КОНЕЦ ПУТИ – ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
КОНЕЦ ПУТИ – ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Как любой военнопленный я был не более чем заключенным с номером, а как политинформатор я пытался осторожно просвещать своих товарищей. Но был у меня и третий контакт с миром. В Бридженде у нас сменилось два коменданта, оба тщательно подобранные, олицетворяющие собой качества истинного английского джентльмена – вежливость, благожелательность и учтивость. Короче говоря, они действовали умиротворяюще на многих обитателей лагеря.
В конце концов мне и еще одному или двум пленным разрешили выходить по утрам из лагеря без охраны, чтобы весь день работать в одном из соседних поместий, а возвращаться к ужину. Только тот, кто побывал в плену, способен понять, что значила для меня такая перемена. Главной материальной выгодой от этой поблажки стало то, что от хозяина имения мы получали в качестве дополнительного питания громадный сандвич. Горячий суп, который нам давали в лагере в полдень, мы оставляли на ужин. Впервые за восемнадцать месяцев нам хватало еды!
Хозяйский дом возвышался над большим парком. Обычно мы работали не спеша в саду вместе с главным садовником и его помощником. Сначала нас, пленных, было трое, потом двое отказались работать, и я остался один. Именно с тех пор и началась моя настоящая «свобода», потому что теперь я мог договариваться с садовником о работе и передвижениях на свое усмотрение. Днем я практически жил в поместье, хотя никогда не входил в хозяйский дом. Лучше всего было по субботам, когда работа заканчивалась в полдень, но я никогда не шел сразу в лагерь, а отправлялся в длительные прогулки вдоль пустынного берега залива. Там я чувствовал себя в еще большем уединении, чем в поместье, и наслаждался этим.
Владелец имения был человек замкнутый и молчаливый, даже в отношениях со своими работниками и гостями, насколько я мог видеть с моего рабочего места. У него был десяток или около того крупных ферм. Он не ездил верхом, не охотился, но иногда работал в лесу. У него была приятная молодая жена, брюнетка с голубыми глазами. Она, видимо, нарушала правила, когда вступала со мной в беседу или приносила мне кусок пирога, за что я был ей особенно признателен. Когда к ним с визитом приезжали ее мать или братья, мы болтали друг с другом, как будто всех нас пригласили сюда провести уик-энд. Иногда она позволяла мне целый день не работать – когда по соседству происходили сборы охотников. Она участвовала в них вместе с двумя дочками-подростками, и я просил у коменданта лагеря разрешения бывать на этих сборах. Зная мою страсть к охоте, он никогда мне не отказывал.
Правда, это не был настоящий спорт, потому что мне оставалось только следовать за группой пешком или просить, чтобы кто-то подбросил на машине. Порой кто-нибудь из охотников высказывал сожаление, что «они» до сих пор не дали мне лошадь! На этой местности, сливающейся с песчаными дюнами, было маловато препятствий. Только однажды я получил незабываемое впечатление от настоящей сцены в английском духе, когда ко мне с громким лаем стремительно неслись пар двадцать гончих, а за ними расстилалось поле, и все это на фоне синих волн Атлантики.
По воскресеньям тоже стало больше свободы. Мы могли посещать церковную службу по своему выбору, и после мессы я заходил то в одну, то в другую из двадцати четырех сект, чтобы иметь о них представление. В целом они были нам ближе, чем церкви, признаваемые государством. В лагере первыми появились «плимутские братья», которые, видимо, меньше всего были связаны с церковью. Они приносили пирожки и кофе и рассуждали за столом на религиозные темы. Англиканцы, баптисты и методисты вели себя скромнее; их посещения не ставили целью обратить нас в свою веру. Те из нас, кто не принадлежал ни к какой конфессии, обязательно были антиклерикалами. У наших лютеран в лагере был свой немецкий священник. Случилось так, что он чем-то вызвал недовольство у моих товарищей, и меня, человека иной веры, пригласили высказать свое мнение о нем. Я был горд таким проявлением доверия ко мне. Я вступился за этого священника, но они продолжали его сторониться. После этого случая он часто заходил ко мне в камеру.
Пленные протестанты с трудом приспособились к английской церкви, потому что считали, что служба в ней слишком уж католическая. Тем не менее, наш приход никоим образом не относился к высокой церкви (тяготеющей к англиканству). Среди немцев часто английскую церковь ошибочно характеризуют как высокую.
Я не мог не восхищаться сектами, которые объединяло чувство братства. У них не было ни многовековых традиций по части ведения церковной службы, ни старинной теологии, ни четко очерченного или неизменного учения, и все-таки они придерживались своей религии.
В самом лагере не существовало пропасти между различными конфессиями. Как и повсюду в послевоенной Германии, так и в нашем лагере согласия между конфессиями было тем больше, чем крепче христиане держались своей веры. Страшная опасность, которую все пережили совсем недавно, убедила людей в необходимости держаться вместе. Хотя наша мания величия осталась в прошлом, но нас по-прежнему тревожило отсутствие единства, которое привело Германию к катастрофе.
Несмотря на филантропические уступки, плен оставался тяжелым бременем. Мне не разрешали писать П. больше нескольких строк в месяц, а этого было недостаточно, чтобы дать ей совет по управлению нашей собственностью или даже по поводу наших детей, которые вскоре должны были достичь брачного возраста. Хотя у нас было много друзей, но П. оставалась в Геттингене самым одиноким человеком, как раз когда больше всего нуждалась в помощи. Я, по крайней мере, был удовлетворен, узнав, что британцы проявили готовность помочь ей. Они знали, кто мы. Английский комендант в Геттингене нанес ей визит сразу же после того, как союзники заняли город. Его жена обменивалась с ней продуктами, так что обе могли скрасить однообразие своего питания. Занимаясь антикой, П. может продержаться на плаву. Ее давнишняя страсть к коллекционированию приносит теперь свои плоды. Все началось с того дня, когда она дала полезный совет одному бедняге, не понимавшему ценности своей маленькой коллекции и рисковавшему продать ее за бесценок. Она помогла им назначить подходящую цену для сделки с американскими коллекционерами.
Когда в моем старинном колледже Святого Джона в Оксфорде узнали, что я в плену, они сразу же предложили организовать приезд моего сына, чтобы он смог навестить меня в лагере. Однако бюрократическая машина оказалась настолько медлительной, что меня тем временем уже репатриировали. Но сына все равно пригласили, и ректор колледжа принял его по-дружески. Тридцать пять лет назад мы были с ним студентами этого колледжа и сохранили нашу дружбу с тех пор. Я часто вспоминал те счастливые дни. Лежа на огромной лужайке колледжа Святого Джона, я имел обыкновение любоваться его фасадом в тюдоровском стиле, заинтересовавшим меня еще до моего поступления в Оксфорд. Я получал огромное удовольствие от частых обедов старшекурсников в общем зале, где смокинг был обязателен. В конце обеда мы ожидали бокала портвейна для традиционного тоста «За церковь и короля», который произносил наш куратор.
В лагере нас «коллективно» посетил известный военный писатель капитан Б.Н. Лидделл Гарт, хорошо относившийся к немцам. С тех пор у нас с ним завязалась дружба, и не только профессиональная. Я несколько раз пользовался его гостеприимством у него дома, и он должен был приехать ко мне в Германию, но разразилась война в Корее.
И напоследок ко мне в Бридженд приехал мой старый друг с оксфордских времен Курт Ган. Он вынужден был эмигрировать из Германии и открыл затем в Шотландии, в Гордонстауне, свою знаменитую школу. Курт предложил мне после освобождения поработать в одной из его школ. Таким образом, у меня появилась надежда, что я не останусь надолго без работы.
Наконец настал день, когда, вернувшись к вечеру в лагерь, мы услышали от дежурного слова поздравления со скорым освобождением. Через некоторое время мы, как эмигранты, упаковали свои вещевые мешки. С грустными мыслями оставлял я на койке в камере свою старую шинель. Она побывала со мной во многих сражениях и порядком износилась. 13 и 14 мая нас провезли по Оксфорду и Ньюмаркету, где еще со времен Стюартов проводились скачки, мы видели издалека многочисленные шпили церквей в Кембридже, затем нас привезли в распределительный лагерь под Бери-Сент-Эдмундс. На следующий день мы погрузились в Хардидже на пароход, отправлявшийся в Хук-ван-Голланд, который вновь пробудил во мне воспоминания тридцатипятилетней давности. Море было неспокойное и пестрело парусами яхт, принимавших участие в регате. Они заполнили собой все пространство, широко рассеявшись по горизонту и идя против сильного ветра. Я сидел в одиночестве, созерцая море и носимые штормом лодки. Какие перемены ждут меня после десяти лет исключительно военной жизни, надо снова учиться стоять на своих ногах, зарабатывать на жизнь в условиях свободного рынка и обеспечивать семью, находить общий язык с новым окружением. Едва ли стоило надеяться, что немецкий народ примет своих генералов с распростертыми объятиями. Скорее (и правильнее) они станут упрекать нас за то, что мы не разобрались в ситуации и ничего не сделали для того, чтобы положить конец этой войне.
Я понимал также, что большинство наших офицеров еще не скоро вернутся домой, что споры по поводу взаимоотношений армии и Гитлера еще некоторое время будут продолжаться и что темные дела прогитлеровски настроенных генералов выплывут наружу и станут известны общественности.
Наконец, я никак не мог мысленно нарисовать себе дом, в который я возвращался, так как дом, где жила моя семья с одной-двумя прислугами, занимали теперь семнадцать жильцов с самыми разными запросами. Постепенно они завладели всеми комнатами и ванной, оставив моей жене одну-единственную комнату. Все это омрачало картину воссоединения с П. и моей новой свободы.
В Хук-ван-Голланде нас отлично накормили в офицерской столовой, которая, видимо, была оборудована для англичан, а затем отправили в Мунстерлагер, куда мы прибыли 16 мая. Формальности нашего освобождения не заняли много времени. Английский комендант из Бридженда сопровождал нас на всем пути домой и сделал так, чтобы все прошло гладко. 18-го он привез меня и двоих моих коллег в Ганновер, где мы расстались с самыми дружескими чувствами. Я сел на ближайший поезд до Геттингена, куда и приехал среди ночи.
На пустынной улице я разглядел одинокую фигуру человека, видимо тоже вернувшегося на родину. Поэтому я сказал ему: «Скоро мы будем дома!» – на что тот ответил: «Там уже все не так, как прежде». Возможно, он имел в виду разрушенный брак. Это еще один аспект германской трагедии.
Вещевой мешок казался неимоверно тяжелым, когда я шел один в темноте по длинной, плавно поднимающейся в гору дороге и размышлял, как позвать П., не разбудив соседей. Очень тихо я вошел в садик позади дома и издал короткий свист, бывший для нас особым сигналом. П. появилась на веранде.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.