я, любезно сопровождаемые французским и американским офицерами, были препровождены в удобной ватиканской машине через Ливорно, Геную, Ниццу, Лион, Страсбург (Страсбур) на озеро Констанц. Там я начал работать как фермер на нашем скромном участке земли.

Зимними вечерами я читал вслух моей матери, которой было почти девяносто лет, воспоминания ее отца и ее деда Мейбома. Ее отец, тогда молодой дипломат, представлял Гессен во франкфуртском парламенте 1848 года. Ее дед, гессенский офицер, которого она хорошо знала, принимал участие в наполеоновской кампании против России в 1812 году и сумел переправиться через реку Березину. (Через Березину, местами доверху заваленную трупами наполеоновских солдат и лошадей, сумели переправиться только 25 тысяч солдат и офицеров из 75 тысяч, подошедших к реке. Остальные 50 тысяч солдат Наполеона погибли в боях, замерзли, утонули или попали в плен. Русские потеряли при Березине 4 тысячи человек. – Ред.) Таким образом, мы смогли вернуться в германскую историю полуторавековой давности.

За прошедшее время мир не стал благоразумнее. Современные документы стали значительно менее достоверными. В начале лета 1945 года американский историк профессор Шустер навестил меня в Ватикане, в начале 1947 года два представителя англо-американской комиссии Е.М. Кэрролл и Дьюк добрались до меня в Линдау, чтобы задать вопросы о периоде Гитлера. Они говорили о своем намерении опубликовать в хронологическом порядке документы министерства иностранных дел, не снабдив их никакими комментариями. Их намерение показалось мне весьма спорным. Конечно, документы можно представить подобным образом, но не менее важно указать причины появления этих документов.

В Третьем рейхе политические инструкции дипломатам практически неизвестны. Весьма показательно, что Риббентроп категорически запрещал включать в дипломатические сообщения какие-либо замечания совещательного или дискуссионного характера. Даже из совершенно частных записей того периода ясно, что их авторы боялись гестапо, и такие записи часто составлялись с явной целью ввести в заблуждение этот орган. Иронию – одно из лучших средств сопротивления диктатуре – нередко применяли для того, чтобы скрыть то, что боялись высказать буквально. В связи со всем сказанным существовала опасность, что подобные публикации могли скорее затуманить историческую правду, чем открыть ее. В конце концов я воздержался от участия в данной работе.

Тогда в марте 1947 года меня привезли в Нюрнберг как «добровольного свидетеля», где я был допрошен (к моему удивлению) американскими должностными лицами, в основном эмигрантами из Германии. Они спрашивали о некоторых документах, найденных в архивах министерства иностранных дел. Я никак не мог понять, в качестве кого меня привлекли – как возможного обвиняемого или только как свидетеля. В частности, они пытались доказать, что я был подстрекателем войны, даже принимал участие в разграблении Франции и, как член СС, участвовал в преступлениях, связанных со службой безопасности СС (СД) и так далее. Прежде всего суд интересовали документы, в которых говорилось об обращении с евреями в Третьем рейхе.

Случившееся представляло попытку вменить мне в вину все, что происходило, о чем отчетливо свидетельствовала и манера, в какой велось дознание, а также некоторые другие косвенные факты. Допрашивавшие давили на меня, заявляя, что именно гражданские служащие виновны в режиме Гитлера, без них он был бы беспомощным. Таким образом меня делали сообщником. Наконец мне задали прямой вопрос: «Почему вы не сотрудничали с нами [то есть с ведомством прокурора], как доктор Гаусс?»

Доктор Фридрих Гаусс, которого я хорошо знал в течение двадцати пяти лет, был юрисконсультом министерства иностранных дел при всех правительствах Германии, от Ратенау до Риббентропа, он помогал составлять тексты всех важнейших договоров, от Рапалльского до Локарнского, документов Лиги Наций, соглашений с Польшей и против Польши, с Москвой и т. д.

Теперь он сменил прихожую Риббентропа на помещения прокурора Соединенных Штатов доктора Кемпнера, а в начале 1947 года объявил себя и все германские гражданские службы виновными. Что же касается меня, то я не имел ни возможности, ни наклонностей следовать его примеру. После недели допросов мне разрешили вернуться в Линдау, предполагая, конечно, что при необходимости я появляюсь снова, «даже если мне предстоит отправиться на галеры».

Я не воспринимал случившееся серьезно, поскольку не потерял юношескую веру, что разум всегда торжествует. Кроме того, что еще могло произойти с таким старым моряком, как я? Моя лодка не дала течь, приборы и инструменты были в порядке. Почему же могло произойти кораблекрушение? Как могли выдвинуть против меня обвинения только потому, что я оставался на службе, чтобы предотвратить начало войны и затем пытаясь ее прекратить?

Я ошибался. Несколько пунктов обвинения, инспирированного американцами, стали достоянием газетчиков. Тогда, в середине июля 1947 года, я узнал от французов, что они не заинтересованы в том, чтобы я предстал перед судом, но американцы хотят привлечь меня к ответственности. Я заявил, что не хочу уклоняться и готов приехать. Я также надеялся, что смогу хоть как-то помочь моим коллегам из министерства иностранных дел.

24 июля 1947 года французский офицер прибыл за мной на автомобиле. Мы поехали в Баден-Баден, где мне предложили бутылку вина. На следующий день поездка продолжилась в сторону Нюрнберга, где меня препроводили во Дворец правосудия, находившийся на Фюрерштрассе, где француз благоразумно удалился. Об отношении французов к делу можно было прочитать в газетах.

В присутствии американских официальных лиц немецкий полицейский объявил мне, что я арестован, как подозреваемый в совершении военных преступлений. Я спросил его: «Вы немец?» – на что он застенчиво ответил: «Да». После этого меня препроводили в тюрьму, где раздели догола (потом часть одежды мне вернули) и, наконец, отвели в одиночную камеру, где не было ничего, кроме железной кровати с матрасом, состоявшим из трех частей. Дверь заперли.

Теперь опустим занавес в моей истории. Не стоит описывать то, что связано с личной судьбой автора. Должен сказать, что я предпочел бы, чтобы меня допрашивал перед судом присяжных прокурор Гитлера, поскольку тогда бы я стоял перед судом по делу. Если я попытаюсь описать свой опыт общения с американскими прокурорскими работниками, меня могут заподозрить в том, что я субъективен. Только в одном я могу отдать им должное: в физическом смысле общение с ними оказывалось менее рискованным, чем с Гитлером.

Осталось рассказать совсем немного. Мне сообщили, что каждый может взять с собой в тюрьму четыре книги. Я выбрал английский словарь, Платона, Лао-цзы и Новый Завет в переводе моего деда. Вскоре я почувствовал себя в моей одиночной камере совершенно умиротворенным. Мне было жаль тех, кто остался снаружи: членов суда, надзирателей, моих приятелей заключенных, некоторые из которых уже были осуждены.

Покидая Ватикан, я думал, что, поскольку мне уже исполнилось шестьдесят пять лет, мое имя не появится снова в газетах, так что я спокойно проведу остаток жизни в тишине и забвении. Но судьба решила иначе. Пресса обратила на меня внимание, никогда еще меня не захлестывали столь бурные выражения дружеского признания и уважения, как в заключении. Никогда я так отчетливо не понимал, что ненависть не способна победить любовь.

4 ноября 1947 года нам раздали копии обвинительного заключения. Всего обвинялся двадцать один человек: дипломатические представители, гражданские служащие, финансисты, бизнесмены, члены партии, противники партии – пестрое собрание. Журналисты называли нас «смесью» и «омнибусом», а прокурор именовал «подсудимыми с Вильгельмштрассе». Чтобы избежать обвинений в злоупотреблениях, подготовка к суду заняла длительное время, а сам процесс проходил достаточно медленно.

Прошел год, пока были выслушаны обе стороны, и обвиняемым разрешили обратиться с последним словом к суду, что и произошло 18 ноября, когда все показания были заслушаны. Моя собственная речь звучала следующим образом:

«Могу в заключение сказать всего лишь несколько слов. Я состоял на службе в двух молчаливых ведомствах и сам тоже предпочел бы молчать. Но сейчас я говорю не только за себя.

Что делает моряк, когда погода и неправильное управление подвергают корабль опасности? Разве он отправляется в трюм, чтобы избежать ответственности? Разве он не делает все от него зависящее, используя всю свою силу и умения?

Я не пытался избежать опасности, но попытался определить ее причину и ударить. Таковы были мои намерения.

Моей целью был мир для моей страны и мира, в котором я жил. Вначале мне удавалось действовать в этом направлении, со временем мои усилия оказались безуспешными. В результате меня не понимают ни с той ни с другой стороны. Однако нельзя судить о поступке только с точки зрения его успешности или его понимания окружающими. Сегодня, анализируя произошедшее, я думаю, что поступил бы точно так же.

Действительно, существует некоторый предел, за которым уже само намерение действовать считается благом. Это особенно важно в том случае, когда речь идет о жертвовании человеческими жизнями. Знаю, что я ни разу не переступил этот порог.

По правде говоря, всегда останутся дела, которые хотелось бы сделать лучше и иначе. Человек никогда не удовлетворится тем, что имеет.

Думаю, что для меня было бы слишком самонадеянным пытаться судить самого себя перед тем Судьей, который встретит нас после могилы.

Наконец, мои слова благодарности. Прежде всего они адресованы тем, и их достаточно много, кто значительно моложе меня, тем, кто понимает меня, кто верит в меня и, возможно, последует моему примеру.

В то же время я приношу свои слова благодарности тем, кто проявлял добрую волю в те смутные времена, которые мы переживали. Перед лицом людей доброй воли разрубаются видимые политические границы.

Не в нашей власти гарантировать мир, но мир всегда приходит вместе с людьми доброй воли.

Я же желаю, чтобы те, кто стремится к миру, в будущем преуспели в этом и добились результатов там, где мое поколение не добилось успеха».

Сочувствующие и помощники, с которыми я общался с тех пор, как англичане сочли нужным выдвинуть против меня обвинения перед американским судом в преступлениях, достойных смерти (и настаивали на этих обвинениях), оказались самыми лучшими из тех, кого только можно было пожелать. Причем я не искал их. Одним из таких помощников стал друг моих детей Гельмут Беккер, начавший свою карьеру как адвокат. Он увлекся моим делом с огромным энтузиазмом. Обладая острым умом, он видел дело в целом, а не какие-то его отдельные аспекты. Беккер оказался достойным сыном своего отца, бывшего министра образования Пруссии.

Кроме него, был еще восхитительный, опытный, понимающий и участливый адвокат из Вашингтона Уоррен Б. Маги, с которым я вскоре оказался в доверительных отношениях (его добровольному сотрудничеству я обязан своим друзьям со стороны). Конечно, должен вспомнить и преданного друга еще со дней Ватикана Сигизмунда фон Брауна, необычайно заинтересовавшегося нашим делом. В конце упомяну моего сына Рихарда, который сделал все, что обычно стремятся сделать родители, помогающие и защищающие своих детей. Он отдал способности и целый год жизни мне, старому отцу. Никто бы не защитил меня лучше.

Ноша, которую мы несли на себе в эпоху доминирования мужчин – в 1933 – 1945 годах, теперь легла на плечи женщин. Следуя примерам своих предшественниц из древней истории Вайнсберга (известная история о том, как германский император Конрад III в 1140 году разрешил покинуть упорно защищавшийся перед этим Вайнсберг (близ Хайльбронна в Баден-Вюртемберге) только женщинам и детям, разрешив последним взять с собой самое ценное. Каково же было удивление монарха, когда он увидел, что женщины несут на собственных спинах защитников города – своих мужчин. – Ред.), они смогли бы на спинах вынести мужей из тюрем, если бы им только позволили это сделать.

Если не учитывать моего беспокойства за семью, дом и родину, могу сказать, что, как обвиняемый на Нюрнбергском процессе и заключенный, я приобрел крайне важный для себя опыт. Не могу считать проведенное в заключении время потерянным, иногда оно сопровождалось спокойствием и одиночеством, иногда «штормило». И все же хорошо, что оно было в моей жизни.

Один матрос, когда его судно бросало из сторону в сторону во время шторма в Северном море, сказал: «Мне жалко тех бедняг, что остались на берегу».

Такова наша жизнь на океанской волне.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.