Глава 4 ЛЕБЕДКИ И ПАР

Глава 4 ЛЕБЕДКИ И ПАР

Спустя несколько недель я вернулся в Гамбург и поступил на «Пфальцбург», большое грузовое судно, направлявшееся в Южную Америку.

– Ты попал на прекрасный корабль, – сказал мне перевозчик, везя меня на судно. Он указал на уродливый черный пароход, забитый дерриками. – Когда они все заработают при ста градусах в тени, ты все сам поймешь, – кивнул он понимающе. Мы уже подходили к кораблю.

С мешком за плечами я вскарабкался по шторм-трапу. Меня встретил маленький широкоплечий человек с круглым лицом и плоским носом, боцман грузовика.

– Что ты хочешь? – спросил он.

Я показал ему документы.

– Ну, давай посмотрим, – кивнул боцман.

– Почему бы нет? – ответил я.

Он пожал плечами.

– Иди вперед. – И пальцем указал в сторону помещения на баке.

Это была узкая низкая каюта. В середине стояли шесть коек, попарно связанных проволокой, одна над другой. Вдоль стен жестяные рундуки. Две лампочки без абажуров днем и ночью горели белым как мел светом.

Я осмотрелся. Белье на койках было грязным, на рундуках висячие замки. Я вспомнил о «еврейском храме» на «Гамбурге». Там приятно: все из дерева, койки у стен, шкафчики никто не запирал. На парусном флоте нет воров.

Молодой мальчишка с сигаретой, болтающейся в углу рта, пошатываясь, вошел в кубрик и с любопытством уставился на меня:

– Ты откуда взялся?

– Я принят матросом.

– А-а, – ответил он без интереса.

– А ты? – спросил я.

– Я здесь юнга.

– Не может быть, – сказал я, припомнив, как меня приняли на «Гамбурге», когда я сам был юнгой. – Скажи, ты думаешь, что можешь запросто болтать с матросами?

Слегка наклонившись, он наблюдал, как я распаковываюсь.

– Конечно.

– Но не со мной, понял? Когда я был юнгой, я должен был уважать матросов.

Он вынул сигарету и уставился на меня в изумлении. Затем повернулся, выскочил из кубрика, закукарекав, как петух, и побежал на корму в своих скрипучих башмаках.

Через полчаса позвали есть, и я пошел в столовую, маленькую комнату со скамьями вдоль стен и узким столом в середине. Четырнадцать взрослых людей ели без удовольствия, втягивая бульон через зубы. Юнга сидел среди них. Я плечом раздвинул двоих. Когда я сел, огромный матрос в рубашке с короткими рукавами поднял голову.

– А, новый матрос, – сказал он, продолжая шумно есть.

Юнга хихикнул.

Я внимательно посмотрел на матроса. Он выглядел грубым, с широким лицом, бровями, нависшими над маленькими, глубоко посаженными глазами, зубами как у волка. В открытом вороте рубашки виднелась татуировка мачты корабля, а на волосатом предплечье картинка, изображающая мужчину и женщину. Они двигались, когда он шевелил рукой. Это был Мэйланд, бич, державший в повиновении всю команду.

– Откуда ты взялся? – спросил мой сосед, низенький человек с лицом как сушеный абрикос.

– С парусника «Гамбург».

– Думаю, работаешь за паршивое удостоверение?

Внезапно все подняли головы и уставились на меня. Я понял, к чему клонил перевозчик. Ясно, что человек, работающий за удостоверение мастера, не может быть популярен на борту.

– Да, – ответил я.

Все продолжали молча есть, но теперь я чувствовал враждебность.

Когда я выходил после обеда, бич схватил меня за руку.

– Слушай, ты, дерьмо, нам тут не нужна шишка на ровном месте. Мы все писаем в один горшок, понял? – Не дожидаясь ответа, он, башня из мяса и костей, оттолкнул меня.

Неделей позже с началом плавания началась и изнуряющая ежедневная рутина: вычистить и отбить ржавчину, отбить ржавчину и вычистить.

Когда мы заканчивали чистить корму, нос был уже снова грязный. Ржавчина появлялась везде: на трубе, на носу, на всех механизмах, как плесень на хлебе. Мы отбивали ее молотком и отскребали скребком. Потом терли проволочной щеткой, покрывали олифой, потом суриком, наконец, красили. Это продолжалось с утра до ночи: скрести, олифить, покрывать суриком, краской. Вы чувствовали себя не моряком, а подсобным рабочим на огромном заводе, плывущем по морю. Но когда я должен был нести вахту у штурвала или сигнальщиком, я был счастлив. Это, по крайней мере, работа моряка.

Однажды я стоял на коленях перед трубой, счищая краску и толстый слой ржавчины, когда позади прозвучал голос Мэйланда:

– Задница трудится, а?

Я не хотел связываться с этим головорезом, ничего не сказал и продолжал работать.

– Не хочешь разговаривать? Ладно, но хорошенько выслушай меня. Ты можешь ползать перед подонками с мостика. Меня это не беспокоит. – Он сплюнул мне под ноги. – Лижи их задницы, если хочешь. Это твой способ получить проклятое удостоверение.

Я почувствовал, что кровь во мне закипела, но держал себя под контролем. Я повернулся и посмотрел на него. Он ухмыльнулся.

– Ну, – сказал я, – высказывайся. – Я встал с молотком в руках.

– Ты ходил в колледж, грязная скотина. И это вся разница между нами. Но ты злишь меня, и вот почему. – Он снова сплюнул. – Первый помощник сказал мне: «Прин работает лучше, чем ты. Пошевеливайся! Двигайся побыстрее!» Какая наглость! Хотел бы я видеть, как он сам это сделает. Прин то, Прин се, ах, ах. – Он опять плюнул на палубу.

Я промолчал, и он продолжал:

– Я работаю. Они не могут без таких, как я, а я не собираюсь надрывать кишки, хоть тебе, может, это и нравится.

Я решил побороть его грубость вежливостью:

– Теперь послушай меня. Легко злоупотреблять и обманывать. И откровенно говоря, Мэйланд, если ты делаешь меньше меня, ты обманываешь, потому что должен делать больше. Ты старше, опытнее, да и получаешь больше. Так не моя вина, если тебя начинают погонять.

Он опять сплюнул, тупо посмотрел на меня, повернулся и, ссутулившись, пошел, бормоча:

– Наглый козел. Хочет удостоверение. Я тебе дам такое удостоверение…

Плавание проходило без приключений, пока мы не подошли к Аду. Это название дано тропической части Южной Америки, где температура в тени поднимается до 40 градусов. Мы работали днем и ночью, разгружая и нагружая, иногда в четырех портах в день. Работали все, свободных не было. Я мало кого из команды видел, потому что в получасовой перерыв мы, как мешки, валились в койки и спали не раздеваясь.

Однажды ночью в Сан-Антонио я был назначен на вахту у трюма, в то время как другие отправились на берег пить. Я был бы рад пойти с ними. Трюм был освещен ярким светом дуговых ламп. Коричневые грузчики, чьи спины блестели от пота, разгружали ящики с вином из Лексоза. Это были проворные плуты, и я должен был следить, чтобы они не скрылись в темноте с другими товарами. Трюм выглядел как склад самых разных товаров. Ватерклозеты и изображения святых, лезвия бритв и инструменты плотника – все перемешано вместе.

В полночь во время перерыва грузчики уселись внизу на набережной, а я пошел на палубу, где было спокойно и прохладно. Город поднимался на холме, мерцая тысячами огней. Он выглядел как искрящаяся волна, простирающаяся до возвышающихся Анд.

Шум возвращающейся команды донесся с набережной. Все они хорошо набрались и покачивались на шторм-трапе, поднимаясь на палубу. Бич Мэйланд шел впереди. Наклонившись ко мне, он ядовито спросил:

– Снова на вахте? Снова лижешь задницы? Ты сопливый подонок!

– Сам подонок, – ответил я.

Минуту он колебался, глядя как полоумный.

– Что ты сказал? – прорычал он.

– То же, что и ты.

Он глубоко вдохнул. Мы стояли лицом к лицу, остальные окружили нас враждебным кольцом. В смутном свете палубных ламп я не различал их лиц. С носа приближался третий помощник.

– Приходи на корму, я выколочу из тебя дурь, выпущу кишки, – пробормотал Мэйланд, поворачиваясь, чтобы уйти. Остальные пошли за ним.

Я знал, что рано или поздно придется подраться, и решил, что приму его вызов здесь и сейчас. Когда я пришел на корму, я вынужден был прокладывать себе дорогу, как боксер, идущий на ринг. Люди стояли в тесном проходе между столовой и палубой, которая, по-видимому, была оставлена для зрителей, чтобы они могли видеть через открытую дверь кубрика. В кубрике было только два человека: на койке спал Мартенс, а в середине стоял бич, играя мышцами. Я подошел к койке, снял куртку, повесил на вешалку. Затем мы повернулись друг к другу.

– Сто девяносто фунтов веса против ста тридцати.

– Задай ему! – провизжал юнга.

Остальные молчали. Я принял боевую позицию, помахал руками и, пританцовывая, пошел к нему. Он стоял как глыба. Кулаки, тяжелые, как молоты, небрежно опущены. Он показывал, что не боится меня.

– Иди, иди, подонок! – насмехался он.

Я сделал выпад и ударил его правой в подбородок, но промахнулся. Тряхнув головой два или три раза, как бы прочищая уши от воды, Мэйланд медленно пошел на меня. Между койками и стеной места для движения было мало. Он широко размахнулся. Я откачнулся, но его удар пришелся мне по уху. Я ощутил резкую боль и почувствовал, что по шее течет кровь.

Теперь Мэйланд шел ко мне с вытянутыми руками, стараясь захватить меня. Я понимал, что, если он сожмет меня руками, все сразу кончится. Я отпрыгнул, схватил его правый палец и изо всех сил потянул назад. Он со стоном упал на колени.

– Пусти, вонючий подонок.

Я усилил давление. Я знал, что он убьет меня, если я его выпущу.

Капли пота выступили на его лбу.

– Пусти, ради бога! – завизжал он.

Я давил так сильно, как мог. Послышался треск. Палец был сломан.

– Боже всемогущий! – Потом более покорно, совсем другим голосом: – Пусти, ради бога, Прин!

Я отпустил и осторожно отступил на несколько шагов. Он остался сидеть на полу, сжимая сломанный палец. Как большинство физически сильных людей, он не умел выносить боль, принимая наказание.

Зрители вошли в кубрик и молча направились к своим койкам.

Я подошел к шкафчику и посмотрел в зеркало внутри его. Мое ухо почти оторвалось от его удара. Я прижал к нему носовой платок и пошел к вахтенному офицеру, чтобы он оказал помощь.

– Как тебя угораздило? – спросил третий помощник.

– Ящик упал, – ответил я.

Пришел бич, держа свой сломанный палец.

– Я упал, – хрипло сказал он.

Третий ухмыльнулся:

– Как вам это понравится? На Прина падает ящик и отрывает ухо, а ты падаешь и ломаешь палец. Вы бы придумали историю получше к завтрашнему утру. Если вы расскажете капитану эту, он повесит вас обоих.

Когда я вернулся с перевязанной головой, меня встретило враждебное молчание. Я притворился, что ничего не заметил, и переоделся.

Через десять минут пришел Мэйланд. Его перевязанный палец торчал как свеча.

– Прин не донес, – сказал он, и после этих слов воцарился мир.

Следующие несколько дней мы обращались друг с другом с утонченной вежливостью.

Однако через четырнадцать дней в Талтале он с двумя другими матросами покинул корабль. Страсть к бродяжничеству снова захватила его. Этому желанию ни один бич не может сопротивляться. Он хотел отправиться в Диамантино, и отправился, но при этом терял весь свой заработок.

Хотя с тех пор меня никто не задевал, популярности мне это не прибавило. Я все равно оставался «человеком, работающим за удостоверение». Но я побил Мэйланда, и все уважали меня за это.