Глава 8
Глава 8
Исход кровавого сражения на фронте вторжения был решен. Американцы прорвались на широком фронте в Авранш, на западном фланге плацдарма, и продвинулись глубоко к Ренну, не встречая никакого сопротивления.
По иронии судьбы успешный прорыв в ходе этого сражения произошел в том месте, которое было самой тихой частью фронта, начиная с момента высадки. Британцы и канадцы на правом фланге ценой ужасающих потерь продвинулись на несколько километров. Армия Власова[111] легко удерживала американцев, которые, прижатые спиной к морю, изредка проводили формальные атаки, экономя силы. Только недоразумение – я воздержусь от разговора о саботаже и предательстве – привело здесь к прорыву линии фронта. Части Власова сражались отлично, так как только победа немецкого оружия могла спасти их жизнь.[112]
Вечером 5 августа русские батальоны получили приказ о переброске. Их части были направлены на другой участок фронта в Нормандии, а войска, которые должны были заменить их, были еще в пути.
В течение целого дня немецкий фронт в этом месте был практически незащищен. Ближе к вечеру американские разведывательные группы обнаружили это. В ночь с 6 на 7 августа они начали осторожное наступление. Американцы полагали, что это ловушка, но и на следующий день они не встретились ни с каким противодействием.
Лишь достигнув Ренна, в 100 километрах к югу, они натолкнулись на первое слабое сопротивление. Батарея зениток, смехотворно маленькая по сравнению с численностью наступавших, ринулась в бой. Раскаленные стволы стреляли до последнего снаряда, и затем в ближнем бою окруженные артиллеристы почти целый день держались до последнего человека.
7 августа немецкое Верховное командование во главе с фон Рундштедтом[113] полностью утратило контроль над тем, что происходило на Западе. Истребительные эскадрильи были вынуждены совершать разведывательные полеты.
В это же самое время эскадрильи были оснащены ракетами и подвесными пушечными контейнерами для обстрела продвигавшихся американцев.
На высоте 5,5 тысячи метров эскадрильи выполняли широкий круг над Авраншем. Двадцать пять «Фокке-Вульфов» летели возглавляемые Тоймером, замещавшим командира группы. Черные грибовидные разрывы зенитных снарядов сопровождали их от позиции к позиции.
Они достигли северной точки поворота. Задание заключалось в том, чтобы нанести штурмовой удар по американцам, приближавшимся с севера.
В тот день меня обуревали неясные предчувствия.
Накануне вечером я стал жертвой сентиментального настроения и приложил все усилия, чтобы прогнать свою слабость при помощи алкоголя. В полночь я все еще писал письма, как если бы хотел сказать последнее прости, и продолжал вглядываться в снимки моей молодой жены и детей, которые стояли на почетном месте на письменном столе.
Это проклятое суеверие летчиков.
Абсолютная безнадежность моего существования как пилота никогда так ясно не стояла перед моими глазами.
Я знал, что моя очередь должна будет наступить. Я избегал неприятностей уже слишком много раз. Каждый боевой вылет был вызовом судьбе.
Мое самообладание было на пределе, когда я поднимался на крыло своего преданного «Фокке-Вуль-фа» и залезал в кабину. Рисунок на фюзеляже, указывавший на мою тринадцатую победу, еще был свежим, и эти сотни раз проклятые летные суеверия, в которые все еще искренне верили, и эта цифра 13 так сильно расстроили меня, что я чувствовал, что струна уже натянулась, чтобы решить мою судьбу.
В ходе вылета самая безобидная мелочь очень сильно меня волновала, и теперь на 5,5 тысячи метров над Авраншем моя тревога вернулась ко мне.
Чтобы не видеть ничего, пикируя сквозь убийственный заградительный огонь, я съежился в своем кресле, следя за мирной, обычной работой кислородного прибора. При каждом вдохе и выдохе он, казалось, открывался и закрывался, подобно паре губ, в то время как я терял высоту.
Мощь огня зенитной артиллерии все нарастала, пока он не стал настоящим ураганом.
Было бы чудом, если бы кто-нибудь смог выбраться из него. Широкий поток черных грибовидных разрывов отмечал маршрут нашего полета по синему солнечному полуденному небу.
В ужасе, но, все еще полностью осознавая, что нахожусь в предельной опасности, я летел дальше. Один из снарядов разорвался очень близко от моей кабины, и мой «Фокке-Вульф» подбросило в воздухе. На подсознательном уровне я понял, что кабина самолета повреждена.
Летный шлем был разорван и теперь висел лишь на одном ремне на моем правом ухе. Я сбросил его, поскольку он пришел в негодность. Я вызвал командира по двухсторонней связи. Никакого ответа. Неужели антенну тоже оторвало?
Указатель числа оборотов показывал, что они значительно ниже предписанных 3500 об/мин и продолжают падать. Двигатель кашлял и фыркал.
Сжав губы, я выполнил левый крен. Слава богу, дыма нигде не видно, так что нет необходимости покидать самолет. Перед каждым прыжком с парашютом пилот сильно нервничает. Возникает сильное давление в области сердца и живота, колени дрожат и появляется сильный страх, что высокий киль и крылья могут стать ловушкой для пилота, после того как он выпрыгнет, и перемолоть все его кости.
У меня возникла нехватка кислорода, кровь, казалось, кипела в мозгу. Мои пальцы болели, словно их кололи булавки и иглы. Дышать стало труднее, даже с открытым ртом, я чувствовал головокружение, нетерпеливо пытаясь вогнать разреженный воздух в легкие.
Теперь, в момент максимальной опасности, мое тело резко наклонилось вперед, одна рука отчаянно сжимала ручку управления, другая – рычаг дросселя, перед моими глазами струилась темно-лиловая пелена; альтиметр миновал отметку 3,7 тысячи метров, ниже которой в атмосфере содержится достаточное количество кислорода.
А затем каким-то чудом двигатель, видимо от увеличившегося притока кислорода, стал набирать мощность. Стрелка указателя оборотов отклонилась вперед, и «Фокке-Вульф» начал набирать высоту в восточном направлении, уходя из-под огня противника.
«Возможно, я смогу дотянуть до Шартра», – подумал я. Опасность вернула мне хладнокровие. Если же это не получится, то я найду какой-нибудь ровный участок земли, чтобы посадить свою «птичку».
Я все еще был лишь на высоте 1800 метров.
Никаких шансов добраться до Шартра. Это была страшная мысль, поскольку я понятия не имел, как далеко продвинулись американцы. Тем утром они начали движение, и теперь ожидалось фронтальное наступление в районе Парижа.
Я подумал о том, что меня возьмут в плен и больше не будет никаких вопросов. Война окончена, если не сегодня, так завтра, в любом случае она закончится через какие-то месяцы и все это убийство напрасно. Не будет иметь никакого значения, если однажды, рано или поздно, янки захватят меня словно опасного разбойника или если я сохраню свою жизнь для будущей жизни после того, как весь этот кошмар закончится.
Тошнотворный, удушливый запах бензиновых паров начал просачиваться в кабину. Я внимательно посмотрел на три прибора, столь жизненно важные для моего двигателя – указатели числа оборотов, давления и температуры. Температура была очень высокой, и стрелка дрожала значительно выше опасной черты.
«Держись, старина. Скоро ты будешь внизу».
К своему удивлению, я заметил позади себя четыре истребителя. Может, это Ме-109? Нет. Тогда по очертаниям это должны быть «Спитфайры». Они стали редкими гостями в небе над Францией после того, как начались атаки беспилотных самолетов.[114]
Я оказался прав. Это были «Спитфайры», и я мог четко идентифицировать их, когда они подтянулись поближе. Нажатие на кнопку радиопередатчика и доклад в наземный центр управления. «Чертов болван, ты что, забыл, что рация выведена из строя?» Вокруг кабины возникло огненное ожерелье трассеров. Я не выполнял никаких маневров ухода от огня, поскольку поврежденный «Фокке-Вульф» не мог набрать необходимую скорость, чтобы попытаться избавиться от преследователей. Англичане, вероятно, заметили это и со своим обычным благородством не собирались сбивать беспомощного противника. Возможно, они намеревались принудить меня приземлиться на одном из их аэродромов; подобное расценивалось как очень отважный поступок, и за него давали вдвое больше очков, чем за сбитый вражеский самолет. Англичане, конечно, имели ту же самую систему очков для награждения, что и немцы.[115]
Эллипсовидные, заостренные крылья с красно-бело-синими кругами были все ближе.
Томми, убрав газ, с трудом держались на моей скорости.
Они летели с выпущенными закрылками, чтобы те работали как воздушные тормоза. Справа от моего «Фокке-Вульфа», не более чем в девяти метрах, находился самолет английского лидера. Необычная ситуация, в которую иногда попадают летчики-истребители. Англичанин помахал мне и показал себе через плечо, предлагая повернуть назад.
Я не отреагировал…
Англичанин грозит, я отрицательно качаю головой…
Перед носом моей машины возникла очередь, и снова был дан сигнал повернуть обратно. «Ты должен следовать за нами, иначе мы собьем тебя, как нечего делать».
Я медленно посмотрел направо и налево. Мне необходимо выиграть время, чтобы попытаться дотянуть до немецкой территории. Моя правая рука лежала на красном рычаге; в момент наивысшей опасности, если хотя бы один томми попытался атаковать, я потянул бы за рычаг, сбросил фонарь и покинул самолет.
Англичанин постучал кулаком по своему лбу. Его жест, казалось, говорил: «Ты сумасшедший, чертов джерри». Сильно поврежденный «Фокке-Вульф» в любой момент мог развалиться на куски под огнем четырех «Спитфайров».
Затем вражеское звено отвернуло вправо и перестроилось для атаки, чтобы нанести смертельный удар.
Я дернул рычаг, и фонарь отлетел назад. Ветер свистел и ревел вокруг моей головы.
Один из четырех «Спитфайров» промчался сверху. Я автоматически нажал на спуск оружия, и вылетавшие из четырех стволов смертоносные заряды – трассирующие, осколочные, бронебойные и зажигательные – ударили в изящный, гладкий, серебристый фюзеляж передо мной.
Вспышка огня. Взрыв…
Горящие вращающиеся обломки дождем полетели на землю. «Это был чертовски грязный трюк, Хейлман».
Это абсолютно рефлекторная реакция при виде силуэта, который действовал на немецкого истребителя как красная тряпка на быка. Это была молниеносная, почти подсознательная реакция.
Теперь моя жизнь ничего не стоила.
В следующую секунду я был уже вне машины. Я кувыркался все быстрее и быстрее и напрягал все тело, чтобы затормозить падение. Рывок вытяжного троса, и в шестой раз за четыре недели я опускался на землю, раскачиваясь под белым куполом, который гордо трепетал на ветру.
Оставшиеся три «Спитфайра» кружились вокруг меня.
«Они собираются расстрелять меня, пока я вишу здесь беззащитный на своем парашюте, – подумал я с дрожью, – в качестве мести за то, что я подло сбил их товарища».
Но они были джентльменами и совершенно правильно оценили мой отчаянный поступок. Они даже помахали мне, когда я висел в воздухе, затем отвернули и на малой высоте исчезли вдали.
На следующий день я снова был в воздухе.
Моя 9-я эскадрилья ужасно пострадала в ходе той штурмовки.
Лейтенант Целлер, мой друг из Вёслау,[116] Шлафер, Брандт и мой лучший друг Ханнес Мёллер, весельчак из Пфальца, все они пали в этом жестоком сражении.
Мы выполняли уже третий боевой вылет в тот день. На пути к линии фронта в районе Лизьё мы оказались вовлеченными в ожесточенную «собачью схватку». Тридцать «Тандерболтов», появившись со стороны солнца, внезапно атаковали двадцать «Фокке-Вульфов». Щедро потея, «зеленые сердца» палили словно помешанные. Безжалостная охота шла уже в течение десяти минут.
На сей раз это была страшная схватка. Ни одна из сторон не проявляла пощады. Изначальное превосходство янки было уравновешено умелыми энергичными разворотами, и теперь оставшиеся машины – лишь около десяти «Тандерболтов» и столько же «Фокке-Вульфов» – сражались настолько яростно, что никто не мог выйти из боя. Вошедший в штопор «Тандерболт» врезался в немецкую машину. Два столба дыма отметили места, где они врезались в землю. Еще несколько машин упали на деревню, которая теперь была окутана ярким морем огня.
В процессе выхода из боя мой самолет получил множество прямых попаданий; еще раз я повис на своем парашюте и был вынужден предоставить свою горящую желтую «единицу» ее судьбе.
Парашют, едва раскрывшись, попал в воздушный поток от винта «Тандерболта». Купол и стропы «погасли».
В сумасшедшем пикировании к земле я падал словно камень, быстрее и быстрее. Это был конец. Секунды стали мучительной вечностью…
Вся моя жизнь мелькала перед моими глазами подобно калейдоскопу, в то время как я, обреченный человек, мчался навстречу своей смерти.
Было ужасно видеть все так ясно. В те мгновения, фактически лишь за несколько секунд, все прошло передо мною. Мои собственные слова, которые я говорил у могил погибших товарищей или писал в письмах к их семьям, казались мне смешными и адским эхом стучали в моих ушах: «Лучшие годы его жизни… настоящий муж и любящий отец своих маленьких детей». Проклятый вздор. Никто дома не имел ни малейшего представления о той чудовищной жестокости, с которой война преследовала вас до тех пор, пока вы не были уничтожены. Геройская смерть? Что еще остается вам? Шлепнувшись с неистовой силой, превратиться в отвратительную массу в смятой форме, похожую на кровавый шмоток мяса.
Странно. В момент крайней опасности вы забываете о страхе. Вы не просто наблюдаете за этим трагическим жертвоприношением, а очень ясно осознаете, что это вопрос вашего собственного выживания или уничтожения. Но весь страх исчезает, когда вы окончательно понимаете, что разобьетесь насмерть. Как будто душа превращается в нечто неведомое, выходящее за пределы предыдущего жизненного опыта, как будто тело, освободившись от эмоций, теряет ощущения. Рывок и громкий хлопок над головой заставили меня очнуться и посмотреть вверх. Чудо. Купол раскрылся!
Внезапно жизнь вернулась в мое похолодевшее тело. Мокрый от пота, пытаясь справиться со своими нервами, я висел на парашютных стропах.
Это было слишком. Такая сильная нервная встряска невыносима для любого, а я, в конце концов, всего лишь человек. Да, человек, хотя мне не так легко стряхнуть с себя мучительное влияние долгих лет войны – не больше и не меньше.
Я вздрогнул, когда понял, что был лишь беззащитной жертвой, обреченной на смерть, и осознал всю тщетность своего существования.
Покой, вечный покой после адского грохота пушек и рева двигателей…
Я ничего не ощущал.
Земля, уникальный шедевр, вышедший из-под яркой, цветной кисти Создателя, становилась все ближе, искрящаяся и сверкающая в живительном полуденном солнце.
Я закрыл глаза и, ни о чем не думая, висел на стропах.
В воздухе послышался звон колокольчиков. Они радостно и светло звучали над измученной, избитой землей; слышалось спокойное мычание коров – это стадо возвращалось с выгона домой.
Смертельно уставший, я открыл глаза и автоматически напряг ноги, но все-таки зацепился за живую изгородь, ударился головой о деревянный забор и потерял сознание.
Мое падение видели несколько нормандских крестьян. Они быстро прибежали и освободили меня от парашюта. В деревне полыхал пожар, и меня перенесли на близлежащую ферму.
Я был жив, но не приходил в сознание в течение многих часов. Очнувшись, я понял, что лежу на огромной кровати под толстым стеганым ватным одеялом. Вокруг меня стояли люди, стремившиеся помочь мне и смотревшие на меня с состраданием. Старый, сгорбленный крестьянин держал в своих дрожащих руках стакан с бледно-желтой жидкостью. «Pauvre ami, voila un cidre…»[117]
Я возбужденно схватил стакан и жадно выпил крепкое яблочное вино.
Я с благодарностью смотрел на людей вокруг кровати. По справедливости они должны были ненавидеть немцев, развязавших яростную войну, которая теперь сжигала, уродовала и убивала их Нормандию, уничтожала их страну.
На обочине войны обнаруживалась истинная природа человечества – взаимопонимание и великодушная готовность прийти на помощь человеку. В то время как девушка нежно вытирала влажным полотенцем мой горячий лоб и травмированные руки, дверь внезапно распахнулась и в комнату ворвались два эсэсовца с автоматами наизготовку. Женщины вскрикнули и на эсэсовский крик «Hands up!» тихо ответили «Nix Anglais».
Я поднял свою поврежденную руку.
– Вы можете говорить по-немецки. Скажите, где я нахожусь, и помогите найти автомобиль, чтобы я мог добраться до Парижа.
Контузия, порванные мышцы и небольшое сотрясение мозга – вот чем закончился мой последний боевой вылет на фронте вторжения.
Меня поместили в палату в частной клинике в Клиши, чтобы я мог оставаться в полной тишине, но в ней также лежали и другие раненые, так что я попросил направить меня в госпиталь люфтваффе, к моим товарищам, которые уже две недели залечивали там тяжелые ожоги. Я нашел там лейтенанта Курта Зибе, спокойного, дружелюбного сельского жителя из Западной Померании, и унтер-офицера Кролла. Они не беспокоили меня, поскольку едва могли говорить. Их головы были обмотаны бинтами, пропитанными висмутом,[118] и через небольшие отверстия были видны лишь глаза, ноздри и рот.
Такая маска была страшной пыткой.
Острое жжение и зуд, горячий пот, зловонный гной… Пища подавалась им через стеклянную трубку. Доктор Манц, находившийся в этом госпитале в течение нескольких дней, узнал меня. Таким образом, колесо судьбы сделало полный оборот; я был лишь спицей в этом колесе, толкаемом невидимыми руками судьбы и волей-неволей катившемся по предопределенной дорожке.
– Так что, герр обер-лейтенант, вы провели еще одну плохую ночь?
Хорошенькая молодая медсестра тревожно улыбалась мне, приводя в порядок мою кровать.
– Я? Я не могу ничего припомнить.
– Тогда это хорошо. Вы должны спать очень тихо и спокойно, если хотите когда-нибудь снова стать летчиком-истребителем.
Ангела всегда говорила что-нибудь ободряющее. В Клиши все преклонялись перед ней, казалось, она несет с собой мир и спокойствие. Ее настоящее имя было Кати, но кое-кто полагал, что имя Ангела ей больше подходит. Она была настоящим ангелом.
Ее смех был подобен музыке, а когда ее рука касалась наиболее болезненных частей раненого человеческого тела, это было приятно, словно ласка. Все любили Ангелу – не в грубом смысле плотской любви, а нежной, покровительственной любовью, так подходившей этой милой девушке.
– Господа, сегодня ваши маски будут сняты, – сказала она, занимаясь нашим утренним туалетом. – Я едва могу дождаться, чтобы увидеть это. Вы не должны бояться. Ожоги – не худшая вещь, которая могла случиться. Вы еще сможете целовать девушек.
– Целовать девушек? Ангела, я предпочел бы партию в скат. Летчики-истребители не могут жить без ската, – пробормотал Зибе из-под своей маски. По морщинам вокруг глаз, под засохшей грязно-серой корпией, можно было предположить улыбку.
– Нет, нет. Я не верю вам. Я лучше расскажу вам детскую сказку. Этот парень не должен сильно волноваться. Я знаю, что во время игры в скат вы все время говорили о девушках.
– Это было бы неплохо, сестра, вы могли бы рассказать нам сказку Ханса Андерсена о летающем сундуке. – Я стал серьезным. – Вы видите, мы не можем не летать, и было бы замечательно, если бы мы могли улететь на летающем сундуке в сказочную страну, где нет никакой войны.
Даже безмятежная Ангела затихла. Очевидно, теперь положение на Западе стало серьезным.
Зибе прервал молчание:
– Герр обер-лейтенант, что вы вчера ночью делали с «Макки»?
– С «Макки»?
– Вы так кричали, что я проснулся, и в конце концов пришла ночная сестра.
– Если я бредил о «Макки», то это, должно быть, имеет некоторое отношение к Мюнхендорфу,[119] куда я однажды летал на этом итальянском истребителе. Мы перегоняли «Макки-200» с Адриатики, из Гориции. Если бы я рассказал вам об этом, то это звучало бы как сказка.
– Хорошо, сейчас как раз время для сказочных историй, – сказала сестра Ангела. – Расскажите нам об этом, но только не волнуйтесь.
– Чепуха. Мы не дети. Извините, Ангела. Я не имел в виду вас. Ваше пребывание здесь, должно быть, убило в вас последние остатки девушки-подростка. Я прав?
– Конечно, вы правы, – сказала она с улыбкой, снимая покрывало с кровати Кролла, чтобы тому было удобнее.
Я начал свой рассказ:
– Так, короче говоря, на взлете, на высоте приблизительно 45 метров, когда я регулировал шаг винта – «Макки-200» имел винт с изменяемым шагом для взлета и обычного полета, – двигатель заглох. Я имел достаточно высоты, но когда вы видите перед собой общую длину Мюнхендорфа, то испытываете легкий шок. Вы должны забыть обо всех запретах и повернуть обратно. Так что я заложил крен, чтобы снова сесть на аэродроме, – знаменитый смертоносный крен, избегать которого, словно чумы, учат каждого курсанта начиная с самого первого учебного полета.
С огромным трудом, с опущенным вниз носом, я развернулся обратно и был теперь на высоте лишь девять метров, а затем произошла авария. На моем пути стоял барак, и у меня не было другой альтернативы, кроме как лететь прямо через него. Да, точно через середину крыши. Стальная мачта высоковольтной линии, стоявшая с другой стороны, срезала добрую треть моего правого крыла. Управление было потеряно, рули сломаны. Я мог действовать лишь ручкой управления, хотя это было и крайне тяжело, но рули явно не реагировали. От удара о мачту «Макки» подбросило в воздух, и наступил момент, когда вся моя жизнь пронеслась передо мною, как это бывает с обреченным человеком. Вы все испытывали такое. В следующий момент самолет замер, тяжелый двигатель потянул нос вниз, и «Макки», кружась словно мертвый лист, рухнул в виноградник.
А затем все было как в волшебной сказке. Я был цел и сидел пристегнутый к своему креслу, тогда как вокруг меня все было разрушено. Оказалось, что я случайно нажал на экстренный тормоз. Меня мгновенно выбросило из кабины метров на двадцать. Все произошло настолько быстро, что я не понял, что случилось. Это было 20 апреля 1942 года, и я никогда не забуду эту дату. Тем вечером я устроил вечеринку для целой эскадрильи, и это была гулянка настоящего пилота.
– Со мной произошло то же самое, герр обер-лейтенант, – произнес Кролл, нарушая наступившую тишину. – Однажды с высоты 3,7 тысячи метров я падал на Ме-109 и не мог сбросить фонарь кабины. Я работал словно сумасшедший в вошедшей в штопор машине. Расстегнув привязные ремни, я всем своим весом налегал на фонарь. Затем скорость падения заставила меня подскочить с кресла, и, наполовину обезумев от страха, я стал бить по плексигласу кулаками, пока те не стали кровоточить. Бесполезно. А затем я успокоился и предоставил себя своей судьбе, и, как вы сказали, герр обер-лейтенант, моя жизнь прошла перед моими глазами, как кинолента.
Внезапно я повис на парашюте всего лишь в 90 метрах над землей. Но как я выбрался, не имею никакого представления. Во время падения в штопоре с 3,7 тысячи метров «Мессершмитт», должно быть, от колоссальных перегрузок разорвало на части, и это спасло меня в самые последние секунды.
После этого я решил, что достаточно налетался на этом «летающем гробу», и ходатайствовал о переводе в группу FW-190.
Ангела быстро вскочила:
– Вы заставляете меня забывать о других. Но в следующий раз рассказывать истории буду я, они, конечно, не столь захватывающие, но очень полезные для моих пациентов.
Три дня спустя мы все вернулись в Виллькобле.
Положение стало настолько критическим, что никто не хотел оставаться в Клиши, ожидая, когда американцы захватят госпиталь. Мы почувствовали себя более комфортно, вернувшись в эскадрилью.
Шли приготовления к поспешному отступлению. Коробки и чемоданы упаковывались и загружались в грузовики. Никто не знал, что делать с огромным запасом бренди, «Куантро»[120] и «Бенедиктина», остававшимся в подвале. Все, что не могло быть выпито, должно было быть, согласно приказу, уничтожено. На сотни метров вокруг замка в воздухе витал великолепный, опьяняющий аромат.
Все машины, на которых нельзя было летать, должны быть уничтожены. Жалкие остатки того, что было когда-то гордым «Зеленым сердцем», вылетели в восточном направлении.
Вот наш баланс на 19 августа 1944 г. Из восьмидесяти пилотов, летавших в начале вторжения, продолжать боевые вылеты могли лишь шестеро. Эти цифры не учитывают подкрепления, почти сто процентов которого погибали или получали ранения в течение нескольких дней после прибытия.
Немецкая истребительная авиация испытывала сильнейший кризис. Мы все летали напрасно.
Грузовик медленно вез раненых пилотов на родину.
Крах… Бесконечным потоком истребители-бомбардировщики бомбили отступающие колонны. Животный инстинкт самосохранения стал правилом на этих дорогах отступления. Каждый сам за себя…
Побежденные, доведенные до отчаяния войска шли пешком, ехали на велосипедах, в неуклюжих крестьянских телегах и автомобилях. На всех дорогах, ведущих из Парижа в восточном направлении, стояли отчаявшиеся девушки из немецкого телеграфного агентства и гражданские служащие. Их организации рассеялись словно солома на ветру; их руководители уехали, и они ждали на обочинах, имея небольшие шансы добраться до дому.
– Мальчики, возьмите нас с собой!
Ища защиты и дрожа от холода, они втискивались между ранеными.
Гордая армия, годами внушавшая страх своей стальной мощью и непобедимостью, бежала по разбомбленным дорогам через разрушенные французские деревни к границам Германии. Гражданское население, проклинавшее ее и радовавшееся ее поражению, стреляло в отступающих.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.