И. Д. Никонов В памяти на всю жизнь…
И. Д. Никонов
В памяти на всю жизнь…
382-я дивизия формировалась в Красноярском крае. Наш 1267-й стрелковый полк — на ст. Заозерная. Я был тогда младшим лейтенантом и попал в этот полк после окончания радиокурсов.
Осенью 41-го года мы прибыли эшелонами в Череповец, оттуда — на ст. Большой Двор под Тихвином. Участвовали в тяжелых боях за Тихвин, а после освобождения города двинулись на Будогощь.
В январе форсировали Волхов и подошли к Спасской Полисти. Это село и железнодорожная станция на линии Чудово — Новгород были сильно укреплены, каждый дом превращен в крепость, неуязвимую для ружейного и артиллерийского огня.
Наступали на Спасскую Полисть с открытой местности, без всяких оборонительных сооружений. Связисты шли вместе с пехотой. Немец бил по нам из орудий и пулеметов, самолеты бомбили и обстреливали. Все кругом взлетало вверх, заволакивало землей и снежной пылью. Падали убитые, раненые и живые. Первыми погибали бегущие. Остальные залегали в воронках. Нагребали перед собой кучки снега и тем спасались.
Наступление обычно велось по четверо суток. Ночью ползали, проверяли, сколько осталось в живых. Подползешь, пошевелишь — живой или нет? Бывало, человек и не убит, а мертвый: замерз. Морозы в январе доходили до 40 градусов. В дни наступления пищи не получали. Когда наступление прекращалось, оставшихся отводили на исходные позиции и там кормили. Люди разводили костры, грелись и засыпали, частенько поджигая одежду и валенки. Приходилось ползти на передний край и снимать с убитых — нового взять неоткуда. Недоставало всего: продуктов, фуража, боеприпасов. Лошади от бескормицы падали, люди от недоедания истощались. Патронов выдавали по одной-две обоймы, их тоже добывали у раненых и убитых.
После наступления нас осталось совсем мало, а утром немцы пошли в атаку. Часовой Симоненко крикнул: «Немцы!» Мы выскочили из-под плащ-палаток, а немцы уже в 30 м от нас. Первые ряды удалось отбить. Комроты приказал мне взять пятерых бойцов и бежать на правый фланг. Немцы наседали, мы отстреливались. Троих убило, остались мы вдвоем с Мякишевым. Кончались патроны, и я отправил Мякишева за патронами. Он ушел и не вернулся.
Я лежал в воронке в трех метрах от большой елки. Стало тише. Вдруг вижу — справа по редкому лесочку идут цепочкой 12 немцев. Подпустил их близко, стал стрелять, и пули поразили нескольких. Немцы залегли и стреляли по елке, считая, что я нахожусь за ней. Воронку им было не видно, и я остался невредим. Спустя какое-то время показалась вторая группа, и я снова стрелял. Всего насчитал 23 упавших немца.
Стемнело. Я осмотрелся — никого нет. Пошел к своей палатке, а ее уж нет, и лежат мои убитые бойцы: Селезнев, Симоненко, Швырев, Авдюков. Сел среди них. В сознании не укладывалось, что только сегодня с ними разговаривал, и уже лежат все мертвые…
Зашел в ячейку комполка — никого. Вышел на поляну — немцы из леска обстреляли, но только шинель пробили. Прошел луговые места, из кустов окрик: «Стой, кто идет?» Отвечаю: «Свои!» — и захожу в кусты. Там комполка и с ним человек десять комсостава: «Где был?»
Рассказал все, объяснил, что немцев там сейчас нет. Пошли, проверили, организовали оборону. Немцы в лесу ночевать не стали, ушли в свои укрепления, унося раненых и убитых. Наши потери тоже были большими. Не стало комроты Останина, политрука Зырянова, лейтенанта Короля, многих бойцов. Комполка говорит мне: «Удивляюсь, как ты-то остался жив?»
Я и сам удивлялся — и под обстрелом побывал, и под бомбежкой, а вот цел. Везло, наверное. Да еще было у меня то преимущество, что родился и вырос в Сибири. Работал в 50-градусные морозы, ночевал на снегу и легче других переносил стужу.
Поступило пополнение, и наступление на Спасскую Полисть возобновилось. Запомнились бойцы из Средней Азии: казахи, узбеки, непривычные к морозу, верующие. Одного убьют — все вокруг соберутся, их и накроет…
Помню три молодежных батальона лыжников: лет по двадцать, в белых халатах. Как пришли — отправили в наступление, через полтора часа почти никого не осталось… Пополнения приходили и вели наступление, а немец нас как траву косил.
Перед немецкими позициями все было изрыто снарядами и устлано трупами наших бойцов, раненые пытались переползти через трупы и тоже умирали или замерзали. У нас траншей или даже ячеек никаких не было. Забирались в воронки и прятались за трупы.
Новое наступление на Спасскую Полисть было организовано несколькими полками. Наш полк наступал слева от шоссе. Ценой огромных потерь заняли водокачку и один дом. Бойцы укрылись в подполье этого дома, комполка Красуляк, комиссар Ковзун, я и телефонист Поспеловский — в траншее у дома. Справа били немецкие пулеметы, голову из траншеи не высунешь, и подавить огонь нечем: кроме винтовок у нас ничего не было.
Немцы стали стрелять по дому трассирующими пулями, и дом загорелся. Бойцы, человек семь, выскочили из дома и побежали. Комполка говорит: «Прикройте нас, мы отойдем». Пока они отходили, а мы отстреливались, дом так разгорелся, что в траншее стало жарко и светло, как днем. Говорю Поспеловскому:
— Давай перебежками отходить, возле самых домов. Амбразуру проскочим — и в ямку, немец выстрелить не успеет…
Так и сделали. Только перебежим дом — противник открывает огонь, ан уже поздно. Подумалось: «Эх, гранаты бы сюда!» Но гранат не было.
Мы прошли всю траншею и повернули к своим. В командирской землянке сидели шесть майоров — как я понял, командиров полков. Кроме нашего Красуляка там были Никитин, Зверев, Дормидонтов, фамилии других забыл. Представитель штаба армии, помнится, Кравченко, стал нас выгонять. Красуляк заступился: «Это мои, пусть сидят». Один из командиров задремал. Кравченко закричал: «Чего спишь? Застрелю!»
Тот отвечает: «Четвертые сутки на снегу. Попал в тепло — дремлется…»
Стали выяснять, сколько у кого бойцов. В одном полку оказалось пять, в другом шесть, в нашем — семь человек. Всего на переднем крае осталось 35 штыков. А приказ тот же — наступать!
Утром снова наступали. К полудню осталось: ты да я, да мы с тобой… Получили пополнение и опять наступали с правой стороны шоссе. Вновь заняли водокачку, но силы к концу дня иссякли. Вернулись на исходные позиции.
На другой день я с одним бойцом находился на НП в ямке у телефона, а позади, метрах в 50, стоял наш подбитый танк. Смотрим, к танку пробрались несколько человек. Нас заинтересовало, кто такие. И мы перебежками, по воронкам, подошли поближе. По виду это было большое командование. Один сильно походил на Ворошилова, но выглядел старше, чем на портретах. Немец засек нас и стал стрелять по танку. Ворошилов (если и вправду это был он) сказал: «Противник заметил нас! Не высовывайтесь из танка!»
Только проговорил, а боец мой — возьми да и выгляни. Пуля прошила ему голову насквозь.
Командиры увидели: немцы сильно укреплены, а местность для наступления открытая, устланная трупами. Больше мы здесь уже не наступали. Трупы с переднего края никто не убирал, они так и истлели, без вести павшие…
Был рейд полка левее Спасской Полисти. Под огнем пересекли шоссе и железную дорогу. В лесу сделали привал. Вдруг выстрел, за ним посыпались снаряды. Появились убитые и раненые. Вырыли яму, уложили туда раненых. Снова выстрел — и опять обстрел. Тут заметили, что стреляли с большой ели. Пригляделись и увидели в ветвях немца. Комполка выстрелил из пистолета и попал, но человек не упал: был привязан. Сразу двинулись вперед, так как вновь посыпались снаряды.
У станции наткнулись на немецкую оборону. Завязался бой, в котором мы потеряли много людей и израсходовали патроны. Стали отходить — наткнулись на засаду. Пришлось менять направление, петлять по лесу, а противник нас преследовал. На третьи сутки начали засыпать на ходу. Запаса продуктов у нас не было. Люди обессилели, падали. И я упал. Спас меня пожилой боец Зырянов. Он дал мне сухарик грамма в четыре. Я съел и поднялся.
В это время немцы обошли нас с двух сторон и открыли огонь. Мы собрали последние патроны для группы прикрытия и стали отходить. Отошли на пару километров и, сделав петлю, обошли немецкий отряд. Вышли к своим у Спасской Полисти. Нашли кухню, где было наварено много каши. А нас вернулось мало, и каждый ел, сколько хотел, по полтора-два котелка. Боец Гончарук — большой, неповоротливый, съел целое ведро, все удивились, но у него все прошло благополучно.
В полку осталось всего несколько десятков человек, и нас направили на переформирование. Комполка поручил мне сопровождать пятерых обмороженных. Мы отстали и двигались самостоятельно. Добрели до берега Волхова и зашли погреться в землянку, где жила женщина с тремя детьми. Жалко и тяжело было смотреть на них.
Обогревшись, двинулись дальше по фронтовым дорогам. Ночью набрели на шалаш, где жили дорожники. Они накормили нас консервным супом. Нам, не пробовавшим супа с лета, он показался деликатесом; ведь паек получали сухим, в брикетах каша либо горох. Впервые за зиму ночевали не в снежной постели, а под крышей, на еловых ветках — как в раю.
Утром пошли дальше и к вечеру обессилели. Стали проситься на проходящие машины, но ни одна не берет. Тогда Гончарук лег поперек дороги: «Не могу, говорит, идти, пусть давят…» Машина идет, гудит-надрывается, а он не встает. Шофер остановился, вышел и давай ругаться. Объяснили ему наше положение, он смирился и довез нас до ст. Гряды. Зашли в разбитый дом, заполненный бойцами, отставшими от разных частей. Они накормили нас болтушкой и сказали: «Здесь муки полно лежит, мы берем и кормимся». Мои бойцы тоже принесли муки, и мы досыта наелись.
Утром я сходил к коменданту и узнал, что наши находятся под Дубцами. Добрались до своих вместе с пополнением — прибыло три маршевых батальона. Фронтовыми дорогами двинулись обратно к передовой.
В пути связистам и минометчикам дали одну лошадь для перевозки имущества. Мы положили на подводу катушки с кабелем и рацию. Вдруг вызывает меня начштаба Стерлин и говорит: «Никонов, на тебя жалуются, что ты загрузил всю подводу!» Я гляжу — а там куски мяса от павших лошадей. Доложил капитану. Он только выругался: понимал, что опять идем на голодовку.
Полк направили уже не к Спасской Полисти, а к Мясному Бору. Пересекли р. Кересть и двинулись к Финеву Лугу. У разъезда Еглино встретили большое сопротивление: здесь у немцев была хорошо организованная оборона. Из-за недостатка боеприпасов и невыгодных позиций мы опять понесли значительные потери.
Мы передвигались со связью в передовых рядах пехоты. Раз послал я Гончарука в тыл полка взять один аппарат вместо поврежденного. Ждем, ждем, а его все нет. Вдруг звонок. Запрашивает заградотряд: «У вас боец Гончарук есть?» Говорю: «Есть».
— Где он сейчас?
— Послан за аппаратом.
— Почему в немецкой шинели?
— Свою сжег, снял с убитого немца, пока другой не достанет.
Через некоторое время идет Гончарук, ругается: «Вот тыловые крысы, своих ловят!»
Мы подошли к железной дороге в 16 км от Любани. Здесь комроты Маликов был убит немецким снайпером. Из офицеров в роте остался я один. После неудачного наступления перешли к обороне. Нас оставили на переднем крае. Соорудили землянку в снегу, в нее вмещалось человек девять. Спали по очереди — у входа дежурный с ручным пулеметом.
19 марта противник перекрыл «коридор» у Мясного Бора. С продуктами стало совсем плохо: через день-два получали по нескольку граммов сухарей. И лошадям есть нечего. Была у нас одна лошадь, так она объела оглобли и сани. Зарезали ее и съели вместе с кожей.
В нашей группе осталось 10 бойцов. Получили пополнение — 7 человек да патронов по 5 штук на душу. Комполка приказал провести разведку боем — больше, я думаю, для того чтобы показать немцам, что мы еще сильны.
Утром пошли в наступление, но немец открыл по нам такой огонь, что сразу прижал к земле. Убило Крупского — пожилого, опытного солдата. Рядом со мной лежал солдат из пополнения Пушкин, лет двадцати. Говорит: «Поползу, посмотрю, нет ли у Крупского в мешке что проглотить».
Сказал ему: «Не смей!» Он не послушал, пополз, ранило. Пуля угодила в лоб. Вышла в затылок. Жил еще часа три… В тот день потеряли несколько человек.
Больше наступлений не вели, только держали оборону. Но и в обороне, как известно, идет перестрелка. Кто-нибудь подкараулит и убьет немца, в ответ — сильный огонь. По нашей землянке били из орудий и минометов. Все вокруг изрешетили, осины расщепили, но в землянку не попали — она была ниже уровня земли, им незаметна.
Однажды к нам пришли начальники разведки дивизии и полка и помощник начштаба — все трое в белых полушубках. Ознакомились с обороной, подошли к осинам. Раздался орудийный залп — двоих убило, третьего ранило. Могилевцев побежал к ним, выстрел — и его не стало. После этого нам приказали отойти. Жаль было землянки, да что поделаешь…
В марте нашу дивизию посетил представитель штаба фронта. Собрал на КП оставшихся в живых офицеров и сказал: «Обстановка тяжелая и на других фронтах, потому подкрепления не ожидается. Необходимо стоять насмерть. Умереть, но не сдаваться!»
Я лично в плен живым не хотел сдаваться, считал плен изменой. В любых обстоятельствах последний патрон оставлял для себя. Отец воевал солдатом в Первую мировую и заслужил звание полного георгиевского кавалера: имел четыре Георгиевских креста — один золотой и три серебряных. После революции стал красным командиром. И мне было бы стыдно и непростительно его опорочить.
Немцы вывешивали на деревьях буханки хлеба, кричали: «Рус, переходи к нам, хлеб есть!» Но никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое им спасибо за это.
В конце марта окружение на некоторое время было прорвано. Прибыло небольшое пополнение. В роту пришли лейтенанты Хвостов, Голынский, политрук Коротеев. Мы получили кабель и снова приступили к своим прямым обязанностям — обеспечению связью. Улучшилось дело с питанием: стали давать, хоть и не полностью, пайку сухарей.
Потребовали отчет о потерях личного состава и техники. В штабе составили акт, сваливавший все на бомбежки, и дали мне подписать. Я отказался — ведь технику отдавали другим или бросали из-за отсутствия транспорта. Вызвали на КП. Начштаба сильно ругал меня, наставил пистолет: «Застрелю!» Комиссар Ковзун вступился. Наутро меня под конвоем отправили в штаб дивизии. Начальник политотдела Емельянов спросил, почему я не подписываю акт. Я ответил, что хочу умереть честным. Будет проверка, и увидят, что на бомбежку списаны вещи, которые и фронта не видели. Погибшим придут письма. Спросят: «Где люди?» Нет их давно, а числятся. За ложь отдадут под суд и расстреляют, а я хочу дожить человеком.
В штабной землянке собралось все командование — комдив, комиссар, командиры подразделений. Одни меня осуждали, другие оправдывали. В результате меня отправили обратно в часть. Там снова собрали комиссию и исключили из списков 200 раненых и 12 500 без вести пропавших.
Потеплело, а мы ходили в зимней одежде и не мылись полгода. Расплодились вши. У Шишкина полушубок был из черной овчины, а от вшей стал серым. Уговорили Шишкина снять шинель с мертвого и переодеться. И другие сделали то же.
В начале апреля к нам на КП пришел из армейской газеты Муса Залилов. Много позже я узнал, что он и известный поэт Муса Джалиль — одно лицо. Когда он подходил к КП, начался обстрел. Залилов юркнул в землянку, ударившись о притолоку, — видно было, что новичок. Приходил он в наш полк еще несколько раз: и под Глубочкой, и у выхода к Мясному Бору.
Получили приказ о переходе на новый участок обороны. Я снимал линию связи от КП, Хвостов и Коротеев — от пехоты. Нас перевели на бывшие позиции гусевского кавалерийского корпуса под ст. Глубочка за р. Тосной. Было две линии связи, оставшиеся от гусевцев: одна к деревне Верховье, другая через болото к железной дороге.
В полках нашей ударной армии остались десятки человек. Подкрепление, если и поступало по 15–20 бойцов, то лишь из расформированных тыловых частей. Они были посильнее нас и таскали на себе снаряды и патроны из Радофинникова и Дубовика.
С питанием стало совсем плохо. От гусевцев остались две лошади, падающие от слабости. Зарезали, съели вместе с кожей и костями. Сухарей выдавали граммы. Старшина Григорьев делил их скрупулезно. Один отвернется, а другой показывает на пайку: «Кому?»
Место болотное, зелени нет. Есть нечего и укрыться негде. В болоте яму не выроешь — кругом вода. Из мха, сучьев, прошлогодних листьев каждый нагребал себе бруствер и прятался за ним. Высунешься — немец засечет, тут и смерть. Появились случаи самоуничтожения. Комиссар Ковзун собрал всех, кто мог прийти, и говорит: «Это же ЧП! Надо провести решительную работу против таких действий!»
Я спросил: «Ну, а что делать, если вовсе обессилеешь? Не сдаваться же немцам?»
Комиссар ничего не ответил. Покончивших с собой похоронили в песке у р. Тосны. Был я там в 1970 г., снял шапку и поклонился им за верность Родине.
Стали пустеть боевые точки и треугольники. Организовали дежурства по переднему краю. Мы с лейтенантом Голынским ходили попеременно. Берешь ручной пулемет, двоих бойцов. В одной ячейке постреляем — переходим в другую. Создаешь впечатление крепкой обороны, а на деле она почти пуста — один солдат на сотню метров.
К нам прибыл новый помощник начштаба. Позвонил на точку, где дежурил Гончарук. Ответ того ему чем-то не понравился. Звонит мне, требует немедленно сменить дежурного: не умеет, мол, с начальством разговаривать. Я знал Гончарука с самого формирования как отличного бойца. К тому же не было людей, чтобы посылать их среди ночи за 5 км. Пошел к комполка, но он поддержал ПНШ. Пришлось снять с участка и отправить двоих хороших бойцов: Самарина и Петрякова. Только они ушли, как немцы перешли в наступление. Гончарук передал: «Немцы! Отстреливаюсь!» В трубке послышалась пальба. Потом патроны у Гончарука, видимо, кончились. Он проговорил: «Погибаю…» И все.
Сколько было подвигов и геройских поступков! Но за всю Любанскую операцию не видел, чтобы кого-то в нашем полку наградили — хоть посмертно.
Комполка вызвал меня и сказал: «Собери своих бойцов, возьми из санчасти больных и направляйтесь к переднему краю на болоте. Туда ушла дивизионная разведка, вместе с нею будете действовать».
Взял я Шишкина, Тарасова, четверых легкораненых, а они даже без винтовок. «Там возьмете!»
Вышли мы на болото, идем по лежням. Навстречу нам человек. Пригляделись — Петряков. Едва бредет, и без Самарина. Вот что он рассказал.
Дошли они до переднего края и увидели людей — сучья собирают. Заругались: «Дня вам не хватило, что ли, чтоб по ночам сучья собирать?» Оказалось, немцы. Бросились на них, хватают, Петряков вырвался, а на Самарина накинулись несколько человек — не убежать.
Я велел Петрякову возвращаться и доложить обо всем комполка. Мы двинулись дальше. Миновали болото, подошли к участку, где должна быть дивизионная разведка. Никого. При мне была трубка TAT. Включился в линию, доложил комполка. Провод обрезал, чтобы немцы не подслушивали. Рассредоточил своих бойцов. Тарасова посадил справа у березы, остальных — безоружных — у елки. Сам с Шишкиным остался у провода. Смотрим, провод пополз — немцы тянут его на себя. Тарасов машет мне: «Немцы!»
Подошел к нему, шепчу: «Пусть идут…»
Немцы шли прямо на нас. Не доходя метров пятнадцати, повернули к ели. Больше ждать нечего. Я поднял автомат (раздобыл у убитого), выпустил весь диск по строю. Стрелять стало нечем. Скомандовал: «За мной, в болото!»
Побежали, залегли между кочек. Немцы стреляли вдогонку из автоматов, все сосенки по краю болота срезали. Но в болото не пошли, повернули обратно. Мы поднялись, двинулись дальше. Подошли к кустам, слышим голос: «Стой, кто идет?»
Оказалось, 17 человек наших из батальона с лейтенантом, отступившие с линии обороны. Вместе пошли из болота к оставленным позициям. Немцы там уж и шалашей понастроили, но удрали. Видим, лежит кучка одежды: знакомая, обгоревшая — самаринская, а самого нигде нет. Лежит мертвый Василий Иванович Гончарук, канский железнодорожник. Узнали его по туловищу и одежде. Голова изуродована — выстрелили в лицо. Сердце сжалось, жаль было верного друга и героя. Постояли, помолчали и принялись за дело.
Заняли оборону, начали оборудовать боевые точки из всякого хлама. Подходит красноармеец из группы лейтенанта, говорит: «Там ваш боец…»
Пошли, посмотрели — Самарин! Лежит на спине голый, все тело выжжено шомполами, выстрелом ранен в живот. Самарин был еще жив. Еле шевеля губами, прошептал, что его пытали, но он ничего не сказал. И что немцев здесь много…
Анатолий Самарин работал до войны золотоискателем, был председателем артели. И бойцом оказался хорошим — смекалистым, поворотливым. Мы понесли его в санчасть. Двое суток находились на ногах, не спали, не ели, и Самарина несли километров пять.
Добрались до КП. Я доложился комполка и вернулся к своим. Старшина Григорьев Иван Николаевич зовет: «Товарищ командир, мы лягушку сварили, давайте есть!» Поставили котелок с супом, где плавала сверху капля жира. Съели вшестером одну лягушку.
Комполка вызвал к себе. Немцы атаковали штадив, приказано отходить. Возле КП вырыли яму, сложили туда штабные документы, рацию, ПТР и закопали.
Зашли в санчасть к Самарину. Он был еще живой. Нашли немного кислицы, покормили его. Он тихо сказал: «Какое было б удивленье, если б я остался жив…»
Зная, что сами еле ногами двигаем, я спросил ребят: «Как, понесем Самарина или оставим?» Фельдшер Запольский сказал, что нести его бесполезно: все кишки прострелены, не спасти. Но ребята решили нести. Ведь бросить Самарина значило убить товарищество.
Представитель штаба дивизии старший лейтенант Горелов повел нас обходным путем. Шли болотами не менее 15 км. Подошли к штадиву — никого. Встретили одного красноармейца, он сказал: «Немцы обошли нас и все ушли. Вам велено собрать оставшихся и догонять штаб».
Самарину стало хуже, остыли руки и ноги, вскоре он скончался. Похоронили его, как смогли, и отправились болотом искать своих. Вышли у железной дороги за Радофинниковом. Здесь нас кое-чем покормили, и впервые за четверо суток мы поспали часа три.
Комполка с комиссаром организовали группу прикрытия, и мы задерживали продвижение немцев. Бывало, что противник обходил нас с флангов на несколько километров. За нами приходили — мы снимались и догоняли своих.
В одной деревне встретились с немцами, завязалась перестрелка. Жители разбежались, кто куда. Смотрю, лежит убитый мальчик лет трех-четырех с застывшим выражением страха и непонимания на безвинном лице. У меня слезы покатились из глаз. При виде убитых взрослых слез не бывало, только теснило в груди.
Передний край нашему полку определили слева от узкоколейки, в моховом болоте. Сели мы кружком, человек восемь, а тут снаряд рядом грохнул — Петрякова в обе ноги ранило. Отправили в санбат. Заняли позиции, но патронов мало. Оружие — ручной пулемет да винтовки без штыков. Станковых пулеметов, орудий или минометов в полку — ни одного. И гранат почти нет. Да и бойцов осталось всего три десятка. Пошли с новым помощником начштаба Дьяконовым на рекогносцировку. Неожиданно меня согнула боль в животе. Дьяконов говорит: «Это от голода. Глотай что-нибудь». Я стал есть болотный багульник, и боль прошла.
Наши позиции перевели ближе к железке. Комполка послал меня с бойцом Сафоновым разведать оборону противника. «Может, там и кабель найдете», — говорит.
Вечером мы подошли к стыку между пехотой и минометными позициями немцев. Видим, к одной из землянок идет телефонная связь в виде буквы Г. Отошли метров на двадцать, договорились: Сафонов переносит провод в сторону, я обрезаю и мотаю на катушку. Так и сделали. Я уже намотал полкатушки, когда выбежал немец. Пощупал — провода нет и побежал по линии. А мы с Сафоновым скорей к своим.
Идем болотом. Вижу, лежит диск от ручного пулемета. Протянул руку, а Сафонов схватил меня: «Мина!» И правда, оказалась противотанковая мина с четырьмя проводками. Отошли потихоньку.
Немцев из землянок пулей не выбьешь, а мы на открытой земле, в болоте лежим. Ранило Шишкина Трофима Константиновича, земляка из Тобольска. Пуля прошла навылет через грудную клетку. Крови нет. Спрашиваю: «Как себя чувствуешь?» — «Ничего». — «Ну, иди, — говорю, — в санчасть, чем-нибудь да помогут и поесть, возможно, дадут…»
На переднем крае мы всю траву пообъедали, ни одного листочка не сыщешь. Бойцы уже умирали от голода. У меня начались сильные боли в животе. Врач Сидоркин в санчасти сказал: «У нас ничего нет, даже клизмы. Иди в санбат, может, там что есть».
Было это 22 июня. Пришел в санбат — 300 м от нас, — там одни трупы. Ямы метров по десять вырыты, закопанные и еще открытые. Фельдшер на пне сидит, смотрит в одну точку и молчит. Я его состояние понял, но говорю: «Слушай, может, я еще живой останусь…» Он выговорил одно слово: «В телеге». Телега рядом, нашел я касторку, выпил — и обратно в санчасть. Пока шел, два раза падал, ослаб совсем. Добрался до своих, лег, а наутро не смог подняться.
Пришел адъютант командира полка Загайнов, спрашивает: «Никонов, что с тобой?» Отвечаю: «Все!»
Он ушел, а через час вернулся и принес несколько кусочков подсушенной конской кожи и кость. Я шерсть обжег и съел кожу с таким аппетитом, какого в жизни не бывало. От кости все пористое съел, а верхний слой сжег и углем съел. С того утра 24 июня я поднялся на ноги.
Стали собираться к выходу. Комполка сказал: «Никонов, остаешься для прикрытия. С тобой те, что на переднем крае. Будете отходить — имущество сожжете».
Взял выделенных бойцов, пошли. На переднем крае кто умер, кто встать уже не может. У ручного пулемета лежат двое. Определил — эти еще могут двигаться.
— Патроны есть?
— Есть…
— Заряжайте пулемет!
Зарядили. Ребят своих распределил по ячейкам.
Немцы открыли огонь, поднялись в атаку. Мы дали ответный огонь — подавили. Сказал пулеметчикам: «Забирайте пулемет и пошли».
Потянулись мы по ручью к узкоколейке. Вдруг впереди, метрах в двадцати, немцы открыли по нам огонь. Мы — в воронки, здесь было много воронок после бомбежек. В одну воронку, в другую — ушли.
Тут Поспеловский говорит: «Товарищ командир, я слепну, не могу идти». Взглянул ему в глаза — зрачков не видно. «Отдохни немного, — говорю, — потом догонишь». Он остался, я догнал своих.
Снова грянул минометный огонь. В квадратном метре стояли мы вчетвером: комполка, справа я, слева комиссар, инженер напротив. Вдруг — мина, инженера разнесло, командира полка ранило в ноги. Уцелевшие поняли: надо только вперед, без остановок. Рванули вперед — немцы открыли огонь из всех видов оружия. Мы отстреливаемся, но не останавливаемся. Уже вошли в проход, пристрелянный немцами. Был такой страшный огонь, что все летело вверх: трупы, земля, деревья. От дыма ничего не было видно. Такого огня я больше нигде за всю войну не встречал. Шагаешь вперед, а пораженные сзади на ноги падают. Перешагнешь и идешь по старым, разложившимся трупам: наступишь — пузыри лопаются.
Прошли пару километров — стало тише. Дошли до громадной воронки, дом в нее войдет. Спустились в нее передохнуть: десятка полтора нас набралось. Немцы совсем рядом. Услышали шум, начали бить по воронке. Снаряд ударил в край, посыпалась земля. Выползли, кто мог, а орудие все бьет. Оглянулся посмотреть, откуда бьет, и увидел лейтенанта Александрова. Залп — и лейтенант упал. Рядом река. Думаю, надо в воду.
Пересидел следующий залп, начал выбираться. Вижу — ползет знакомый младший лейтенант, еще солдат. Говорят: «Влево нельзя, там наши попали в плен».
Повернул вправо — стоит танк. Немец на танке кричит: «Рус, сюда!» Я свои патроны уже выстрелял, один для себя остался. Младший лейтенант выстрелил — фриц свалился.
Идем дальше. Земля будто перекопана: бугры, ямы, травинки не найти. И тихо стало удивительно. Вдруг голос: «Стой! Кто идет?» И видим: лежат бойцы переднего края.
Я не дошел до них метров пяти, упал без сил. Бойцы дали маленький сухарик, я съел и поднялся. Сколько-то прошел, снова упал и забылся. Очнулся — сидит рядом мой боец Ткачук и грызет сухарь. И мне дал сухарик.
Казалось, трое нас шло, а теперь смотрю — много народу двигается, и наш командир Ковзун с ними. Человек 200 я видел. Было утро 25 июня. Из нашего полка вышло не более 20 человек.
Я добрел до ДОПа. Встретил здесь бывшего начштаба Стерлина. Он узнал меня: «О, Никонов!» Но я был полумертв и никаких чувств выразить не мог. На ДОПе давали сухарей и сахару, сколько возьмешь. Чекушку вина на каждого, консервы и т. п. Я выпил глоток вина, пропустил немного пищи, и в животе сделалась страшная боль. Старший лейтенант Галиев побежал, раздобыл лошадь и повез меня в санбат. По дороге я потерял сознание. Очнулся — передо мной хлебное поле. День ясный, солнце светит ярко и греет хорошо. Где я и что со мной — не понимаю. Хотел повернуться — не могу. Отдохнул, помаленьку поворачиваюсь и вижу: в леске люди. Не немцы ли? Но тут подходит Галиев — нашел санбат.
В санбате хотели помыть под душем. Но только воды коснешься — появляется страшная боль во всем теле. Так и не мылись. Белье надели и все. Поселили в палатках в лесу. Хорошо кормили, а мы есть не можем: чуть проглотишь — тут же понос. Утром встану и ничего не вижу. Возьму палочки, оттяну веки, тогда смотрю. Увидел вышедшего с нами из окружения майора из штадива, спросил, где начальник политотдела Емельянов. Он ответил: «Когда немцы окружили и брали в плен, Емельянов застрелился…»
Через месяц мы поправились и нас отправили на переформирование на правый берег Волхова, в район обороны 1269-го сп. Так закончился для нас Мясной Бор, который не забудется до самой смерти.
И. Д. Никонов,
бывш. командир штабного взвода роты связи 1267-го сп 382-й сд