Глава 16
Глава 16
Дрожь пробежала по напряженным мышцам руки, сжимавшей до этого ручку управления крепкой хваткой, и, вздрагивая, она, казалось, как будто что-то хотела нащупать в темноте, а затем бессильно упала между коленями.
Несколько секунд ручка управления оставалась в нейтральном положении, а затем началась трястись и раскачиваться из стороны в сторону, словно по ней молотил кто-то невидимый, вперед и влево, дергалась назад и на мгновение замирала. В следующий момент она беспомощно вибрировала туда-сюда, выписывая слабые зигзаги, как будто в замешательстве…
Через несколько секунд все повторялось снова.
Это была обычная ответная реакция ручки управления самолета. Сильные, мускулистые руки держали ее под контролем, закрылки и элероны отзывались, и самолет был должен повиноваться своему пилоту.
Однако теперь пилот без сознания висел на своих привязных ремнях. В свинцовом смерче «собачьей схватки» «Фокке-Вульф» повиновался самому легкому нажатию на органы управления, но сейчас он взбунтовался.
Сильнейший воздушный поток давил на рули самолета – беспилотного, неуправляемого, во власти ветра.
Внезапно, подобно подстреленному оленю, машина перевернулась через левое крыло. На ее киле были двадцать четыре белые отметки воздушных побед.
И теперь она, медленно вращаясь, падала к земле.
Голова пилота безвольно болталась из стороны в сторону, почти так же, как безумное раскачивание ручки управления. Были заметны глубокие складки на сведенном судорогой пепельном лице, все еще передающем, даже в этом безболезненном, бессознательном состоянии, те отчаянные усилия, которые он предпринимал до этого.
Кожаный летный шлем был разорван на лбу. Тугой широкий поясок оставлял мокрые от пота волосы свободными. От левого глаза по белой как мел щеке стекала маленькая, уродливая струйка крови.
Машина, вращаясь, неуклонно падала вниз.
Земля становилась все ближе и ближе, после оттепели в предыдущие дни она снова стала зеленой, красной и коричневой, сверкающей в ярком солнечном свете. Мир внизу вращающегося самолета крутился словно гигантская бесконечная карусель.
«Фокке-Вульф» теперь был лишь холодным, мертвым металлом.
Не совсем, однако. У него были сердце и мозг. Двигатель и электрооборудование жили своей собственной жизнью и имели свои собственные энергетические поля. Каждый пилот знал это и уважал и берег свой «Фокке-Вульф», огромной мощности двигателя и изящным пируэтам которого он вручал свою жизнь.
Безвольно кружась, «Фокке-Вульф» падал все ниже и ниже. Моя верная желтая «шестерка».
«Увы, мой друг, – казалось, говорил он, – я ничего не могу сделать для тебя, если ты бросил ручку управления. Я не могу летать без твоей руки, которая направляла меня. Ты, должно быть, получил сокрушительный удар, но видишь, как я пытаюсь помочь тебе. Я вращаюсь как можно медленнее. При таком темпе потребуется большее время, чтобы упасть с высоты 7 тысяч метров, и, как глупая машина, я не могу сделать большего. Стряхни со своих глаз смертельный мрак, который сейчас застилает их. Протяни мне руку, и вместе мы вырвемся из губительного огня, к которому уже опасно приблизились. Очнись!»
В набегающем воздушном потоке желтая «шестерка» угрожающе вздрагивала и взбрыкивала. Моя голова моталась из стороны в сторону и со стуком ударялась о левый борт кабины.
Сквозь мои сжатые губы вырвался болезненный стон. Мышцы напряглись, а залитые кровью веки сделали усилие, чтобы открыться. Левая рука бессознательно коснулась рычага дросселя и подтолкнула его вперед. Двигатель сразу же прибавил обороты. «Пилот, это уже лучше. Продолжай». С ревом своих двух тысяч лошадиных сил «Фокке-Вульф» набирал скорость. Ручка управления резко дергалась назад и сильно била по моей руке. Сквозь мрак своего почти бессознательного состояния я ощутил некую чуждую боль – она была похожа на яркую вспышку, которую чувствуют многие тяжелораненые под глубоким наркозом, когда хирург начинает свою работу. Мои пальцы действовали автоматически и схватили ручку управления.
«Держи ее крепко, пилот. Самое время».
Сильная вибрация металлической ручки управления в моей крепко сжатой руке производила эффект, постепенно возвращая жизнь в мою оцепенелую руку и пробуждая меня из ледяной комы.
Моя дрожащая левая рука стерла кровавую пелену с глаз, и болезненный стон перерос в отчаянный крик. Ужас широко распахнул мои глаза и породил неистовое желание жить. Перед моим искаженным болью лицом в безумном водовороте красных и зеленых пятен крутилась и скакала земля.
«Спокойно, выиграй время». Я действовал словно загипнотизированный, действовал инстинктивно так, как в таких случаях предусматривала теория и чему неоднократно учили в авиашколах.
Поскольку я вращался влево, я должен максимально повернуть руль вправо; и, «ради бога, не используй полный газ». Быстро отклонить ручку управления, руль направления в противоположную сторону, и постараться удерживать его там. Правая нога все сильнее давила на правую педаль до тех пор, пока уже больше не могла двигаться дальше. Ручку управления в нейтральное положение, резко прибавить обороты. Теперь спокойно.
Это было все, что я мог сделать…
Яркий, цветной диск начал вращаться более медленно, и земля стала видна более отчетливо. Продолжая кружиться, я теперь мог уже различить фермы, торфянники, каналы, деревни и города, которые с 6,5 тысячи метров были не больше спичечных коробок. Ландшафт внизу приближался, казалось, ужасающе быстро. «Успокойся, даже если земля, как кажется, в опасной близости. Держи себя в руках. Если ты будешь слишком быстро выводить самолет из штопора, то начнешь вращаться в противоположном направлении. Рули еще не имеют достаточной опоры на воздушный поток, и новый штопор будет означать конец всему».
Вращение земли внизу прекратилось. Управление начало постепенно возвращаться в мои руки. Теперь я мог воспользоваться рулями.
«Я спасен!» – подумал я возбужденно. Я ощутил учащенное сердцебиение, и в моей груди стало горячо от переполнявшей ее крови.
«Так, теперь очень медленно выравнивай машину. Еще…»
Невероятный пейзаж внизу начал двигаться, и приближавшаяся земля все быстрее проносилась под «Фокке-Вульфом». Я использовал обе руки и всю свою силу, чтобы тянуть на себя ручку управления. С невероятной скоростью земля становилась все больше; перед моим ветровым стеклом появились контуры заводских дымовых труб, похожие на гротескную, устрашающую дьявольскую маску. Я из последних сил тянул ручку управления. Две дрожащих руки сжимали холодный металл. Все мое тело с болью вдавливало в кресло. Вся кровь устремилась в ноги, неся неприятные ощущения.
Мое сердце…
Мой рот широко раскрылся, и нижняя челюсть слегка касалась груди. В ушах раздавались глухое шипение и звон. Мягкая вуаль из черных и фиолетовых пятен неподвижно повисла перед моими глазами. Сила моих рук была способна еще раз лишить меня сознания.
Интуитивно я понял, что восстановил управление, и, в то время как «Фокке-Вульф» проносился над препятствиями, тусклыми глазами взглянул на указатель скорости. Боже мой! Стрелка стояла на пределе, показывая почти 950 км/ч.
Добрый, старый, испытанный «Фокке-Вульф». Где все эти авиационные эксперты, говорящие об опасности достижения и превышения звукового барьера и спорящие о трудностях проектирования истребителей для использования на таких скоростях, а ты, мой милый, был целым и невредимым, твои крылья не разрушились и твой руль не был сломан невероятным давлением.
Железные тиски, сжимавшие мою ноющую голову, казалось, ослабли. Работающее с перегрузкой сердце снова погнало кровь в мой опустошенный мозг.
«Я спасен!» – прокричал я сам себе и только потом осознал, что по моему лицу все еще течет кровь. Господи, кабина была словно решето.
Ах да, конечно. На 6,5 тысячи метров была ожесточенная схватка с «Тандерболтами». Эти треклятые «ящики» никогда прежде не были замечены на такой высоте, и долгое время ситуация была очень горячей.
Я, должно быть, получил попадания. Из кабины все выглядело в порядке, но мне все же повезло. По крайней мере, янки не повредили машину.
Но что с моим ведомым, обер-лейтенантом Хайнцем Зайффертом? Бывший пилот бомбардировщика, который в ходе боевых вылетов над Англией заслужил Рыцарский крест.[209] В тот момент он был единственным, кто был со мной.
Я чувствовал невыносимую усталость. Напряжение последних минут оказалось слишком большим для меня.
«Я, должно быть, свалял дурака где-то над Эмсом», – рассуждал я, пытаясь определить свое месторасположение. Это сейчас, должно быть, был Меппен или Линген.
«Так, если я поверну на юго-восток, то достигну реки, Хазе, или канала, нашего доброго знакомого Миттельланда».
Правый разворот…
Черт, что это было? Проклятый дурак! Ты только что зацепил высоковольтную линию. Все планы пошли кувырком. «Фокке-Вульф» тряхнуло, и я должен был до отказа повернуть влево руль направления.
Огромная часть правого крыла была срезана.
Мне еще раз надо было проявить находчивость. Я отчаянно проклинал свою мгновенную слабость, за которую теперь должен был так ужасно расплачиваться. А затем, чтобы сделать положение еще хуже, двигатель заработал неровно, начал кашлять и фыркать.
Что еще случилось? Мерцал «свет вечности».[210] Топлива больше нет. Надо как можно быстрее садиться, прежде чем двигатель окончательно замрет. Небольшая горка, и быстрый взгляд вокруг. Да, широкий, пустой кусок луга.
Я открыл фонарь. При аварийной посадке его может заклинить, и не один раз пилоты сгорали заживо, потому что не могли открыть кабину.
Я плавно посадил свою желтую «шестерку» на болотистую местность.
«Мне жаль, старина. Ты спас мою жизнь, и это моя благодарность. Ты был лучшим из всего, на чем я когда-либо летал».
Я задумчиво прикоснулся к левому крылу, как будто прощался с этими поцарапанными панелями, носившими на себе шрамы пятидесяти воздушных боев.
На помощь мне прибежали местные жители, в то время как я склонился над кабиной своего любимого самолета, чтобы забрать парашют, карты, а также тумблер зажигания в качестве сувенира.
За мной из Лингена прибыл автомобиль. Я с удивлением увидел гауптмана Функа и Ноймана, адъютанта, сидящего сзади.
– Это, несомненно, честь для меня, – произнес я. – Что привело вас сюда?
– Хм-м, Хейлман, мы думали, что могло произойти худшее, – ответил Нойман, мягко беря меня под руку и удобно усаживая на переднем сиденье «Ганзы».
– Посудите сами, Вилли, – сказал Функ серьезным голосом, – остальные ребята приземлились давным-давно, за исключением Зайфферта и вас. Мы уже связывались с соседними аэродромами, чтобы узнать, не приземлился ли кто-нибудь там, когда на радиосвязь вышел Зайфферт и в состоянии сильнейшего волнения сообщил нам, что вы были сбиты четырьмя «Тандерболтами», севшими вам на хвост.
– Да, так, – подтвердил адъютант, прервав его. – А затем в наушниках раздался ужасный стон, и мы больше не имели с ним контакта.
Я сразу все понял.
– Вы нашли его?
– Да. С ним случилось это, – сказал Функ после некоторой смущенной паузы. – Хайнц, должно быть, выпрыгнул с парашютом около самой земли. Он лежал в нескольких сотнях метров от своей сгоревшей машины. Его тело было распластано по земле, парашют был полуоткрыт, обе ноги увязли в болоте, а спина находилась в небольшом углублении. Голова была запрокинута назад, а белый шелковый купол, казалось, расстилался над ним подобно савану.
– Хайнц, должно быть, сломал себе шею, он выглядел настолько естественно в той позе. Его Рыцарский крест висел в своем обычном, правильном положении.
– Бедняга, – произнес я охрипшим голосом и подумал, что два моих товарища очень легко могли сказать то же самое и обо мне самом, не ускользни я в самый последний момент из-под носа смерти.
Затем я вспомнил о жене Хайнца Зайфферта – веселой, беззаботной молодой женщине из Дрездена. Она провела с мужем последние две недели. Многие из пилотов разрешали своим женам приезжать на аэродромы, потому что они были бездомными теперь, когда красный поток затапливал Восточный фронт.
– Теперь вы видите, Вальтер, как прав я был, когда лишь вчера вечером сказал в столовой, что наши жены могут испытывать здесь смертельный ужас и что это убивает их. Женщинам не место среди нас, кроме немногих подружек, позволяющих скоротать время, – но единственная жена, большая любовь?
– Нет. Ни одна из них не сможет выдержать это.
Два часа спустя я с белой повязкой на голове стоял перед этой женщиной, мучительно пытаясь найти слова, чтобы сообщить ей о том, что случилось. Но не потребовалось никаких слов, потому что она, очевидно, уже знала все. Такое перекошенное болью лицо, белое как у призрака, и такие полные сочувствия, укоризненные глаза могли быть вызваны только известием о смерти…
Я обнял ее и, когда она начала плакать, спрятал ее белокурую голову у себя на груди. Я не мог сдержать печальных мыслей о своей собственной жене и отчаянно надеялся на то, что она будет избавлена от того, что я почти ежедневно должен был так грубо и жестоко сообщать в прощальных письмах тем, кто оставался в тылу.
Всего лишь за неделю отдыха моя неглубокая рана зажила. И теперь я день за днем выполнял по два или три боевых вылета.
Истощение немецкой истребительной авиации стало невыносимым.
Потерянные машины очень скоро возмещались; промышленность работала великолепно, на аэродромы прибывало все больше и больше самолетов.
Это звучало словно волшебная сказка, когда кто-нибудь узнавал, что, несмотря на непрерывные налеты неприятельских бомбардировщиков, в течение прошлого года немецкие заводы покинули почти 40 тысяч самолетов.[211] Это было в два раза больше, чем в 1942 г., когда «Летающие крепости» еще только начинали свои бомбежки по площадям, – в марте 1942 г. налеты на Любек и Росток, затем на Кёльн, где за одну ночь погибли 10 тысяч человек.[212]
Однако надо еще раз повторить, что, хотя немецкая промышленность все еще работала, и работала хорошо, была огромная нехватка пилотов и командиров эскадрилий. Численность летчиков, которые могли выполнять боевые вылеты против врага, стала меньшей, чем когда-либо.
Я был в отчаянии. Двести человек из наземного персонала были забраны из моей группы и заменены женщинами. Было полным сумасшествием пытаться заменить квалифицированных специалистов-мужчин малоопытными девушками. Я не смею ничего говорить против усердия немецких женщин, работавших на авиазаводах и в мастерских, но было, безусловно, нелепо использовать их в качестве обслуживающего персонала на аэродромах. Условия здесь очень сильно отличались от тех, что в тылу, вероятно, предполагали.
Не говоря уже о том, что всех этих женщин, очевидно, набирали отовсюду. Из Гамбурга, Берлина, Франкфурта и бог знает еще откуда, эти последние женские резервы были собраны вместе бессмысленно и без разбора. Мужественные солдатские жены, не имевшие детей, юные машинистки с мелких предприятий и шлюхи из больших городских борделей.
Это были те, с кем они ожидали выиграть войну.
Наш личный состав должен был быть частично заменен женщинами, чтобы можно было создать армию, способную перейти в наступление. И это должно было быть сделано в течение трех недель.
И теперь женщины должны были заполнить свободные места. Система подготовки к вылетам пострадала бы целиком, если бы забрали весь усердно работавший технический персонал. Это было слишком очевидно, чтобы комментировать.
Когда мои командиры эскадрилий и я вошли в канцелярию группы, там больше не стоял обычный запах потных солдат, кожи и табака, наши ноздри встретил очаровательный аромат духов. Мы не могли поверить своим глазам. В один прекрасный день позади женских бараков на веревках для белья повисли прелестные крепдешиновые дамские панталоны и окаймленные кружевами трусики.
Я никогда не думал, что однажды должен буду издать приказ, запрещавший развешивать женское нижнее белье, сделанное из купленного на черном рынке парашютного шелка, на виду у летчиков, из опасений, что это будет отвлекать их умы от работы.
Но рискованное использование этих «девушек-истребителей» благодаря строгой дисциплине, предписанной всем, от командира группы до ефрейтора, оказалось лучшим, чем это можно было предполагать. И в конце концов с женским появлением в наших рядах, которого мы так опасались, смирились.
Это, однако, не мешало моему старшему механику, вместо обслуживания самолета, исчезать со своей помощницей из числа женского персонала в близлежащем лесу, оставляя свои следы на мягком мху и на молодой зеленой траве между соснами. Когда фельдфебель начал сердито выкрикивать их имена, сильно покрасневшая парочка с притворно невинным видом появилась из подлеска, где она в течение нескольких минут искала ткань для того, чтобы отполировать машину.
Конечно, среди этих девушек были и гиены. Два пилота из базировавшейся поблизости истребительной группы разбились насмерть, потому что их парашюты не раскрылись. Фактически они и не могли раскрыться, так как это были лишь пустые ранцы. В течение долгого времени купола их парашютов служили в качестве нижнего белья для этих крайне бездушных женщин, чья жадность к шелку не останавливалась перед фактическим убийством немецких летчиков.
– Да, – сказал Курт Зибе, когда однажды обсуждалось подобное нетерпимое положение. – Мы возвращаемся на несколько сотен лет назад в истории. Ефрейтор станет ефрейтессой, и мы будем иметь маркитанток, следующих за солдатами. Все, чего сейчас не хватает, так это старой мамаши из борделя, несущей флаг амазонок, и наши солдаты будут в полном порядке.
– Но не забывайте, что большая часть наших девушек – это несчастные бедные малютки, непорочные и незапятнанные, которые никогда не целовались, – заметил Патт. – И с тревогой и волнением они думают о своих парнях, служащих в армии.
– Да, мы забыли о них, – засмеялся Прагер. – Но вы знаете, это не имеет значения. Все они люди, и несколько профессиональных шлюх создают то же самое впечатление, что и горстка пьяных, опустившихся солдат. Публика видит только их, в то время как приличное и скромное большинство остается почти незамеченным.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.