Глава LVIII
Глава LVIII
И снова последовала задержка в моей работе, и снова я начал выстраивать в ряд свои мысли. Пока не пришли Фейсал, Джафар, Джойс и армия, мы мало что могли делать, только думать: и все же это, на благо нам, был значительный процесс. До сих пор в нашей войне была всего одна продуманная операция — поход на Акабу. Такая игра наудачу с людьми и движениями, над которыми мы приобрели власть, была отвратительна нашим умам. Я поклялся отныне, прежде чем сделаю шаг, знать, куда я двигаюсь и по каким дорогам.
В Веджхе Хиджазская война была выиграна: после Акабы она была завершена. Армия Фейсала выполнила свои арабские обязательства, и теперь, под началом генерала Алленби, главнокомандующего объединенных сил, ее ролью стало участие в военном освобождении Сирии.
Различие между Хиджазом и Сирией была различием между пустыней и возделанными землями. Проблема, вставшая перед нами, была того же рода — учиться быть цивилизованными. В деревне вади Муса мы впервые вербовали крестьян. Пока мы не станем крестьянами сами, движение за независимость дальше не разовьется.
Для Арабского восстания было хорошо, что так скоро начались изменения в его развитии. Мы безнадежно пытались вспахивать бесплодные земли, взращивать национализм там, где все было наполнено определенностью Бога, как ядом анчара, отравляющего все надежды. Среди племен наша вера могла быть похожа на траву пустыни — прекрасное и скоротечное видение весны, которое становилось пыльным после полуденной жары. Цели и идеи должны были стать осязаемыми, принять материальное выражение. Люди пустыни были слишком разобщены, чтобы выражать цель, слишком бедны благами и слишком удалены от сложности, чтобы нести идею. Если мы хотим продлить свою жизнь, мы должны победить среди освоенных земель, в деревнях, где крыши и поля позволяют людям смотреть лишь под ноги или перед собой. Мы должны начать свою кампанию, как начали ее в вади Аис, с изучения карты и сведений о природе нашего поля боя — Сирии.
Мы стояли ногами на южной ее границе. К востоку простиралась пустыня кочевников. К западу Сирия была ограничена Средиземноморьем — от Газы до Александретты. На севере ее владения кончались турецким населением Анатолии. В этих пределах земля была разделена природой на участки. Первым и крупнейшим было разделение вдоль широты, ломаная цепь гор, которая, с севера на юг, отделяла полосу побережья от широкой внутренней равнины. Эти территории имели такие отчетливые климатические различия, что они составляли две страны, каждая со своим населением, почти что два народа. Дома прибрежных сирийцев, их пища и труд, модуляции и интонации их языка отличались от внутренних земель. Они говорили о внутренних территориях неохотно, для них это была дикая страна крови и ужаса.
Внутренняя равнина была географически разделена на полосы реками. Эти долины были самыми стабильными и процветающими из культивируемых земель страны. Их обитатели были похожи на эти земли: в отличие от странного, изменчивого населения пограничных с пустыней земель, которое склонялось на запад или на восток, по сезону, оно жило своим умом, и численность их уменьшали засухи, или саранча, или набеги бедуинов; а тех, кто оставался — собственная неизлечимая кровная вражда.
Так природа разделила страну на зоны. Человек, преобразовывая природу, придал этому делению дополнительную сложность. Каждая из этих главных полос с севера на юг была искусственно пересечена и разделена на общины, которые жили недружно. Мы должны были собрать их в наших руках для нападения на турок. Эта политическая сложность Сирии была для Фейсала и потенциалом, и трудностью, мы оформляли ее в уме в виде социальной карты.
На самом севере, дальше всего от нас, языковая граница пролегала, весьма кстати, по торной дороге из Александретты в Алеппо, пока не встречалась с Багдадской железной дорогой, вверх по которой шла до долины Евфрата; но тюркоязычные анклавы лежали к югу от этой генеральной линии, в туркменских деревнях на севере и юге Антиохии, а также у армян, рассеянных среди них.
С другой стороны, главным компонентом населения побережья были общины племени ансарийя, эти приверженцы культа плодородия, явные язычники, противники иностранцев, не верующие в ислам, которые иногда тянулись к христианам из-за общих преследований. Секта, живучая сама по себе, была проникнута духом клановости в чувствах и в своей политике. Носаири не выдал бы своего собрата и вряд ли не выдал бы чужака. Их деревни лежали лоскутами по главным горам, до впадины Триполи. Они говорили по-арабски, но жили там с тех пор, как греческая литература пришла в Сирию. Обычно они оставались в стороне от дел и оставляли турецкое правительство в покое, надеясь на взаимность.
С ансарийе были смешаны колонии сирийских христиан, а на изгибе Оронта — несколько крепких блоков армян, недружественных к Турции. Внутри страны, у Харима, жили друзы, арабы по происхождению, и несколько черкесов с Кавказа. Эти были против всех. На северо-востоке от них жили курды, поселенцы из прошлых поколений, которые вступали в браки с арабами и принимали их политику. Они больше всех ненавидели местных христиан: а после них — турок и европейцев.
Прямо за курдами обитали немногочисленные езиды, которые говорили по-арабски, но умы их находились под влиянием дуализма Ирана, склонные умиротворять и дух зла. Христиане, магометане и евреи, народы, что ставили откровение превыше разума, объединялись, чтобы плюнуть в сторону езидов. Далее, в глубине страны, находился Алеппо, город с двумястами тысяч населения, все нации и религии Турции в миниатюре. К востоку от Алеппо на шестьдесят миль жили оседлые арабы, цвет кожи и манеры которых становились все больше и больше кочевыми по мере приближения к кромке возделанных земель, где кончалось полукочевое существование и начиналось бедуинское.
Сектор Сирии от моря до пустыни, градусом южнее, начинался с колоний мусульман-черкесов на побережье. В новом поколении они говорили по-арабски и были народом хитроумным, но склочным, во многом противниками своих арабских соседей. Далее вглубь страны жили исмаилиты. Эти персидские иммигранты за прошедшие века превратились в арабов, но чтили между собой лишь одного Мохаммеда — им был для них во плоти Ага-хан[87]. Они верили в него, как в великого и чудесного правителя, удостаивающего англичан своей дружбой. Они избегали мусульман, но в слабости своей утаивали свои животные суждения под налетом ортодоксальности.
За ними были странные на вид деревни племен арабов-христиан, под началом шейхов. Они казались очень стойкими христианами, совсем не похожими на своих плаксивых собратьев в горах. Они жили, как сунниты вокруг них, одевались так же и были в наилучших отношениях с ними. К востоку от христиан лежали полупастушеские мусульманские общины; и на последнем пороге возделанных земель было несколько деревень изгнанников исмаилитов, в поисках покоя, которого не могли даровать им люди. За ними — бедуины.
Третий сектор Сирии, еще градусом ниже, лежал между Триполи и Бейрутом. Первыми у побережья были ливанские христиане, большей частью марониты или греки. Трудно было распутать политику двух церквей. На поверхностный взгляд, одна должна была быть французской, а другая — русской; но часть населения, зарабатывая на жизнь, побывала в Соединенных Штатах, и там приобрела англосаксонский дух, не менее энергичный от заимствования. Греческая церковь с гордостью именовалась Старой Сирийской, автохтонной, насыщенно местной, и это могло скорее соединить ее с Турцией, чем заставить выдерживать невосполнимое превосходство римской власти.
Приверженцы двух сект были заодно, только когда смели неумеренно злословить о магометанах. Такое презрение на словах, казалось, спасало их совесть от воспитанной в них подневольности. Семьи мусульман жили среди них и не отличались от них по расе и обычаям, за исключением менее манерного диалекта и меньшего потока эмигрантов, со всеми вытекающими последствиями.
Выше, на склонах холмов ютились поселения метавала, магометан-шиитов, пришедших в прошлых поколениях из Персии. Это были грязные, невежественные, угрюмые и фанатичные люди, они отказывались есть или пить с неверными, считали суннитов не лучше христиан: подчинялись лишь своим священникам и знати. Сила характера была их добродетелью: редкость для болтливой Сирии. За гребнем гор лежали деревни мелких христианских землевладельцев, живущих в мире со своими соседями-мусульманами, как будто и не слышали о ливанских ссорах. Восточнее их были полукочевые арабские крестьяне, а дальше — открытая пустыня.
Четвертый сектор, еще градусом южнее, спускался к Акре, где обитателями со стороны побережья были сначала арабы-сунниты, затем — друзы, затем — метавала. На берегах долины Иордана располагались колонии беженцев из Алжира, болезненно подозрительных, напротив — деревни евреев. Евреи эти были разного рода. Некоторые, иудейские ученые традиционалистского направления, выработали стандарт и стиль жизни, подходящий к стране; в то время как те, что пришли позже, во многом вдохновленные немцами, представляли собой иные манеры и иные культуры, и жили в европейских домах (возведенных благотворительными фондами) в этой земле палестинской, которая казалась слишком малой и слишком скудной, чтобы как-то отплатить за их усилия: но земля терпела их. Галилея не выказывала той глубокой антипатии к еврейским колонистам, которая была непривлекательной чертой соседней Иудеи.
Через восточные равнины (густо заселенные арабами) проходил лабиринт потрескавшейся лавы, Леджа, где собирались в бесчисленных поколениях слабые и сломленные люди Сирии. Их потомки жили там, в деревнях, вне закона, в безопасности от турок и бедуинов, и занимались на досуге междоусобной враждой. К югу и юго-западу от них открывался Хауран, огромная плодородная земля, населенная воинственными, самонадеянными и преуспевающими арабскими крестьянами.
К востоку от них жили друзы, неортодоксальные мусульмане, последователи покойного безумного султана Египта. Они ненавидели маронитов жгучей ненавистью, так как те, поощряемые правительством и дамасскими фанатиками, периодически устраивали им большую резню. Друзов ненавидели и арабы-мусульмане, и те презирали их в свою очередь. Они враждовали с бедуинами и сохраняли в своих краях обычаи рыцарственного, полуфеодального Ливана эпохи независимых эмиров.
Пятый сектор на широте Иерусалима начинался с немцев и немецких евреев, говорящих на немецком или на немецком идиш, даже более неудобоваримых, чем евреи римского периода, неспособных выдержать контакт с инородцами, некоторые из них были фермерами, большинство лавочниками — самая чуждая, немилостивая часть населения Сирии. На них смотрели с негодованием окружавшие их враги, угрюмые крестьяне Палестины, более глупые, чем землевладельцы Северной Сирии, прагматичные, как египтяне, и обнищавшие.
К востоку от них лежала Иорданская впадина, населенная черными, как уголь, рабами; и вдоль нее — группа за группой самоуправляемых деревень христиан, которые были, как земледельцы и их братья по вере в долинах Оронта, наименее скромным примером нашей исходной веры в стране. Среди них и к востоку от них были десятки тысяч полукочевых арабов, хранящих веру пустыни, отданных на гнев или милость своих соседей-христиан. Ниже этой спорной земли османское правительство поселило ряд черкесов-иммигрантов с русского Кавказа. Эти удерживали свою землю только мечом и с позволения турок, которым они по необходимости были верны.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.