2

2

Борис в Голландии давно – с тех пор, как завершились конференции в Утрехте. На родине не бывал, служба не дала вырваться. Гаага – знатнейшее в Европе средоточие машинаций политических, котел интриг, ристалище лживых политесов и тайных козней. Где же и быть набольшему дипломату российскому, как не здесь!

Сидеть, безвыездно сидеть в Гааге, на плоском приморье, где погода всяк день переменяется и холодом обдает нежданным, хотя бы и среди лета!

Дом у посла пригожий, красного кирпича, с белыми обводьями вкруг окон, как в обычае у голландцев. Поутру к окнам подбегают рыбацкие женки. В корзинах лежат, испускают запах моря селедки, лососи, угри. А хочешь – покупай с тележки двухпудового палтуса, толстого, бархатистого, жирного, что боярин.

Женки крепки, румяны, грудь взбита корсажем, волосы, зачесанные кверху, стянуты золоченой круглой застежкой. Зубы в улыбке блещут еще ярче. Молодой Куракин от сих прелестей в немалом смущении.

Александру двадцатый год, ростом перегнал отца, масти смуглой, материнской, однако черты лица против лопухинских тоньше, взгляд веселый. Науки в Лейдене постигал ревностно, говорит по-голландски, по-немецки, по-французски. К языкам охота большая. Состоит при отце в посольстве, в должности канцеляриста.

Морскую живность для посольского стола выбирает камердинер Огарков. Ливрея трещит по швам на богатырских его плечах. Женки смотрят восхищенно, как он взвешивает на ладонях, подбрасывает тушу палтуса.

– Шведы, слыхать, жалуются, – говорит Борис. – Им, вишь, мелочь достается, головастики.

У женок свой табель – начинают обход с русского посла, затем идут к английскому, а шведа навещают в последнюю очередь.

Пускай жрут головастиков. Так и надо. Сыну посол объясняет – простой народ в высокой политике несведущ, а русского Питера запомнил. Питера, трудившегося на верфи, необыкновенного монарха в холщовых рабочих штанах.

Карл тянул республику себе вослед, грозил, улещал. В Санктпитербурхе опасались – вдруг она окажется во враждебном лагере. Петр однажды, в трудную минуту, запросил Куракина, не захотят ли Генеральные Штаты «вступить в концерт», двинуть военные корабли против Швеции.

Посол не спрятал свое мнение, возразил царю, доказывая, что Голландия невоюющая нужнее. Нейтралитет ее надежен, так как она «через многие пробы видела, что от замешания в войнах она, здешняя республика, наконец при мирных трактатах больше себе ничего не получала, как ненависть и злобу, а прибыток остается в руках Англии».

В отношениях держав, – считает посол, – все зависит в конечном итоге от прибытка или убытка. Иной своенравный монарх пренебрегает государственной пользой, но рано или поздно поплатится за это.

И сына поучает посол:

– Нейтральством купечество живится. Спытай-ка Брандта, Гоутмана?

– Из-за чего же воюют, тять?

– Мало ли… Один от жадности, другой по нужде.

– А римские императоры…

Сын мотает головой, будто стряхивает нечто прилипшее к волосам. Это признак умственного напряжения. Не скучно ли считать барыш? Александра прельщает величие, могущество. В старых пророчествах сказано: третьей Римской империей станет Россия, а четвертой не бывать.

– Ишь ты… Карлу тоже пророчили… Почитай-ка вот про лягушку, книга презанятная – басни Лафонтена. Гордецам скудоумным не в бровь, а в глаз. Лягушка пыжилась, надувалась – и лопнула от непомерного тщеславия. Жестокость римских императоров люди проклинают, а ты… Художества древних, они и поныне почитаемы.

Спорят, разбирая почту. Александр нетерпеливо рвет тугие конверты, рушит печати.

– Тебе в хлеву обитать, – сетует посол беззлобно.

Державные орлы, львы, единороги, небрежно раскрошенные, хрустят под войлочными туфлями Бориса. Если письмо не цифирное, сын читает вслух.

Из дома пишут – хлеба сколь возможно продано, деньги же из оброка – тысяча двести рублей – князю отчислены. Составлено рукой писца в княгининой конторе, подписано Губастовым. Позднее Борис узнает – сбежал Федор. Лопухин решил о сем событии не извещать, почерк подделал. Свалить набольшего посла, царского любимца, Мышелова, не просто – ударить надо внезапно, без упрежденья.

Пакет чище прочих, с вензелями, обнимающими слово «Цензор», совершил путь кратчайший, – то газета, публикуемая в Гааге. Посол развернет ее за обедом или у камина.

Галантная французская речь «Цензора», болтающего на разные темы, забавна. Сегодня он посвящает свои страницы гаагским ассамблеям. Они суть трех родов – для коммерсантов, для духовных лиц и для важных особ, понимай, вельмож, министров, дипломатов.

«Когда все соберутся, разносят кофе, потом кушанья, после чего все разбиваются на группы. Кто располагается с трубкой, спиной к огню, кто в укромной тени, в широком кресле, а в углу, смотришь, два собеседника обсуждают, как лучше совершить нападение, взять офицера или ладью, похитить королеву, запереть короля. Иногда разгорается несогласие, от которого страдает иной бокал или иная трубка».

Кого курантщик имеет в виду? Отгадывать бывает нелишне. Похоже, некоему живому королю объявлен шах.

Позавчера француз шептался со шведом. Украдкой, из угла, кинул взгляд на царского посла. К добру ли? Франция связана с Карловой державой давним приятством. Не зевай, посол, примечай, кто с кем играет!

Вечер в такой ассамблее весьма приходится кстати перед встречей официальной. Не менее, чем коришпонденция, доставленная накануне.

– Тять… Приблудный твой…

Сын топырит губы брезгливо, подавая цидулу. Посол разгладил ее, потом вывернул засаленный конверт, – нет ли внутри каких знаков. Несла письмо не почта, французских королевских лилий на печати нет. Следовало оно из Парижа в ящике с парфюмерией, в багаже торгового агента. Нежный женский аромат издает донесение Сен-Поля.

Посол разбирает бисерную цифирь втихомолку, приложив к глазу стеклянную чечевицу. Любопытство сына не утолит.

– Приблудный? Чем не угодил тебе?

– Шатун какой-то, – рассуждает Александр. – Курляндии он не слуга. Так кому же? Болтается в Париже… Продаст он нас, тять.

– Нечего ему продавать. У него свои карты, у нас свои. Наших козырей не видит же оттуда.

В Париже кроме маркиза два резидента – Конон Зотов, сын того Зотова, что обучал юного царя грамоте, да младший Лефорт, сын дружка царского. Оба представляют Российское государство с лицом открытым, оба усердны, да неуклюжи, – Конону поручена коммерция, и Лефорт лезет туда же, запутывает всех сумасбродными прожектами. Истинно сын дебошана… Сен-Поль же «без характеру», коришпондент тайный. Знакомства имеет в столице обширные, вхож к некоторым весьма важным сановникам и услуги его неоценимы.

Александру маркиз досаждает главным образом тем, что каждый раз причиняет мелкие и непонятные хлопоты.

Вот и сейчас…

– Ступай к Шатонефу! Зови отобедать с нами! Запросто, без церемоний…

Экая важность, мог бы послать Огаркова! За что такой почет французскому послу, вздорному старикашке, говорливому как сорока. Твердит свою родословную, парижские сплетни, а то, масляно подмигнув, вспоминает Константинополь, где несколько лет состоял послом. Хихикая, разъясняет нудно, нескончаемо обычаи султанского двора, а особливо гарема.

– Нечего волынить, иди! – понукает отец. – Надулся, лягушка Езопова.