Джермен Гвишиани Человек, который был мне дорог

Джермен Гвишиани

Человек, который был мне дорог

Гвишиани Джермен Михайлович, зять А.Н. Косыгина. В 1951 г. окончил Московский институт международных отношений. Работал в Госкомитете СССР по новой технике, затем в Госкомитете по науке и технике СССР (ГКНТ). С 1962 г. – заместитель председателя ГКНТ, в 1985–1986 гг. – заместитель председателя Госплана СССР

Когда говорят об Алексее Николаевиче Косыгине, прежде всего, естественно, вспоминают о его государственной деятельности. Для меня и для всей нашей семьи его образ, конечно же, связан не только с этой ответственнейшей работой. С ним – близким и родным человеком – мы долгие годы вместе шли по жизни. Однако люди нашего поколения не привыкли противопоставлять частную жизнь человека его общественному лицу. Независимо от занимаемой должности одни и те же человеческие качества проявляются и в личной жизни, и в общественной деятельности. Поэтому все мы считали невозможным рассказывать о жизни Алексея Николаевича, сосредоточив внимание лишь на чисто домашней, бытовой стороне, тем более что вся его жизнь была в первую очередь посвящена работе, служению делу.

Даже самые близкие люди не знали его достаточно хорошо, хотя лично я многому у него научился, навсегда сохранил к нему глубочайшее уважение и считаю подарком судьбы то, что был одним из его ближайших друзей, к которому он относился с большим доверием, многим делился, хотя по натуре был человеком сдержанным.

Еще меньше знает об Алексее Николаевиче Косыгине широкая публика. Хотя он в течение почти шестнадцати лет был Председателем Совета Министров СССР, деятельность его оказалась, по образному выражению Даниила Гранина, «запрещенной главой» в истории государства.

Мы достаточно ясно видели, что после смерти Алексея Николаевича тогдашнее руководство не желало давать истинную оценку его деятельности, всячески замалчивало его роль в жизни страны. Эта линия сложилась при Брежневе и последовательно проводилась и при Андропове, и при Черненко, что ощутимо отзывалось на всей нашей семье.

В годы так называемой перестройки отношение к Алексею Николаевичу со стороны властвующих структур оставалось неясным. Провозглашенные в начале перестройки лозунги «демократизации и гласности» практически не отразились на работе высших партийных органов, где по-прежнему господствовала давно сложившаяся практика, не позволяющая оспаривать мнение главных авторитетов.

Об Алексее Николаевиче не принято было говорить громко, можно было лишь вспоминать в задушевных беседах. В первую годовщину его смерти бывшему помощнику Косыгина А.Г. Карпову, тяжелобольному человеку, удалось с большим трудом, после многочисленных согласований поместить скромную статью на страницах «Правды». А в следующем году «Советская Россия» опубликовала две фотографии, где Алексей Николаевич был снят в домашней обстановке с М.А. Шолоховым и А.И. Хачатуряном. Им были предпосланы комментарии моей жены, дочери А.Н. Косыгина Людмилы Алексеевны, сделанные по просьбе газеты.

Людей, хорошо знавших Алексея Николаевича, с каждым годом остается все меньше. Самым близким человеком в его жизни была Людмила, единственная дочь, которая с уходом из жизни отца, последнего представителя из рода Косыгиных, сочла возможным взять его фамилию и стала Гвишиани-Косыгина. Она унаследовала многие черты характера Алексея Николаевича, а также определенное внешнее сходство, особенно необычайно синие глаза. 13 января 1990 г., после нескольких лет мужественной борьбы с фатальным заболеванием, ее жизнь прервалась. Это случилось за несколько дней до сорокадвухлетия со дня нашей свадьбы.

* * *

Я прожил долгую и очень интересную жизнь с этими родными мне людьми. Мы привыкли совместно вырабатывать свои действия, обсуждать поступки и старались с максимальной ответственностью оценивать все происходившее в нашей жизни. Едва ли мне когда-нибудь удастся избавиться от ощущения невосполнимой потери и одиночества, хотя я окружен вниманием своих достойных детей и внуков, моих истинных друзей.

Описать жизнь и деятельность Алексея Николаевича Косыгина, то, что испытал и через что прошел он в своей жизни, – неподъемная задача для одного человека. Я ограничусь лишь некоторыми сугубо личными и далеко не полными воспоминаниями. В потоке событий одно запомнилось ярче, другое сгладилось в памяти, поэтому, может быть, что-то значительное осталось в стороне.

Алексей Николаевич оказался единственным из высших руководителей страны, который работал при Сталине, Хрущеве, Брежневе и о котором в народе сохранилась добрая память. Мне кажется, это произошло потому, что Косыгин никогда ни к кому не приспосабливался. Он оставался прежде всего честным и добросовестным человеком, компетентным специалистом, ответственным за порученное дело, он пользовался высоким авторитетом у ученых, хозяйственников, которые ценили его порядочность, деловитость, пунктуальность. Вот, например, такая, казалось бы, мелочь: он всегда неукоснительно перезванивал тем, кто пытался связаться с ним в его отсутствие. О многих ли руководителях его ранга можно сказать то же самое? А именно из таких мелочей и складывается образ, они определяют отношение к человеку окружающих. Алексей Николаевич терпеть не мог безответственных болтунов. Прежде чем браться за дело, старался просчитать возможные последствия. Во все времена он был «скорой правительственной помощью», пытаясь найти выход из очередного пикового положения, вызванного скоропалительными необдуманными решениями.

Первое серьезное выдвижение на руководящую работу в высший эшелон власти было для него неожиданным. В семейном кругу он вспоминал, как в канун Нового, 1939 года получил срочный вызов в Москву и, отправившись туда 3 января, оказался в одном купе с известным актером Николаем Черкасовым. Николай Константинович еще утром видел газеты, где крупным шрифтом на первых полосах был напечатан указ о назначении Косыгина народным комиссаром текстильной промышленности. Черкасов никак не мог поверить, что Алексей Николаевич ничего не знал об этом и был просто поставлен перед совершившимся фактом.

Помню, что много лет спустя Черкасов приехал в Москву и, будучи в гостях у Косыгина, живо рассказывал о той давней встрече.

Алексей Николаевич очень любил Питер, как он называл Ленинград, его родной город, и всегда говорил, что искренне хотел бы остаться в нем. Те же чувства питал к этому городу и отец Алексея Николаевича – Николай Ильич Косыгин, всю жизнь проживший в Ленинграде в одной и той же комнате, которую занимал в общежитии еще и до революции, не соглашаясь переехать в Москву и жить у сына. Проведя многие годы на руководящей работе, Алексей Николаевич никогда не стремился к продвижению по иерархической лестнице и был, на мой взгляд, совершенно лишен карьеристских черт. Может быть, это было унаследовано от отца, квалифицированного рабочего завода Лесснера, который очень спокойно наблюдал за продвижением своего сына по службе; может быть, Алексей Николаевич видел в своей карьере лишь стечение обстоятельств и волю судьбы, но он никогда не упивался властью и находил подлинное удовлетворение лишь в конкретных результатах работы.

Мне кажется, что объективная причина выдвижения в 30 – 40-х годах плеяды молодых руководителей, таких, как Н.А. Вознесенский, Б.Л. Ванников, А.Н. Косыгин, В.А. Малышев, И.Ф. Тевосян, М.В. Хруничев и другие, состояла в вынужденной потребности в компетентных кадрах управления народным хозяйством. Это обстоятельство заставило Сталина отказаться от сложившейся практики назначения руководящих кадров по принципу их идеологической преданности. Новые люди были специалистами, выросшими на производстве, способными отвечать за конкретное дело. Молодые руководители умели добиваться реальных результатов и могли, в определенных пределах, отстаивать свои позиции, хотя их жизнь была далеко не безоблачной.

Косыгин высоко ценил сильную волю и организаторские способности Сталина. Алексей Николаевич оставался с ним в Москве во время войны, когда все правительство эвакуировалось в Куйбышев, и позже категорически не соглашался с насмешливым замечанием Хрущева, утверждавшего, что в войну Сталин командовал «по глобусу», стоявшему в его кабинете. Однако привычка скрывать свои мысли и чувства, приобретенная за годы сталинской службы, осталась у Косыгина навсегда.

* * *

Высказывая сегодня свои суждения о людях прошлых поколений, мы, естественно, пользуемся нынешними критериями оценки и невольно ищем ясных и простых ответов на возникающие у нас вопросы, забывая, что сама жизненная среда и условия тех лет были совершенно иными. Трудно представить себе Алексея Николаевича Косыгина, да и вообще любого человека, который в те годы сидел бы за чашкой чая и откровенно обсуждал слабые и сильные стороны «вождя и учителя». О мнении собеседника можно было составить представление по каким-то косвенным признакам, он мог выдать себя в моменты сильного эмоционального напряжения. И дело здесь не только в осторожности. Авторитет и власть вождя были настолько непререкаемы, что личное суждение о нем не имело смысла. Система, безусловно, подразумевала, что любое сомнение в Сталине означает выступление против народа, против партии, против высших человеческих ценностей. Однако давление было далеко не столь явным, как кажется сегодня. Большинство людей искренне верило в то, что ему внушали много лет. Не случайно даже те, кто в полной мере испытал жестокость режима, не обвиняли в репрессиях систему власти, а тем более самого вождя.

Я помню, как относился к Сталину один из лучших друзей Алексея Николаевича и всей нашей семьи – Борис Львович Ванников, первый в стране трижды Герой Социалистического Труда, с именем которого прямо связано создание современного вооружения. Занимая перед войной, в разгар борьбы с «врагами народа», пост народного комиссара вооружения, Борис Львович был осужден по клеветническому доносу и репрессирован. Узнав в тюрьме о начавшейся войне с Германией, об отступлении наших войск, он обратился в Сталину с письмом, в котором изложил свои соображения о передислокации предприятий оборонной промышленности. Каким-то чудом письмо попало по назначению.

Совершенно неожиданно для Бориса Львовича его переодели, привели в более или менее приличный вид и вывезли из тюрьмы, ничего не объяснив. Он был готов ко всему – к новым допросам, даже к расстрелу, хотя никогда не признавал за собой никакой вины, однако его доставили в Кремль, в приемную Сталина. Никто из дожидавшихся там высокопоставленных руководителей и военачальников «не узнал» наркома и не поздоровался с ним. Сталин проговорил с ним около сорока минут с глазу на глаз, предложив считать все происшедшее «досадным недоразумением» и немедленно приступить к работе. Выйдя из кабинета, Борис Львович обнаружил, что его уже «узнают», и выслушал немало поздравлений от присутствующих, которые «нюхом» почуяли, что в тюрьму он не вернется и, стало быть, знакомство с ним ничем не угрожает.

Эту историю в подробностях я слышал и от самого Бориса Львовича, прекрасного рассказчика, и от его сына, Рафаила Борисовича, профессионального военного. Он сам и его мать, жена Бориса Львовича, уже потеряли всякую надежду после ареста.

Из рассказов Алексея Николаевича вырисовывался облик Сталина, не во всем совпадающий с принятым сегодня представлением о нем. Косыгин свидетельствовал, например, что перед войной Сталин едко высмеивал бахвальство высших военачальников, преувеличивавших наше могущество и недооценивающих гитлеровскую военную машину, заявляя, что если им придется нанести удар по врагу, то единственной проблемой будет догнать его, удирающего без оглядки. Вопреки распространенному ныне мнению, Сталин не раз строго предупреждал об опасности войны и о необходимости готовиться к ней всеми силами, поощряя проведение в стране широкомасштабных кампаний в поддержку армии и флота, появление боевых патриотических песен вроде «Если завтра война, если враг нападет…».

Алексей Николаевич рассказывал, как тревожила Сталина наша неподготовленность к войне, как он делал все возможное, чтобы оттянуть начало конфликта. Однако это предпринималось под покровом такой секретности, что большинство членов правительства почти ничего не знало.

По другим свидетельствам Алексея Николаевича, Сталин придавал большое значение «правильно дозированной» информации о деятельности партии и правительства, которую должен иметь народ и сами члены партии. В те годы еще не было телевидения, и появления вождя на киноэкране, публикации его выступлений в печати были тщательно продуманными и взвешенными; обычно он сам работал над текстами своих выступлений.

Алексей Николаевич вспоминал речь Сталина на параде на Красной площади в честь годовщины Великой Октябрьской революции 7 ноября 1941 г. По каким-то техническим причинам она не была зафиксирована на кинопленку. Это вызвало гнев Сталина, и он повторил свое выступление специально перед камерой, так что на экранах страны демонстрировался не оригинал, а повторение, дубль, о чем, конечно, никто из зрителей не подозревал.

В отличие от своих преемников, которые, развенчав его «культ», тут же неумело начинали устанавливать свой собственный, он не нуждался в вульгарном утверждении авторитета. Его культ внедрялся в сознание людей более утонченными способами. Он позволял упоминать наряду с собой и других руководителей партии и правительства, давая говорить им самим, не пытаясь выступать за всех, утверждал присвоение их имен городам, улицам, заводам и другим объектам. Его окружение не выглядело серой массой (что впоследствии стало дурной традицией), люди рядом с ним сохраняли некоторую индивидуальность.

В быту он старался выглядеть спартанцем, резко выговаривал соратникам за нескромность, запрещал принимать подарки. Даже за столом, в кругу «своих» к нему нужно было обращаться «товарищ Сталин», он не допускал ни малейшего панибратства. Несколько раз в присутствии Алексея Николаевича Сталин впадал в гнев, при этом никогда не кричал, но вызывал страх и трепет у провинившихся.

* * *

Косыгин как руководитель сформировался именно в сталинское время и позже в своих мыслях постоянно возвращался к опыту тех лет, анализируя и переосмысливая его. Я хорошо помню реакцию Алексея Николаевича на книгу Питера Дракера «Практика управления», где описывался опыт автомобильной компании «Форд». Эта книга попалась ему на глаза, когда мы в начале 60-х годов всей семьей отдыхали в Сочи и я использовал свободное время для работы над диссертацией. Он попросил меня перевести для него некоторые главы, где шла речь о проблемах централизации и децентрализации управления фирмой, отказался от прогулки и несколько часов провел со мной за чтением и обсуждением.

Дракер описывал централизованное, авторитарное, граничащее с тоталитарным управление при основателе фирмы Генри Форде. Все без исключения решения принимал один-единственный человек – Генри. Крупнейший в США сталелитейный завод, принадлежащий фирме, не только не мог ничего предпринять без разрешения президента, но его руководители не имели представления о цене, по которой их предприятие получало от поставщиков сырье. Эта информация была известна только Форду и держалась в строгой тайне. Жесткое, единоначальное управление, естественно, привело к сверхсекретности, шпиономании, доносительству, и Алексей Николаевич, прервав мое чтение, заметил, что Форд руководил вполне «по-сталински».

Еще более яркие аналогии вызвало описание Дракером дальнейших событий, показавших полную обреченность подобной системы управления. Масштабы производства росли с каждым годом, но менеджмент, начиная с вице-президентов и руководителей заводов и кончая начальниками отделов, оставался безликим и бесправным, обеспечивая лишь беспрекословное выполнение указаний высшего руководителя, дисциплину и порядок.

Дракер говорил, что в свое время авторитарная система работала эффективно, но лишь благодаря незаурядности Генри Форда, талантливого инженера и выдающегося менеджера. После его смерти начались серьезные трудности. Наследники Форда не обладали его качествами, но главное – масштабы производства, растущая конкуренция, другие объективные условия сделали централизованную систему, убивающую инициативу, исключающую разделение ответственности и прав на всех уровнях иерархии, абсолютно несостоятельной.

Алексей Николаевич с сожалением говорил, что и мы должны же наконец понять и отказаться от управления по методу Форда. В наших условиях этот метод в определенное время был объективно необходим, позволяя быстро мобилизовать ресурсы для достижения главных целей, как в периоды индустриализации или Великой Отечественной войны.

* * *

В сталинское время Алексей Николаевич был одним из самых молодых руководителей, ему приходилось многому учиться в организации управления промышленностью. Постепенно ему открывались сложные отношения между «соратниками» Сталина, их взаимное недоверие, неискренность и интриганство, способность «подставить» друг друга. Жена Алексея Николаевича, Клавдия Андреевна, часто говорила ему: «Это не для тебя, Алеша. Это не твой мир…»

Мир этой семьи действительно был совсем иным. Я впервые вошел в него осенью 1947 г., вскоре после того, как мы с Людмилой, студенты второго курса института международных отношений, решили создать семью. Раза два-три я был гостем на скромных семейных торжествах, познакомился с Клавдией Андреевной и ее мамой Евдокией Прохоровной, но первое время Алексея Николаевича не видел – как было принято у руководящих работников того времени, работал он не только днем, но и ночами. Обедать приезжал часа в три-четыре, потом ровно полчаса отдыхал и снова уезжал до часу-двух ночи. Ну а если был ужин на даче Сталина, там задерживался почти до рассвета.

Первая встреча с Алексеем Николаевичем, конечно же, запомнилась. Это было в выходной день на даче. Алексей Николаевич принял меня вежливо, но как-то суховато – ведь я в его глазах был мальчишкой. Сначала все гуляли, потом играли в волейбол, причем игроков на две команды не хватило, поэтому позвали кого-то из соседей, сотрудников охраны. После обеда Алексей Николаевич предложил мне сыграть в бильярд.

В то время я играл неплохо, а он, вообще-то говоря, средне, но мог вдруг удачно положить какой-то невероятно сложный шар, за который я бы не взялся. Все время чувствовалось, что он думает о чем-то другом, не отдаваясь полностью игре. Я сдерживал себя, немного поддаваясь из уважения к хозяину и не зная, как он будет реагировать на проигрыш, – многие в азарте бывают обидчивы. Но мои хитрости Алексей Николаевич довольно быстро раскусил, должно быть, я выдал себя, забив сложный шар и смазав простой. На это он сказал:

– По-моему, вы не раскрываете всех своих возможностей. А надо это делать. Это же игра. Только глупые люди обижаются на проигрыш.

Вдохновленный, я быстренько с ним разделался, однако он не успокоился и предложил сыграть еще раз.

Потом мы часто вспоминали ту первую игру, и он говорил:

– Я помню, как ты мне тогда поддавался…

После бильярда он стал расспрашивать, откуда я, где учился, кто мои родители. Я отвечал, что родился в Грузии, в старинном городе Ахалцихе, но детство и юность провел на Дальнем Востоке, где работает отец. После школы хотел стать моряком, пойти в военно-морское училище. Свою роль тут, как я говорил Алексею Николаевичу, сыграли проведенное у моря детство и рассказы отца, который всю жизнь мечтал стать моряком и еще до женитьбы отправился со своим товарищем в Ленинград, чтобы учиться морскому делу, но жизнь распорядилась иначе. Я же во Владивостоке случайно встретился с работником дипломатической службы, который рассказал мне об очень интересном Московском институте международных отношений. Это изменило мои планы. Я прилично владел английским языком, закончил школу с серебряной медалью. Мне удалось выдержать в Москве вступительные экзамены, однако первые месяцы учебы разочаровали настолько, что я собрался бросить институт и уехать домой. Остаться и продолжать учебу убедила меня Людмила. Кстати, после института я все-таки попал в военно-морской флот и прослужил там почти четыре года.

После беседы мне показалось, что Алексей Николаевич стал относиться ко мне иначе, даже проникся какой-то симпатией, но, может быть, тут сказалось влияние Клавдии Андреевны и Люси. Месяца через три после этого, 24 января 1948 г., состоялась наша свадьба. Торжество отмечали на той же даче. Из Владивостока приехали мои родители, младшие сестра и брат, были наши с Людмилой друзья из институтской группы, Борис Львович Ванников со своей семьей. На свадьбу приехал и Алексей Александрович Кузнецов, до 1946 г. работавший первым секретарем Ленинградского объединенного обкома и горкома партии, а потом секретарем ЦК в Москве. В Ленинграде Косыгин работал вместе с ним, они дружили семьями.

* * *

В феврале 1949 г. секретарь ЦК ВКП(б), член Оргбюро ЦК А.А. Кузнецов, председатель Совета Министров РСФСР М.И. Родионов, первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии П.С. Попков, второй секретарь горкома Я.Ф. Капустин, председатель Ленгорисполкома П.Г. Лазутин были сняты с работы и исключены из партии. Я ни с кем из них, кроме Кузнецова, лично знаком не был. 5 марта было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении Н.А. Вознесенского с поста заместителя Председателя Совета Министров СССР, председателя Госплана СССР и от всех других руководящих должностей; спустя несколько дней Сталин подписал решение о выводе его из состава Политбюро, а затем и об исключении из членов ЦК. Так начиналось «ленинградское дело». Мы, ничего об этом не зная, только видели по состоянию обычно чрезвычайно сдержанного Алексея Николаевича, что произошло нечто ужасное. Позже Клавдия Андреевна сказала нам с Люсей:

– Случилась большая гадость – Алексея Александровича арестовали.

Одним из веских оснований для расправы с ним, очевидно, стало то, что после перевода в Москву Алексей Александрович был назначен секретарем ЦК и начальником Управления кадров ЦК, а это очень не нравилось некоторым старым членам Политбюро. В те же дни были задержаны Попков, затем Вознесенский, Родионов, Лазутин и многие другие руководящие работники Ленинграда, а также те, чья прежняя деятельность была связана с этим городом. Всем им было предъявлено обвинение в измене Родине, «вредительско-подрывной работе в партии», в намерении превратить ленинградскую организацию в опору борьбы с ЦК ВКП(б), создать компартию РСФСР. Реальная опасность нависла и над Алексеем Николаевичем, тем более что он был в очень хороших отношениях с Кузнецовым.

Надо сказать, что у некоторых руководителей партии и государства были причины для недовольства Косыгиным. Одних настораживало то, что его на какой-то короткий период приблизил к себе Сталин. Другим не нравились некоторые поручения, которые Косыгин получал лично от Сталина, например такая неблагодарная миссия – разобраться с привилегиями членов Политбюро – не могла не вызвать их раздражения. Как рассказывал нам Алексей Николаевич, началось с того, что однажды на заседании Политбюро Сталин учинил разнос.

– Мне прислали списки с продуктовых баз, – говорил он, – в которых указано, сколько продуктов расходуется в семьях Молотова, Кагановича, Микояна и других. Это просто возмутительно – вместе с ними кормится и охрана, и вся обслуга. Причем все воруют и никто не считает. Поручим Косыгину разобраться с этим, пусть внесет предложения, чтобы ввести жесткий лимит.

В те времена члены Политбюро, имея сравнительно невысокую зарплату, получали практически бесплатно любое количество продуктов, но после вмешательства Сталина, поручившего Косыгину навести порядок, были установлены ограничения. Недовольство же влиятельных членов Политбюро пало на голову Алексея Николаевича.

Однажды он сказал мне, что среди предъявленных Вознесенскому обвинений есть и обвинение в незаконном хранении оружия, которое будто бы было обнаружено в его сейфе (скорее всего сувенир, подаренный ему во время войны). Алексей Николаевич тогда же предложил:

– Знаешь что, давай соберем что у нас есть и выбросим. Всякое может быть…

У меня был маленький, старый, полученный в подарок браунинг. В юности я неплохо стрелял из пистолета и малокалиберной винтовки и даже имел грамоты за участие в соревнованиях по стрельбе. У Алексея Николаевича был «вальтер» и еще какой-то пистолет, оставшийся с военного времени. Под видом рыбалки мы сели в лодку и утопили все это в Москве-реке.

Примерно в то же время, когда мы уже знали о судьбе Кузнецова и других, Алексей Николаевич сказал нам с Люсей:

– Знаете, ребята, а меня ведь тоже могут арестовать, тем более что на следствии по этому делу многие дают на меня показания.

Об этом он знал как кандидат в члены Политбюро: всем им по утрам клали на стол размноженные копии протоколов допросов, причем в экземпляре Алексея Николаевича кто-то подчеркивал красным карандашом фамилию «Косыгин». Он тут же садился и писал подробное объяснение Сталину: «категорически отрицаю эти факты…», «в это время я находился там-то…», «этого не могло быть по таким-то и таким-то причинам…», «показания надуманны…»

Как бы то ни было, каждое утро, уезжая на работу, обняв Клавдию Андреевну, расставаясь с нами, он говорил: «Прощайте» и напоминал о заранее обговоренных условиях, как нам быть, если с ним что-то случится.

Жили мы тогда на даче, которая усиленно охранялась, поэтому, чтобы поговорить, пошептаться, посекретничать, приходилось прятаться от соглядатаев. В семье на долгие годы сложилось убеждение, что телефоны прослушиваются. Все знали, что в разговорах надо быть крайне осторожным; никто не собирался делать крамольных заявлений, но опасались провокаций.

Однажды я решил поискать в доме подслушивающие устройства – в том, что они есть, сомневаться не приходилось. В нескольких местах в комнатах я отыскал два замаскированных довольно примитивных микрофона. О своем открытии я сообщил Алексею Николаевичу, на что он строго заметил:

– Ничего не трогай и никому не говори.

И в самом деле, кому же скажешь?..

Несколько месяцев все мы провели в напряженном ожидании. Позже для себя решили, что все же арестовать Алексея Николаевича не дал Сталин, а его воля была – закон. Очевидно, к Косыгину у него была какая-то симпатия. После XIX съезда, когда Политбюро было преобразовано в Президиум ЦК, Косыгин в него не вошел, а стал лишь кандидатом. На каком-то совещании, когда Алексей Николаевич сидел в сторонке, к нему подошел Сталин, тронул за плечо:

– Ну как ты, Косыга? Ничего, ничего, еще поработаешь, поработаешь…

Эти слова, о которых нам потом рассказал Алексей Николаевич, несколько сняли напряжение, хотя процессы по «ленинградскому делу» продолжались. В 1952 г. стало ясно, что этап подозрений и недоверия заканчивается. Уже позже это косвенно подтвердил Хрущев. На одном из узких совещаний он с ехидцей бросил Алексею Николаевичу:

– А я-то помню, как Сталин говорил о вас – вот наш будущий премьер…

* * *

В первые годы правления Хрущева Косыгин полностью поддерживал новую политику и важнейшие инициативы. Поначалу Хрущев не оказывал ему должного доверия, однако постепенно проникался уважением к опыту и знаниям Алексея Николаевича, повышал его роль в управлении народным хозяйством. Но их отношения всегда оставались неровными и настороженными. Хрущев неохотно склонялся к признанию необходимости передать руководство специалистам высокого класса, опираться на деловых людей. А Косыгин очень переживал, видя, что компетентность нового руководителя на порядок ниже, чем его предшественника. Правда, тогда он не мог знать, каким будет следующий…

Отношение к Хрущеву изменялось у Косыгина по мере того, как прямо на глазах возрождался культ личности, конечно, не в столь жестоких формах, как у Сталина. И хотя решения, документы XX и XXII съездов партии были направлены на демократизацию жизни в партии и обществе, в аппарате ЦК и на местах сохранялся сталинский стиль руководства, служивший укреплению власти первого лица, когда «железная» партийная дисциплина использовалась для расстановки «верных людей», когда бездумно выполнялись директивы, принимавшиеся подчас без обсуждения, но под флагом коллегиальности. Все это вызывало у Косыгина особенный протест.

Об освобождении Хрущева иногда говорят как о дворцовом перевороте. Но не следует забывать, что это был единственный в советской истории случай, когда обсужденное и принятое пленумом ЦК решение было высказано в глаза руководителю партии. Сегодня легко критиковать и порицать, а в октябре 1964 г. каждый участник пленума должен был сделать свой выбор. Сам Хрущев проявил незаурядный характер и чувство ответственности, согласившись с решением.

В 1964 г. А.Н. Косыгин искренне поверил, что решение пленума послужит утверждению принципа коллегиальности в руководстве, что запрет на совмещение высших постов позволит исключить возможность возникновения нового культа. Но с какой-то неумолимой последовательностью люди, подчиняющие себе мощную партию, оказываются неспособными противостоять собственным амбициям, влиянию подхалимов и интриганов, рано или поздно начинают утверждать свой непререкаемый авторитет…

После освобождения Хрущева на пост Председателя Совета Министров СССР был назначен Косыгин. Американский журнал «Ньюсуик» в то время писал: «Косыгин – новый тип советского руководителя, не столько идеолог, сколько практик… Человек такого типа мог бы возглавить крупную корпорацию вроде «Форда» или «Дженерал Моторс», но не кажется способным руководить политической партией. Он, возможно, будет рассматривать проблемы с точки зрения фактов, прагматически и логически… Косыгин поднялся наверх главным образом благодаря своей абсолютной преданности любому делу, которым он занимался, начиная с работы на ленинградской текстильной фабрике… Пристрастие Косыгина к логике будет, несомненно, полезно для русской экономики, да и во многих других областях оно окажется новшеством…»

В то время Косыгин, несомненно, был руководителем нового типа. Я вовсе не стремлюсь представить его идеальным героем, борющимся с темными силами. У него были слабости, ошибки, со многим он мирился, поступаясь собственным мнением, но одно могу сказать твердо – превыше всего для него были интересы дела. Я считаю глубоко трагичной приметой нашей действительности то, что простая порядочность кажется геройством…

Алексей Николаевич принадлежал своему времени, системе, которую мы называем сейчас административно-командной и пытаемся разрушить до основания, забывая, что общественное производство не может существовать без организованной работы аппарата управления. Косыгин работал на сохранение или, лучше сказать, на совершенствование этой системы, понимая ее недостатки.

* * *

В 1964 г., после смены руководства, еще можно было питать надежды на реформирование экономики. О том, что идеи реформы уже зреют, свидетельствовали наши с Алексеем Николаевичем разговоры, в которых он постоянно возвращался к вопросам управления. Их спектр был чрезвычайно широким – от управления хозяйством в целом, в масштабе страны, до отдельных звеньев отраслевого и регионального управления.

Алексей Николаевич считал, что в любом государстве система управления на всех уровнях должна постоянно видоизменяться и совершенствоваться, что в нашей стране реформа должна быть не единовременным актом, а непрерывным процессом, при условии последовательного анализа происходящих изменений, конкретных результатов, которые убеждали бы в ее целесообразности. В отличие от нынешних «вчерашних коммунистов», он никогда не видел в капиталистической системе производства единственно верный ответ на радикальные изменения, которые принесла научно-техническая революция в мир, где сложилась новая экологическая реальность, возник дефицит ресурсов, родились другие глобальные проблемы; не верил, что «невидимая рука» рынка, по образному выражению Адама Смита, автоматически обеспечит их решение. Он считал беспочвенными иллюзии, что неподготовленный переход от планирования к рыночному регулированию обеспечит оптимальное развитие нашей экономики, не обострив социальную напряженность. Свести нежелательные последствия к минимуму можно только при условии тщательной продуманности реформ, компетентного управления всеми процессами изменений.

Он высказывал множество интереснейших мыслей о стиле работы руководителя, принципах коллегиальности и единоначалия, централизации и децентрализации в управлении, его экономических рычагах, о сочетании отраслевого и территориального управления и пр. Кое– что из этих его мыслей звучало в речах, выступлениях, однако далеко не полностью. Все мы, в том числе и он, были связаны идеологическими догмами, ограничивавшими свободу мышления и тем более публичных высказываний.

В официальных выступлениях советских руководителей непременно повторялись общепринятые восхваления социалистического способа производства, его принципиальные отличия от капиталистического хозяйствования, и лишь в откровенных дружеских беседах они уступали место деловому анализу не только различий, но и общих черт управления общественным производством в условиях социализма и капитализма.

Могу утверждать, что Алексей Николаевич считал необходимым для разумной организации управления, особенно по мере роста масштабов общественного производства, углубления специализации и кооперации, объективного усиления роли управления, непредвзятый подход ко всему мировому опыту, в первую очередь к опыту тех стран, которые превзошли нас в экономическом и техническом отношении.

При поездках за рубеж он использовал любую возможность не только познакомиться с производством, но и подробно побеседовать с руководителями предприятий, профессионально интересуясь стилем их работы, методами принятия решения, используемыми при этом концепциями. Я никогда не бывал в составе сопровождавших его делегаций, намеренно избегая этого, но выезжавшие с ним советские специалисты, да и зарубежные партнеры, обычно с удовлетворением вспоминали эти встречи и беседы, находя их чрезвычайно поучительными. Любил рассказывать о них и сам Алексей Николаевич. Сохранилось много его записных книжек с интересными заметками и краткими выводами о том, что нужно будет сделать, вернувшись домой.

Поскольку я профессионально занимался проблемами управления, изучением зарубежной теории и практики, Алексей Николаевич нередко с интересом выслушивал в моем изложении наиболее оригинальные взгляды крупных американских и других западных теоретиков бизнеса, высказывая свои замечания. Невероятно интересно было слушать, как Алексей Николаевич комментирует заинтересовавшее его суждение зарубежного авторитета, подтверждая или опровергая его на конкретных примерах из собственной практики. Часто он просил подобрать ему переведенные на русский язык материалы, справки, книги, систематически читал переводы работ, не появлявшихся в открытой печати, а рассылавшихся по особому списку. Думаю, немногие государственные деятели находили время для подобного занятия, а Алексей Николаевич умел читать быстро и нередко оказывался более осведомленным о последних западных трудах по экономике и политике, чем многие его коллеги.

* * *

Говоря о реформе 1965 г., мне хотелось бы остановиться на одном обстоятельстве. Сам я не экономист, всегда занимался философской и социологической проблематикой управления, а потом системным анализом, но мне кажется, что исследователи реформы недостаточно отметили ее важную, если не главную черту – она была сознательно направлена на решительную децентрализацию управления. В то время само понятие децентрализации упоминалось нечасто, превалировали «централизованные плановые начала». Однако конкретное содержание намеченных мер, полная самостоятельность предприятий неизбежно означали отказ от централизма и постепенную эволюцию системы «государственного управления народным хозяйством» в систему «государственного регулирования деятельности предприятий». Но в те годы все боялись быть заподозренными в склонности к «конвергенции», а это понятие тогда однозначно связывалось с отказом от социалистических ценностей и симпатиями к капитализму.

Будучи убежден в огромной важности функции управления, Алексей Николаевич говорил, что человечество рано или поздно придет к идеальной социальной организации, вобравшей в себя все лучшие достижения социализма и капитализма. Но этими мыслями он не мог поделиться ни с кем из своих коллег.

Начиная реформу, Косыгин считал необходимым изменить централизованную систему управления, которая изжила себя настолько, что не позволяла претворить в жизнь даже разумные решения. Только с помощью децентрализации можно было повысить компетентность управления и выявить подлинное положение с ресурсами страны.

При подготовке реформы удалось довести до людей, принимающих решения, кое-какие идеи о децентрализации управления, убедить их признать недостатки в управлении экономикой, отразить это в съездовских документах. Были приняты некоторые важные конкретные решения, намечены сдвиги в производстве товаров широкого потребления. И тут словно какая-то поистине «невидимая рука», которая и не снилась Адаму Смиту, перекрыла кислород – все попытки построить новую, современную систему были свернуты… Должно быть, верхний эшелон почуял угрозу, понял, что власть может ускользнуть из его рук, перейдя от высокопоставленных чиновников к подлинно деловым, заинтересованным людям.

Когда стало ясно, что с реформой покончено, Алексей Николаевич, глубоко переживая неудачу, все же пытался что-то сделать в сфере управления промышленностью, бытовым обслуживанием, сельским хозяйством, но в большинстве своем его усилия оказывались тщетными.

На заседаниях и совещаниях Косыгин часто заявлял о необходимости сочетать в государстве все формы собственности, различные типы организаций – крупные, средние, мелкие, вплоть до артельных и частных, выдвигал предложения по развитию товарно-денежных отношений, но в рамках постоянно совершенствуемой социалистической системы хозяйствования. Алексей Николаевич не раз повторял, что считает акционерное общество одним из самых разумных изобретений рода человеческого. Он рассказывал о своих попытках объяснить и Хрущеву, и Брежневу, и другим руководителям, какую пользу может принести развитие этой формы в наших условиях, ссылаясь на собственный опыт работы в Сибири в молодые годы. Но все было тщетно, а при Хрущеве предприятия промысловой кооперации были влиты в государственную промышленность. На плечах Косыгина лежало решение проблем работы промышленности, транспорта, других важнейших сфер экономики, и он не смог продолжить борьбу за новые формы хозяйствования, но в беседах часто с горечью говорил об абсурдности всех возражений противников его идей.

Как-то я оказался свидетелем его телефонного разговора с Брежневым. Косыгин предлагал обсудить на Политбюро важнейшие насущные вопросы, выработать не показную, а реальную стратегию дальнейшего развития, изменить подход к постановке политических и экономических задач, иначе страна окажется в тупике. Брежнев, как всегда, ответил, что нет времени и не позволяет состояние здоровья… Я видел, как расстроился Алексей Николаевич, не раз предупреждавший, что слепая вера в наше могущество и некомпетентная политика чреваты разрушительными последствиями. Огромные расходы на военные цели, поддержка «прогрессивных сил» и движений оказывались нам не по карману. Политбюро же никак не могло найти времени на обсуждение собственных проблем, занимаясь, по словам Косыгина, «всякой чепухой».

Однако он не был ни пессимистом, ни паникером. Он верил, что, изменив стратегию, реорганизовав систему управления, мы сможем справиться со всеми трудностями, если откажемся от жертвенных догм, поймем, что новое время требует новых подходов к решению проблем.

* * *

С начала 60-х и в течение 70-х годов были сделаны серьезные шаги в сфере международного научно-технического и экономического сотрудничества. Активное взаимодействие со многими промышленными фирмами Запада позволило осуществить ряд крупных проектов по организации производства в СССР новой продукции, по созданию новых мощностей в химической, нефтяной, газовой, металлургической, машиностроительной и других отраслях промышленности, в производстве товаров широкого потребления.

В числе многих проектов, возникших по инициативе Косыгина, продвижение которых он лично контролировал, были переговоры с фирмой «Фиат», закончившиеся подписанием, по выражению западной прессы, «контракта века» на строительство автозавода и организацию производства современных автомобилей в Тольятти. В 1964 г. была достигнута принципиальная договоренность, несмотря на сопротивление наших плановых органов, считавших производство автомашин для личного пользования преждевременным, пока не решены многие вопросы развития тяжелой промышленности. Алексей Николаевич видел, как растет уровень потребностей людей, считал, что дефицит товаров длительного пользования на потребительском рынке страны усилится и трудно будет решить проблему розничного товарооборота без организации производства холодильников, пылесосов, телевизоров, автомобилей, которое быстро оправдает себя не только с социальной, но и с экономической точки зрения. Ему пришлось серьезно отстаивать свои позиции, доказывать необходимость выпуска машины, доступной широким слоям населения. Сделать это удалось, и владельцы «Жигулей» и «Лад» сегодня имеют возможность ездить на сравнительно приличных автомобилях, хотя их производство все же не получило должного технологического и экономического развития.

Когда начиналось сотрудничество с «Фиатом», Алексей Николаевич, ясно понимая, насколько мы отстали от мирового уровня, хотел, чтобы был сделан существенный шаг к повышению технического уровня и в смежных отраслях, на предприятиях, поставляющих компоненты, определяющие качество конечной продукции – готового автомобиля. Поэтому модернизировалось производство не только на станкостроительных заводах, но и на предприятиях нефтеперерабатывающей промышленности, связанных с выпуском бензина, шин и прочих изделий.

Очень полезным тут оказалось широкое сотрудничество с итальянской фирмой «Пирелли», которое продолжалось потом долгие годы. Строительство завода в Тольятти во многом помогло внедрить в производство значительные отечественные научно-технические разработки.

Замечу попутно, что Алексей Николаевич постоянно уделял внимание развитию науки и техники. Он часто бывал в научно-исследовательских учреждениях, привлекал к обсуждению вопросов на заседаниях правительства крупных ученых и специалистов, прислушиваясь к их мнению и нередко считая его определяющим. Он поддерживал дружеские отношения с академиком М.В. Келдышем, А.П. Александровым, В.А. Кириллиным и многими другими. Фундаментальные исследования неизменно получали от правительства необходимое финансирование, и Алексей Николаевич не раз поправлял финансовые органы, пытавшиеся сократить расходы на научные разработки, которые не обещали немедленной отдачи. Весьма критически оценивал Косыгин разрыв между наукой и производством, мучительно медленный процесс внедрения новой техники и видел причину этого не в слабости нашей науки, а в неспособности и незаинтересованности производства в техническом перевооружении. Помню, как он возражал против того, чтобы ученые сами занимались внедрением технологий в промышленность. В некоторых случаях это было оправданно, но выводить из этого общее правило, по его мнению, было неразумно. «Каждый должен заниматься своим делом, которое он знает и умеет делать, – говорил он. – Зачем же превращать академика в толкача… Внедрение – дело Госплана, промышленных министерств и ГКНТ».

* * *

Надо особо сказать еще об одной сфере деятельности Косыгина – внешнеполитической, где его роль, по оценке мирового общественного мнения, была весьма значительной.

Достаточно напомнить, например, о событиях, связанных с урегулированием индо-пакистанского конфликта 1965–1966 гг., который мог перерасти в войну непосредственно у границ Советского Союза. Немедленно после первого же обострения ситуации А.Н. Косыгин обратился с посланиями к руководителям двух стран, предлагая конкретные шаги по мирному урегулированию возникших разногласий. Во многом благодаря его личным усилиям, встречам и беседам с членами правительств конфликтующих сторон удалось созвать в Ташкенте мирную конференцию с участием президента Пакистана Айюб Хана и премьер-министра Индии Шастри. Мировая печать назвала это «беспримерной дипломатической инициативой», поскольку Советский Союз впервые предложил свое содействие двум некоммунистическим странам – неприсоединившейся Индии и Пакистану, входившему в военные блоки СЕНТО и СЕАТО.

В Ташкенте Алексею Николаевичу пришлось развернуть поистине сверхчеловеческую деятельность, поглощавшую все силы и все время. «В мировой истории, – писали зарубежные газеты, – едва ли удастся найти второй такой пример, когда бы глава правительства великой державы проявил столько необыкновенной деликатности к руководителям двух соседних и меньших стран. Если эта советская дипломатическая инициатива увенчается успехом, она окажет влияние на всю мировую политику».

«Советский премьер, – отмечали индийские газеты, – сделал то, на что способны весьма немногие лидеры с мировым именем». Он пренебрег ритуалом, согласно которому руководители Индии и Пакистана должны были навестить его первыми. Он сам поехал к ним. Судя по всему, А. Н. Косыгин относился к своей роли более серьезно, чем предполагали «эксперты по советским делам»…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.