22
22
«Главный человек» России шел на помощь к осажденной Полтаве, сознавая огромность предстоящего.
«Ведало бы российское воинство, – гласит царский указ по войскам, – что оный час пришел, который всего отечества состояние положил на руках их: или пропасть весьма, или в лучший вид отродиться России».
В приказе, наряду с речениями выспренними стоят простые, народные слова, как бы поясняющие их, ибо значение предстоящего надлежало понять каждому солдату.
«А о Петре ведали бы известно, – сказано в конце, – что ему житие свое недорого, лишь бы жила Россия и российское благочестие, слава и благосостояние».
Не царь один, а войско решит исход борьбы. Многие сознавали это, но мало кто вручал страну солдату так открыто и доверительно.
Речи Петра – а он выступал перед полками в те дни часто – похожи на отчеты, до того обстоятельно он излагал соотношение сил на театре войны.
– Казацкие и малороссийские народы остались нам верными, шведского войска через разные победы и лютость прошедшей зимы истребилось до половины, войска Лещинского побиты…
Враг надломлен. Надо довершить победу.
Совсем иначе вел себя «главный человек» Швеции. Его причуды и странности, всегда смущавшие приближенных, внушали теперь тревогу.
Раненный, лежа с забинтованной ногой, он беспечно улыбался и говорил генералам:
– Завтра мы будем обедать в шатрах у московского царя. Нечего заботиться о провианте для солдат – в московском обозе много всего припасено для нас.
Карл угодил под пулю, гарцуя на виду русских. «Развлечение с горчичкой» – так он называл эту игру со смертью. Его тянуло «прощупать неприятеля» и, может быть, испытать собственную судьбу. Последняя игра была особенно дерзкой – король приблизился к русским передовым постам, словно вызывая огонь на себя. Левенгаупт, упавший с подбитой лошади, кричал:
– Уходите ради бога, ваше величество!
– Чепуха! Что вы волнуетесь? Вам дадут другую лошадь.
До сих пор пули щадили Карла. Сложилась легенда о короле неуязвимом, угодном небу. Легенду подхватили, распространили по Европе. В Париже, в Берлине, в Вене, даже в Стокгольме еще не подозревали о плачевном состоянии шведской армии. «Победоносный Карл уже на Ворскле, у Полтавы, – ликовали газеты. – Завтра он станет владыкой Днепра».
А трезвые люди в ставке «шведского Александра» называли поход в Украину безумием, убеждали короля отступать в Польшу.
– Я боюсь, – говорил генерал Гилленкрок, – что если какое-нибудь чудо нас не спасет, то никто из нас не вернется из Украины.
Он доказывал, что осада Полтавы стратегически бессмысленна, что гарнизон очень силен.
– Русские сдадутся при первом же выстреле, – оборвал король, досадливо откинув голову.
– Я сомневаюсь, – сказал Гилленкрок.
Взять приступом город не удастся, гарнизон будет сопротивляться отчаянно. Пушки не помогут – валы, обнесенные бревенчатыми палисадами, устоят.
– Уверяю вас, – твердил Карл, – никакого штурма не потребуется.
Гилленкроку следовало изобразить восторг. Прежде он так и делал, но тут не смог, стоял, потупившись, опустив плечи. Король, очевидно, уповает на необыкновенное счастье.
– Да, да, генерал! Вот именно… Мы должны совершить необычайное.
Для короля, для большего числа приближенных русские все те же, что девять лет назад, в первом бою под Нарвой. Недуг зрения, часто поражающий монархов, – желаемое видится как действительное.
Грохот канонады на полтавском фронте доставлял удовольствие графу Пиперу, пока Гилленкрок не испортил ему настроение, сказав:
– Выстрелы, которые вы слышите, это выстрелы русских, а не наши.
Шведский завоеватель уперся в палисады Полтавы, непосильные для его орудий, уперся намертво, отвечая на все увещевания:
– Я не уйду отсюда. Не уйду, даже если бог пошлет своего ангела с повелением отступить…
Придворный читает ему скандинавские саги. Одну Карл велит повторить – это поэма о Рольфе Гетрегсоне. Викинг поверг славянского волшебника, покорил земли славян и датчан.
В ставке Карла повторяют нелепые слухи: Москва в страхе, защищать ее некому. Весь гарнизон – несколько сотен саксонских дезертиров, перехваченных русскими. Кто приносит такие новости? Неизвестно. Подозревают, что какой-нибудь приближенный сочиняет их, потакая королю.
Потомок не узнает из мемуаров, что творилось в душе короля. Положился на волю фортуны? Ждал озарения? А быть может, предоставив действовать генералам, сознательно играл роль, питал и лелеял легенду о себе. Легенду, которая в разные моменты истории спасала владык, бросала полки на яростный штурм.
Что до Петра, то он за два дня до баталии произвел смотр двадцати четырем полкам, а вечером собрал военный совет, где наметили план сражения.
В тот же день Карл, словно очнувшись, приказал Гилленкроку снова штурмовать Полтаву. Но сооружение земляных апрошей задержалось, мазепинцы, посланные с лопатами, работать не хотели.
Вечером 26-го Карл вдруг заявил, что надо атаковать лагерь русских. Как можно скорее, ночью! Солдат наспех выстроили, короля, полулежавшего на носилках, пронесли по рядам. Он глухо повторял, что надеется на всегдашнюю храбрость воинов.
Решение короля застало командиров врасплох, и подготовиться они сумели лишь к утру.
В тетради Куракина потомок читает:
«И 27 июня поутру, до восхода солнечного, король шведский атаковал кавалерию московскую. И в первой атаке был генерал-майор Штакельберг, и потом сам король, хотя и ранен, в носилках, на двух лошадях, со всею кавалериею и инфантериею атаковал…»
Борис под Полтавой не обнажил шпагу, как мечталось ему, не вошел с семеновцами в брешь, как было в ринконтре нарвской. От болезни едва оправился. Впрочем, полк находился в резерве, вступить в сечу не успел. Строки тетради, посвященные Полтаве, – строки наблюдавшего издали.
Семеновцы стояли на возвышенности, в лесном укрытии. На Полтаву смотрела прогалина, вспоротая вдоль оврагом. Там, над пеленой тумана, накрывшей поле, невозмутимо, будто в иных, мирных пажитях, теплилась маковка колокольни. А пелена таяла на солнце, и Борис различал темные линии русских траншементов и перед ними – выпуклость редута, одного из десяти, сооруженных в предвидении шведской атаки.
Из этих бревенчатых, присыпанных землей укреплений шесть вытянулись по фронту, а четыре самых дальних легли перпендикулярно к нему. Подобных фортификаций, вынесенных за траншеи, Борис не знал и смысл сей царской затеи понимал не вполне.
На стороне противника смутно виднелись синие пятна – то шведские уланы, ожидающие сигнала. Едва разлилось пение боевых рожков, как эскадроны двинулись, ускоряя марш.
И вот уже русские рожки пробудились тревожно, русские кавалеристы в красных кафтанах тронулись навстречу. Где-то с ними светлейший князь. А на позициях основных, пехотных, должен быть царь, управляющий боем, звездный брат, которого Борис невольно ищет взглядом.
Знание артикулов военных подсказывает Борису – это еще не баталия, а разминка для нее, сшибка конников. Но полуполковнику известно и то, что Карл в лобовой атаке удачлив, добыл сим способом немало побед. Нередко за конницей поднималась инфантерия и добивала противника, сломленного наскоком.
Ныне, в обстоятельствах крайних, король, наверно, возлагает большие надежды на первый удар, на скорый успех.
Вот уже редуты вступили в бой, увенчались проблесками, выпускают черные клубы дыма. Натиск врага нарастает. Борис впивается взглядом, но дым, раскатанный ветром, проклятый дым не дает видеть, пеленой повисает над полем.
Если бы Борис мог пронзить завесу, приблизиться к дерущимся, он разглядел бы каски улан, кресты белых портупей, острую поросль сабель, взлезающих разом, поэскадронно, а в глубине серые униформы пехотинцев, уже бегущих со штыками наперевес, следом за конниками.
И королевский штандарт – три золотых короны на белом шелку – над кавалькадой адъютантов, над конными носилками Карла. Бледный, в расстегнутом мундире, без треуголки, он высунул из-под одеяла огромную обмотанную ногу, мчится туда, где московиты особенно упорны, где он – легенда во плоти – настоятельно нужен.
«И с того атаку сильного, – повествует тетрадь Куракина, – принуждены уступить аж до самого траншементу, где обретались Его Величество царское с вышними генералы и с инфантериею».
Описание боя, сделанное Борисом, лаконично донельзя, – он словно стыдится своей роли зрителя. К тому же полуполковник от некоторых собственных суждений воздерживается. Тем более не подобает ему, даже скрытым письмом, по-итальянски, касаться спора между царем и светлейшим Меншиковым.
А спор был, и военные специалисты будут разбирать его, доискиваясь, кто прав.
Что же до Куракина, то он не сразу поверил, – ведь Меншиков головой рисковал за неисполнение приказа.
Играть отбой – гласил приказ царя. Вывести кавалерию из битвы.
Светлейший, кусая губы с досады, ответил, что потери у него малые, есть резон держаться.
Шведы напирали. Два редута были недостроены, неприятель завладел ими. Петр снова повелел отойти. Он в горячке боя не терял из вида строгое начертание плана.
Военные историки будут гадать: то ли лихое упрямство Данилыча, то ли не успел он договориться с царем, поразмыслить над его диспозицией. Событие беспримерное – Меншиков опять не посчитался с царской волей. Более того, бросил в подмогу несколько пехотных полков.
Уже две лошади убиты под Алексашкой. Шведы и русские смешались, рубятся палашами. Можно ли в такой ожесточенной сече показать врагу спину?
– Ежели сказать «направо кругом», – объясняет Меншиков смущенному царскому гонцу, – то придадим дерзости неприятелю.
Светлейший улавливал то, что Петр не мог ощутить, – атака шведов выдыхается, фортуна дарит возможность, смяв улан, достигнуть палашами пехотинцев, развернув стычку конников в сражение генеральное, не дать врагу отдыха, не дать срока, чтобы перестроиться для обороны.
Петр понял Алексашку, понял малый резон, внушенный моментом, но в подмоге отказал, ибо прорыв Меншикова принес бы, в лучшем случае, победу неполную.
Обратить врага в бегство, прогнать – да, это удастся с ходу, но на большее дыхания не хватит.
Нет, уйти Карл не должен…
Приказывая убрать кавалерию, отвести на фланг, Петр хотел отдать шведов на расправу редутам, впустить как можно большее число в полосу фортификаций, с тем чтобы разрезать лавину атакующих, как рифы разбивают, дробят морскую волну. Разрезать на части, скосить всех прорвавшихся ядрами и пулями, придав, если нужно, огня из траншементов.
Свою же конницу надлежит беречь, придержать для решающего часа. Ведь когда враг побежит, только она обгонит его, не разрешит уйти, закроет пути отступления.
Карл сам полез в ловушку, обложив Полтаву. Осаждающие оказались в охвате. Пора захлопнуть ловушку, именно здесь уничтожить противника. Для этого за годы войны накоплены и силы и уменье, – Петр убежден в этом неколебимо.
Уже сейчас ясно – шведы не те, что прежде. Офицер, прискакавший от Меншикова, докладывает – атака захлебывается. Светлейший в кураже, жалуется, что нет у него пехоты. Пушкари из редутов стреляют ловко, своих не задевают. Убитых шведов возле редутов множество.
Однако два редута, взятые врагом, заполнены стрелками, обращены против нас… Пожалуй, хорошо, что Алексашка не согласился отступить. Редуты нельзя бросать без поддержки. Нельзя, раз подоспели шведские пехотинцы.
Ох, Алексашка, дорогой камрат! Не зарвался бы…
Донесения оттуда неизменно радостны. И вот успех значительный – поток наступающих удалось перерезать. Отряды генералов Шлиппенбаха и Рооса, прорвавшиеся к траншементам – шесть батальонов пехоты и несколько эскадронов, как подсчитали потом, – барахтаются в тисках.
Следовать по пятам, добить! Тут уж Петр не пожалел войск для дражайшего, милого сердцу. Меншиков получил свежих конников и пять полков пехоты, а пушкари в редутах и на прочих передовых позициях посылали ядро за ядром, не переводя духу, обливаясь потом у разогретых стволов.
Лишь немногие шведы успели добежать до Яковецкого леса, нырнуть в чащу. Тысячи заколотых, порубленных, разодранных ядрами оплатили кровавую легенду о Карле.
Не было еще шести часов и солнце было раннее, слепило Куракина, когда он услышал победную весть, облетевшую всю армию проворнее любого курьера. Над полем взлетал, рассыпался, ликующими голосами звенел отбой.
«И Его Величество сам поставил инфантерию в две линии, а светлейший князь Меншиков также по флангам поставил кавалерию, а неприятель также построился в ордин баталии».
Это писалось вскоре после Полтавы, и потомка опять удивит беглость куракинской записи. Он – потомок – жаждет подвести итоги, рассудить. Почему же современник великого сражения столь немногословен?
Но Борис привык заносить в тетрадь обстоятельно то, что испытал и видел сам. Между тем отчетливы в его памяти лишь шеренги войск, выведенных в «ордин».
Три часа длилась передышка. Три часа лихорадочной деятельности Петра, изучавшего ситуацию, вносившего уточнения, поправки в свой план. Три часа полной, загадочной для окружающих прострации Карла, который за все это время не дал ни одного распоряжения, все передоверил генералам.
«И о девятом часу или о десятом началась оная баталия и окончилась вечною славою Его Величеству и нации славяно-российской».
Трудно было определить, когда начали сближаться шеренги, когда схватились врукопашную. Куракин не смотрел на часы, он не отводил взгляда от поля, заискрившегося сталью оружия, медью касок. Зелень трав уже угасла, истоптанная земля уже почернела и растила там и сям столбы дыма. Ветер срывал их, сплетал непроницаемую для глаз ткань. Ее все чаще прожигали зарницы пушечных выстрелов, и вскоре вся она занялась дрожащим, рокочущим огнем, словно пласт войлока, брошенный на костер.
Борису скажут потом, что баталия продолжалась два часа, всего два часа, казавшиеся для него, томившегося в резерве у оврага, нескончаемыми.
Скажут, что Петр, оценив состояние шведов, сократил против плана войска, введенные в бой. А так как солдаты рвались в битву и перемещение в тыл огорчило их, Петр счел нужным объяснить им приказ:
– Неприятель стоит близ лесу и уже в великом страхе; ежели вывесть все полки, то не даст бою и уйдет.
Тут заспорил с царем Шереметев, опасавшийся ослабления фронта, но доводы его разбились о решимость царя. Осторожный, медлительный фельдмаршал нервничал, – вдруг Карл выкинет какую-нибудь неожиданность.
У шведов почти вся пехота покинула траншеи. Сомкнуто, слитно, с пением гимнов, надвигались лучшие шведские полки, гордость короля – Упландский, Кальмарский, Ниландский, Йончепингский, – полки свежие, не участвовавшие в борьбе за редуты.
Отборных шведских гвардейцев встретил заурядный Новгородский полк, – встретил с тем, чтобы войти в летопись солдатских подвигов. Шведы прошили штыками первый батальон насквозь, но уцелевшие пополнили второй батальон, сомкнувшийся непроницаемо. Здесь сам Петр командовал новгородцами, которые не только сдержали мощный натиск, но ринулись в контратаку.
Русская артиллерия, заговорившая разом, оглушающе, остановила, потопила в крови последнее отчаянное движение врага, последнюю попытку реванша. Орудия шведов откликались слабо, русские же господствовали, простирали грозу над всей шириной поля.
Ядро сломало носилки короля. В суматохе соорудили новые, из скрещенных пик. Фельдмаршал Реншильд, подбежав к Карлу, испуганно закричал:
– Ваше величество, наша пехота погибла! Молодцы, спасайте короля!
Началась паника. Беглецам преграждали путь кавалеристы Меншикова, кинувшиеся с флангов. Реншильд, Пипер подняли руки, присоединились к Шлиппенбаху, плененному раньше. Карла с трудом вынесли из свалки.
Полтавское поле затихло. Ветер стягивал с мертвых покрывало дыма.
В лесу, над головой Куракина очнулись, загомонили птицы, присмиревшие от орудийного рева. Солнце высвечивало борозды опустевших траншементов, остывающие пушки, редкие полоски неистоптанной, не вспаханной колесами зелени. Что произошло? Неужели виктория? Верить ли слуху, глазам? Еще не дошла до семеновцев счастливая весть, но в сердце, сперва робко, вливалась небывалая радость.
Победа… Чаемая с юности и все же внезапная, как взрыв. Взлетевшая с солнцем, в блеске нового, необыкновенного дня. Взошла, переменив все вокруг, – все сущее, самый воздух, которым дышишь.
Когда Борис, опьянев от счастья, раскрыл заветную тетрадь, он почувствовал, что подробности сражения и всей войны уже незначительны, отодвинуты в прошлое.
Пусть другие, пером летописца, запечатлеют весь ход событий. Он же, по его мнению, написал самое главное – баталия окончилась. Окончилась вечною славой.