ПРАВЛЕНИЕ ЕЛЕНЫ ГЛИНСКОЙ

ПРАВЛЕНИЕ ЕЛЕНЫ ГЛИНСКОЙ

Начало правления Елены Глинской

Видный современный историк Р. Г. Скрынников так описывает начало правления Елены Глинской: «Молодая вдова, едва справив поминки по мужу, сделала Овчину своим фаворитом. Позднее молва назовет фаворита подлинным отцом Грозного. Но то была пустая клевета на великокняжескую семью. Овчина рано отличился на военном поприще. В крупнейших походах начала 1530-х годов он командовал передовым полком армии. Служба в передовых воеводах была лучшим свидетельством его воинской доблести. Василий III оценил заслуги князя и незадолго до своей кончины пожаловал ему боярский чин, а по некоторым сведениям также титул конюшего, командующего всей дворцовой конницей и старшего боярина думы. На погребение Василия великая княгиня вышла к народу в сопровождении трех опекунов (Василия Шуйского, Михаила Глинского, Михаила Воронцова) и Ивана Овчины – Телепнева-Оболенского. Простое знакомство с послужным списком Овчины убеждает в том, что карьеру он сделал на поле брани, а не в великокняжеской спальне.

Овчина происходил из знатной семьи, близкой ко двору. Родная сестра его – боярыня Челяднина – была мамкой княжича Ивана IV. Перед смертью Василий III передал ей сына с рук на руки и велел „ни пяди не отступать“ от ребенка. Семья Овчины была связана узами родства с опекуном Михаилом Глинским, но родство не предотвратило конфликта».

Василий Иванович умер 4 декабря 1533 года, и в тот же день тело его перенесли в Архангельский собор. Над гробом еще читали псалмы и служили беспрерывную панихиду, а уже 6 декабря в соседнем Успенском соборе митрополит Даниил венчал на великое княжение его сына, трехлетнего Ивана. Дивно было слышать, как из разверстых дверей стоящих рядом храмов несутся на Соборную площадь и плач об упокоении души усопшего отца, и радостные голоса певчих, возглашающих многолетие сыну.

И опять испуганно шептались москвичи: виданное ли дело – отца еще не схоронили, а сына уже венчают на царство? И предрекали: много погубленных христианских жизней примет на душу великий князь Иван Васильевич, если надевают на него шапку Мономаха под погребальный звон и заупокойные молитвы… И страшная эта примета, как показало будущее, оправдалась с лихвой.

Заговор князей – Дмитровского и Шуйских

Василия Ивановича еще отпевали, а уже вовсю готовился заговор против его вдовы и преемницы. Как и следовало ожидать, борьбу за великое княжение начали братья покойного – Юрий, удельный князь дмитровский, и Андрей, сидевший на уделе в Старице.

Первым попробовал захватить московский трон Юрий Иванович Дмитровский. Он начал с того, что объявил свою присягу малолетнему Ивану Васильевичу недействительной, ибо бояре московские взяли с него эту клятву силою. Кроме того, вопреки вековым обычаям, ему не дали подписать с Иваном Васильевичем договор и, таким образом, «правды не дали».

Конечно же, попытка мятежа Юрия Дмитровского была поддержана и боярскими силами внутри Москвы. Заводилами этой «замятии» оказались друзья и стародавние союзники Юрия – братья Андрей и Иван Михайловичи Шуйские. Братья Шуйские незадолго перед смертью Василия III попытались отъехать из Москвы в Дмитров, но были «пойманы» и оказались в опале.

Как только Василий III умер, братья Шуйские тут же начали готовить мятеж, но никто из бояр и дворян не поддержал их. Через неделю после смерти Василия Ивановича, 11 декабря 1533 года, Юрий, собиравшийся бежать в Дмитров, был «пойман и посажен в стрельнице – одной из башен Московского Кремля – за сторожи». Такая же участь постигла и Андрея Шуйского, просидевшего «за сторожи» до 1538 года, пока Елена Глинская не умерла.

Почему же Юрий Иванович Дмитровский был «пойман и посажен за сторожи»?

Отвечая на этот вопрос, видный историк В. Б. Кобрин в книге «Иван Грозный» писал следующее:

«Сначала великая княгиня на всякий случай заточила в тюрьму брата Василия III – дмитровского князя Юрия Ивановича. Ему очень хотелось стать самому великим князем. Князя Юрия можно понять. Ведь он был всего на один год моложе Василия III. Долгие годы бездетности старшего брата укрепляли его в надеждах самому занять трон. Почему же государем должен был стать его трехлетний племянник? Почему страной будет править иноземка из Литвы, а не он, такой же сын Ивана III, как и его покойный брат? Боярам и митрополиту пришлось запереть дмитровского князя на замок, пока он не принесет присягу, не поцелует крест своему племяннику. Но такую невольную клятву легко объявить недействительной. В свое время дед Юрия – великий князь Василий Темный, свергнутый своим двоюродным братом Дмитрием Шемякой, – тоже поцеловал крест, что не будет искать великого княжения. Но услужливый игумен Кирилло-Белозерского монастыря „снял“ с него клятву. Потому-то Елена Глинская решила не испытывать судьбу, даже не дала Юрию Ивановичу уехать после похорон в Дмитров, а оставила в Москве. Правда, в тюрьме. Там он и умер через три с половиной года».

Претензии Андрея Старицкого

Когда наступил день поминовения по Василию – сороковины, приехал из Старицы другой брат покойного, Андрей. Он попросил Елену убрать из его городов всех великокняжеских ревизоров и пытчиков, но Елена отказалась сделать это, сказав своему деверю в присутствии Овчины, двух своих братьев, их жен и иных гостей, собравшихся за ее столом:

– Я, Андрей Иванович, сирая вдовица. Государство покойным мужем не мне завещано, а сыну моему, великому князю Ивану Васильевичу.

– Что же, прикажешь мне собственные мои грады и земли у несмышленыша просить?

– Подожди двенадцать лет, пока вступит великий князь в совершенный возраст, тогда и проси. А уж ежели тебе совсем невтерпеж, тогда бей челом боярам, кои оставлены покойным мужем моим блюстителями государства.

Сорвавшись, князь Старицкий закричал:

– Мне, Рюриковичу и Палеологу, челом бить?! Мой отец и старший брат – последние великие государи всея Руси! Мой дед был византийским императором! И я стану перед Федькой Мишуриным и Васькой Головиным шапку ломать?

И Андрей Иванович, потеряв всякую степенность, побежал из покоев.

У самой двери настиг его насмешливый крик невестки:

– Захочешь именья да пожитков – поклонишься!

А Овчина добавил, будто нож в спину воткнул:

– Император Старицкий – Андрей Палеолог!

Надежда у обиженного Андрея была одна – крамола и заговор. Первым попытался он вовлечь Глинского, которого вскоре после смерти Василия Ивановича обошли Дмитрий Вельский и Федор Мстиславский, да и тех подмял под себя Овчина, ставший и первым боярином в Думе, и конюшим. Однако на сей раз Глинский на сговор не пошел. Тогда Андрей поехал к своему племяннику Дмитрию Вельскому, но и тот его не поддержал.

А два других его племянника – Семен и Иван Вельские – стали союзниками князя Старицкого. К ним вскоре примкнул наместник Новгорода Великого Михаил Семенович Воронцов и напоследок – все же и Глинский с тремя недавно пришедшими на службу в Москву западнорусскими князьями – Ляцким, Воротынским и Трубецким. Они задумали захватить Кремль, когда Овчина с войсками уйдет на Оку встречать татар.

Был назначен и день мятежа – 25 августа 1534 года.

Последняя авантюра Глинского

В книге В. Б. Кобрина «Иван Грозный» так излагаются события, последовавшие за смертью Василия Ивановича:

«Но борьба за власть только начиналась. Василий III, умирая, особенно рассчитывал на Михаила Львовича Глинского. Обращаясь к боярам, он говорил, что, хотя князь Михайло – „человек к нам приезжий“, бояре должны держать его „за здешняго уроженца“, ибо он государю „прямой слуга“. А самому Глинскому напоминал, чтобы он за малолетнего великого князя с братом и великую княгиню „кровь свою пролиял и тело свое на раздробление дал“. Михаил Львович, опытный государственный муж, думал, что пришло его время, что станет он правителем огромной страны. Но иначе думала его молодая племянница, которая, кстати, нашла себе другого советника-боярина – князя Ивана Федоровича Овчину – Телепнева-Оболенского. Поговаривали, что князь Овчина не только советник, но и возлюбленный великой княгини.

Глинский был крайне недоволен, пытался все же добиться власти, вступил в конфликт с племянницей».

Но Овчина был извещен о задуманном, когда шел он стать на берегу Оки против совершавших набеги крымцев, и, повернув часть войск от Серпухова, повел свой отряд к Москве. Действуя быстро и решительно, он арестовал главных заговорщиков. Елена не пощадила никого. Даже родного дядю, Михаила Львовича, велела оковать многопудовыми цепями и надеть на голову тяжкую железную шапку. Ему не давали есть, а воду подносили, чтобы продлить мучения. И он, семидесятилетний страстотерпец, умер 15 сентября 1534 года – на сороковой день после начала казни.

Мятеж Андрея Старицкого

Андрей Старицкий только потому не был среди мятежников, что отъезжал в ту пору в Старицу, но, как позднее писал летописец, «учал на Великого князя и на его матерь гнев держати». И когда в конце 1536 года казанский хан Сафа-Гирей двинулся на Муром и Нижний Новгород, князь Андрей против него не выступил, а когда Елена велела ему ехать в Москву, чтобы дать за это ответ, то, сказавшись больным, в Москву не поехал. Но после того как к нему прибыл князь Борис Щепин-Оболенский и потребовал выступления старицких полков с воеводами к Коломне, Андрей приказ Елены выполнил и оказался из-за этого сильно ослабленным. Он понял, что допустил ошибку, однако замысла о мятеже не оставил и решил привлечь на свою сторону Новгород Великий, предлагая себя новгородцам в князья. Однако Андрей просчитался: новгородцы крепко держались Москвы, и даже более того: как раз в этот момент новгородские полки должны были выступать на московскую службу. Андрей Старицкий, поняв, что ход событий движется против него, забрал жену и детей и выехал в Торжок. Он еще надеялся на то, что его обещания «жалования» Новгороду сыграют свою роль, однако пока «прелестные грамоты» старицкого князя шли в Новгород, в Москву прилетели сообщения о его измене. Овчина тотчас же пошел к Старице, чтобы «поймать» переметчика, а князь Никита Оболенский быстро пошел к Новгороду, чтобы воспрепятствовать мятежнику засесть за его стенами.

Да и сами новгородцы не только не поддержали князя Андрея, но и вышли с войсками ему навстречу на подмогу московской рати.

Не оказали содействия Андрею и его собственные воеводы, стоявшие у Коломны, а те, кто отправился с ним в поход, убегали из его войска один за другим. Осталась, по словам летописца, лишь малая кучка его сторонников, которые «упилися безумьем своим яко пьяни».

Старицкий князь проиграл. Овчина – Телепнев-Оболенский, выведший навстречу мятежному князю московские войска, «поцеловал крест», что «вулос не упадет» с головы Андрея Ивановича, если он добровольно приедет в Москву. Удельный князь поверил. В Москве Елена Глинская разыграла удивление: как мог боярин Иван Овчина дать такое обещание сам, «с великим князем не обослався», для виду даже наложила на него опалу. А Андрея Старицкого бросили в темницу, где он и умер «страдальческою смертью» через полгода точно так же, как и Глинский, «под шляпою железной». А более тридцати новгородцев, примкнувших к мятежу, были повешены вдоль дороги из Москвы в Новгород. Но и Елена Васильевна, погубившая своего дядю и двух братьев покойного мужа, прожила после этого меньше года: она внезапно заболела какой-то нераспознанной и неизлечимой болезнью и 3 апреля 1538 года умерла.

Сразу пошел слух, что тридцатилетнюю великую княгиню отравили, что она стала жертвой боярского заговора. Однако даже сын ее Иван IV, впоследствии губивший тысячи невинных и подозревавший всех и вся, ни разу не обвинил никого в скоропостижной смерти матери. Причина смерти ее остается неизвестной и сегодня.

ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ГРОЗНЫЙ

В оценке личности Ивана Грозного вся русская историография разделилась на два противоборствующих лагеря – его противников и его сторонников.

В дореволюционной историографии, начиная с трудов Николая Михайловича Карамзина, царствование Грозного объявлялось эпохой полного произвола безумного деспота, а советская историография в угоду Сталину, который видел в Грозном образец для себя, объявляла Ивана IV прогрессивным государственным деятелем, созидателем могучего, централизованного государства. Мы постараемся представить здесь разные точки зрения, давая возможность вам, уважаемые читатели, определить свое отношение к эпохе и личности Ивана Грозного.

Царь Иван о своем детстве

После внезапной кончины Елены Васильевны жизнь царского двора проходила в борениях и интригах, в арестах и заговорах, в казнях и опалах. Шел год за годом, а маленький Иван рос и мужал, горевал, когда увезли его «мамку» – сестру Овчины, боярыню Челяднину, – страдал, узнав, что Овчина в тюрьме, и негодовал, увидев, как один из Шуйских валялся на кровати его отца, не сняв сапог.

Так Иван еще ребенком познал, что такое боярское правление.

В 1551 году, когда Ивану IV шел двадцать первый год, в Москве заседал церковный собор с участием царя и Боярской думы. Этот собор вошел в историю под названием «Стоглавого», так как принял решения, поделенные на сто глав.

В третьей главе сборника соборных решений, который назывался «Стоглав», сохранилось «Рукописание» царя к собору, в котором Иван IV так рассказывает о своем детстве:

«Бояре и вельможи, верные моему отцу и любимые им, делали передо мною вид, что мне желают добра, на самом же деле были заняты только тем, что усиливали собственное самовластие. И как омраченные умом, дерзнули поймать и убить братьев моего отца, и когда вспоминаю их насильственную смерть и жестокие мучения, весь обливаюсь слезами и прихожу в покаяние и прошу у них прощения за юность мою и поведение. И после смерти дядьев моих вскоре умерла и мать моя. И отсюда постигла нас горькая скорбь: мне сиротствующему, а царству вдовствующему. И из-за этого бояре наши улучили себе время и сами овладели всем царством, не позволяя никому делать ничего неугодного.

И моим грехом, и сиротством, и молодостью были допущены междуусобные беды и зло».

Обратите внимание: обвиняя во всех бедах бояр, Иван ни словом не обмолвился о вине Елены, по приказу которой были убиты его дядья Юрий и Андрей.

В. О. Ключевский о детстве Грозного

Теперь позвольте предложить вам несколько небольших фрагментов о детстве будущего грозного царя из сочинений В. О. Ключевского, Д. И. Иловайского, а также ознакомить с письмом Ивана Грозного, написанным им 25 лет спустя своему бывшему другу князю Андрею Курбскому. В числе источников взяты «Курс русской истории» В. О. Ключевского; «Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским».

В. О. Ключевский писал: «От природы он получил ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум. Но обстоятельства, среди которых протекало детство Ивана, рано испортили этот ум, дали ему неестественное болезненное развитие. Иван рано осиротел. Он с детства видел себя среди чужих людей. В душу его рано и глубоко врезалось и на всю жизнь сохранилось чувство сиротства, брошенности, одиночества, о чем он твердил при всяком случае: „Родственники мои не заботились обо мне“. Отсюда его робость, ставшая основной чертой его характера. Как все люди, выросшие среди чужих, без отцовского призора и материнского привета, Иван рано усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь. Это развило в нем подозрительность, которая с летами превратилась в глубокое недоверие к людям. В детстве ему часто приходилось испытывать равнодушие и пренебрежение со стороны окружающих. Он сам вспоминал после в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в детстве стесняли во всем».

А вот как описывал свое детство сам Иван в письме к Андрею Курбскому: «Остались мы с почившим в бозе братом Георгием круглыми сиротами – никто нам не помогал; оставалась нам надежда только на Бога, и на Пречистую Богородицу, и на всех святых молитвы, и на благословение родителей наших. Было мне в это время восемь лет; и так подданные наши достигли осуществления своих желаний – получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при этом друг с другом. И чего только они не натворили! Сколько бояр наших, и доброжелателей нашего отца, и воевод перебили! Дворы, и села, и имущества наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча в них палками, а остальное разделили.

Тем временем князья Василий и Иван Шуйские самовольно навязались мне в опекуны и таким образом воцарились; тех же, кто более всех изменял отцу нашему и матери нашей, выпустили из заточения и приблизили к себе. А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея Старицкого, и на этом дворе его люди, собравшись, подобно иудейскому сонмищу, схватили Федора Мишурина, ближнего дьяка при отце нашем и при нас, и, опозорив его, убили; и князя Ивана Федоровича Вельского и многих других заточили в разные места; и на церковь руку подняли: свергнув с престола митрополита Даниила, послали его в заточение; и так осуществили все свои замыслы и сами стали царствовать. Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков.

Тогда натерпелись мы лишений и в одежде и в пище. Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле и не так, как обычно поступают дети. Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет – ни как родитель, ни как опекун, и уж совсем ни как раб на господ.

Кто же может перенести такую гордыню? Как исчислить подобные бессчетные страдания, перенесенные мною в юности? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя. Что же сказать о доставшейся мне родительской казне? Все расхитили коварным образом: говорили, будто детям боярским на жалованье, а взяли себе, а их жаловали не за дело, назначали не по достоинству; а бесчисленную казну деда нашего и отца нашего забрали себе и на деньги те наковали для себя золотые и серебряные сосуды и начертали на них имена своих родителей, будто это их наследственное достояние…»

Ключевский, прочитавший это письмо, замечал: «Горечь, с какою Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, дает почувствовать, как часто и сильно его сердили в детстве. Но в обстановке, в какой шло его детство, он не всегда мог тотчас и прямо обнаружить чувство досады или злости, сорвать сердце. Эта необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы питала в нем раздражительность и затаенное, молчаливое озлобление против людей, злость со стиснутыми зубами. К тому же он был испуган в детстве. В 1542 г., когда правила партия князей Вельских, сторонники князя И. Шуйского ночью врасплох напали на стоявшего за их противников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце великого князя. Мятежники разбили окна у митрополита, бросились за ним во дворец и на рассвете вломились с шумом в спальню маленького государя, разбудили и напугали его.

Безобразные сцены боярского своеволия и насилия, среди которых рос Иван, были первыми политическими его впечатлениями. Они превратили его робость в нервную пугливость, из которой с летами развилась наклонность преувеличивать опасность, образовалось то, что называется страхом с великими глазами. Вечно тревожный и подозрительный, Иван рано привык думать, что окружен только врагами, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется вокруг него бесконечная сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон. Это заставило его постоянно держаться настороже; мысль, что вот-вот из-за угла на него бросится недруг, стала привычным ежеминутным его ожиданием. Всего сильнее в нем работал инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого грубого чувства».

Братья Шуйские, оказавшись у власти, вместе со своими верными им родственниками и сторонниками, стали пользоваться ею бесконтрольно и безжалостно, отправляя своих противников на виселицу и на плаху.

Конец их произволу пришел совершенно неожиданно: 16 сентября 1543 года тринадцатилетний Иван поехал по подмосковным монастырям и в конце декабря вернулся в столицу. За время этого продолжительного путешествия сопровождавшие его бояре и слуги рассказали великому князю, какие бесчинства и произвол чинят Шуйские, и Иван, возвратившись в Москву, велел своим псарям схватить Андрея Шуйского и обезглавить, что и было ими сделано прямо в Кремле без всякого промедления. Тут, по замечанию летописца, «начали бояре от государя страх имети и послушание».

И страх этот с самого начала был настолько велик, что обезглавленное нагое тело Андрея Шуйского два часа валялось на земле у Курятных ворот, и никто не смел подобрать его.

Так закончилось детство будущего великого тирана и наступила юность, которая ничуть не противоречила его детству: точнее, юность еще более сильно выявила в характере Ивана жестокость, необузданность всех омерзительных страстей и все иные дурные свойства его характера.

Юность Ивана IV

С этого времени начинается бесконечная череда казней, закончившаяся лишь через сорок лет, когда главный их виновник – Иван Грозный – умер.

Началось с того, что летом 1546 года пятнадцатилетний Иван стоял с войском у Коломны, ожидая набега крымской орды. Однажды он выехал из лагеря и увидел, как к нему приближается полсотни пищальников, крича, что они из Новгорода и хотят подать ему челобитную. Иван велел страже отогнать их, но новгородцы вступили в бой со стражей.

Иван ускакал в свою ставку. Пищальников разогнали, арестовав полтора десятка зачинщиков. Виновными в этой «замятне» были братья-воеводы Федор и Василий Воронцовы, князь Иван Кубенский и конюший Иван Петрович Федоров. Воронцовым и Кубенскому отрубили головы. После казни Иван IV надел саван и ходил на ходулях вокруг эшафота: считалось, что если такой ритуал будет проделан, то человек, исполнивший его, никогда не умрет насильственной смертью.

Конюшего же Федорова отодрали кнутом и сослали на Белоозеро.

Чрезвычайная жестокость была рано подмечена в характере Ивана.

Рано проявилась и другая склонность порочного отрока – любострастие. Еще в 1543 году посланник тринадцатилетнего Ивана к польскому королю Сигизмунду Борис Иванович Сукин должен был сказать: «Государь наш, великий государь Иван, Божиею милостью в мужеский возраст входит, а ростом совершенночеловека уж есть, аз Божьей волею помышляет уж брачный закон приняти».

Как только Иван познал первую радость плотской любви, приспешники стали наперебой поставлять ему «гулевых девиц», из-за чего мимолетные любовницы менялись у сластолюбивого отрока чуть ли не каждый день. Историк С. Д. Горский утверждал, что за четыре года до свадьбы Иван познал несколько сот девиц, искушенных в блуде и старавшихся завлечь царя наигранной страстью и большой опытностью в любовных утехах.

И поэтому, когда в послании к архимандриту и монахам Кирилло-Белозерского монастыря Иван называл себя «смердящим псом и нечистым и скверным душегубом, живущим в пьянстве, блуде, убийстве, разбое, в ненависти, во всяком злодействе», он ничуть не преувеличивал и не сгущал красок, характеризуя себя таким образом.

Царь и великий князь

Именно так назвал одну из глав в своей книге «Иван Грозный» В. Б. Кобрин. И здесь название ее и текст будут сохранены.

«С конца 40-х годов XVI века Иван IV переходит уже к самостоятельному правлению. В те времена люди взрослели куда раньше, чем сейчас. Мужчина становился совершеннолетним в 15 лет. До этого возраста юный феодал был еще „недорослем“, т. е. подростком, а к 15 годам он, как тогда говорили, „поспевал“ к службе и становился „новиком“. Через год после совершеннолетия, в 16 лет, Иван Васильевич собрал бояр и сообщил, что хочет жениться. Привести жену „из ыного государства“ ему кажется неверным, так как он опасается не сойтись с иностранкой характерами („нечто норовы будут розные“), а потому решил взять себе жену „в своем государьстве“. Должно быть, великий князь считал, что жену из своих подданных легче, чем иноземку, отправить в монастырь, если вдруг „норовы будут розные“. Бояре и митрополит, по словам летописи, которая часто изображает их людьми сентиментальными, даже всплакнули от умиления („от радости заплакаху“), что государь хоть и молод, а уже сам догадался жениться. Но государь порадовал своих слушателей еще одним сообщением: он желает „наперед своей женитвы поискати прежних своих прародителей чинов“. Конкретно же речь шла о том, чтобы принять новый титул.

Почему Иван IV прародительским чином называл титул царя, которого на самом деле не носили его предки? Ведь все они были лишь великими князьями, только иногда, не столь в официальных документах, сколь в публицистике, их для пущей торжественности именовали царями. Причина состоит в том, что особое уважение к старине, традиции характерно для средневековой идеологии. Основанием же была популярная легендарная повесть „Сказание о князьях Владимирских“. В ней рассказывалось, что византийский император Константин Мономах (византийских императоров на Руси называли царями), родной дед киевского князя Владимира Всеволодича Мономаха, прислал внуку свой царский венец – „шапку Мономаха“ и все права на царский титул. Нужды нет, что тот головной убор, который называли шапкой Мономаха, на самом деле – золотая тюбетейка среднеазиатской работы, опушенная соболем и увенчанная уже в Москве крестом, как полагают, подарок хана Узбека Ивану Калите.

Вряд ли 16-летний Иван IV сам был инициатором принятия царского титула. В его окружении важную роль играл митрополит Макарий, один из самых образованных людей России того времени. Он активно участвовал во всей государственной деятельности в 40-е и 50-е годы. Поднять авторитет государя при помощи нового титула, должно быть, стремились и его родственники – Глинские.

Принятие царского титула было очень важно. Само слово „царь“ происходит от латинского термина „цезарь“, который из личного имени Кая Юлия Цезаря постепенно превратился в составную часть императорского титула. Потому-то на Руси и называли царями императоров Византии, называли так и ханов Золотой Орды, а затем и выделившихся из ее состава ханств. Естественно, „великий князь“ казался стоящим ненамного выше просто князя, тем более что среди служивших Ивану IV бояр-князей было немало сыновей и внуков великих князей же (ярославских, суздальских и т. п.). Великий князь мог еще восприниматься как первый среди равных. Царь – резкое выделение из ряда, принципиально иной титул. В Византии императоры фактически возглавляли церковь. В произведениях византийских богословов и проповедников, провозглашенных „святыми“, „отцами церкви“, немало места уделено поучениям о том, что нужно почитать царя и воздавать ему честь. Эти поучения теперь как бы автоматически переходили на личность государя всея Руси.

Важную роль играл царский титул в международных отношениях. Ведя переговоры с Казанским, Крымским или Астраханским ханствами, русский государь выступал теперь с тем же титулом, что и его партнеры. В сношениях с Западной Европой титул царя был не менее важен. Титул „великий князь“ обычно переводили словами „принц“ или „герцог“, иногда – с добавлением определения „великий“. Но оба эти титула ниже королевского, не говоря уже об императорском. Слово же „царь“ либо оставляли непереведенным, либо передавали как „император“».

П. И. Ковалевский о венчании Грозного на царство

Предлагаем вашему вниманию фрагмент из книги «Иоанн Грозный», принадлежащей перу выдающегося русского психиатра, профессора П. И. Ковалевского, оставившего нам серию блестящих исследовательских очерков, героями которых были исторические деятели.

Причем П. И. Ковалевский, прекрасно владевший фактологией, подходил к анализу своих героев как врач-психиатр, принимая во внимание прежде всего их наследственность, анатомо-физиологические и психиатрические характеристики.

Итак, мотивируя венчание на царство Ивана Грозного и принятие им царского титула, П. И. Ковалевский писал: «Начитавшись историй Священного писания, греческих и римских историй, Иоанн захотел быть на Московском престоле тем же, чем Давид и Соломон на Иерусалимском, Август, Константин и Феодосий на римском, чем были ассирийские цари, вавилонские цари и проч. и проч.».

Такому желанию царя найдены были многочисленные исторические доводы и основания. Уже прежде московские властители считали себя преемственно царями, с одной стороны, потому, что заступали для Руси место ханов Золотой Орды, которых русские в течение веков привыкли называть царями, а с другой – потому, что считали себя по женской линии преемниками византийских императоров, титул которых переводился словом «царь».

Кроме того, измышлено было сказание, что византийский император Константин IX Мономах прислал внуку своему Владимиру Мономаху царский венец, который, равно как и бармы и цепь, был возложен на Владимира Мономаха епископом Ефесским. Сказание передает далее, что Владимир Мономах завещал эти регалии сыну своему Георгию и приказал передавать их из поколения в поколение до тех пор, пока не воздвигнет Бог на Руси достойного самодержца.

Таким самодержцем и явился Иоанн.

16 января 1547 года митрополит Макарий венчал Иоанна на царство шапкою, бармами и цепью Мономаха.

Измышлено было и другое сказание по этому поводу. Якобы брат римского императора Августа Октавиана – Прус – переселился в Литву. Рюрик, Синеус и Трувор, по этому сказанию, являлись прямыми потомками брата Августа Октавиана – Пруса, тем самым и все предки Ивана, и он сам происходили от цезарского рода Августа.

Константинопольский патриарх Иосиф утвердил этот царский титул грамотою, подчеркнув в ней: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний властитель московский происходит от незабвенной царицы Анны, сестры императрицы Багрянородного, и что митрополит ефесский, уполномоченный для того собором духовенства византийского, венчал российского великого князя Владимира на царство».

В народ пущен был слух, что сим исполнилось пророчество апокалипсиса о шестом царстве, которое и есть российское царство.

Наконец, летописи отметили: «Смирились враги наши, цари неверные и короли нечестивые. Иоанн стал на первой степени державства между ними».

Все эти апокрифы не имели бы никакого значения, если бы не одно обстоятельство во всем этом деле, имеющее более серьезный смысл, чем можно думать. Дело в том, что обо всех этих преданиях Иван, наверное, знал. Мало того, он в них искренне верил и считал их непреложными фактами. Хотя у нас нет на это исторических доказательств, есть основание предполагать подобное, поскольку лица с неустойчивою нервною системою и дегенераты имеют характерную особенность: подобные фантастические рассказы они не только принимают за факты, но и относят эти рассказы к своей собственной личности. У этих людей, если позволительно так сказать, нет чувства действительности, и они лишены способности проводить грань между правдою и вымыслом, между возможным и фантазией. Мало того, нередко они сами измышляют какую-либо фантастическую историю и затем настолько глубоко бывают убеждены в ее правдивости и действительности, что готовы за нее положить голову на плаху.

Чрезвычайно метко охарактеризовал Иоанна К. С. Аксаков: «Натура Иоанна влекла его от образа к образу, от картины к картине, – и эти картины любил он осуществлять себе в жизни. То представлялась ему площадь, полная присланных от всей земли представителей, – и царь, сидящий торжественно под осенением крестов, на лобном месте и говорящий народу речь. То представлялось ему торжественное собрание духовенства, и опять царь посредине, предлагающий вопросы. То являлась ему площадь, установленная орудиями пытки, страшное проявление царского гнева, гром, губящий народы… и вот ужасы казней московских, ужасы Новгорода… То являлся перед ним монастырь, черные одежды, посты, покаяния, труды и земные поклоны, картина царского смирения, – увлеченный ею, он обращал и себя и опричников в отшельников, а дворец свой в обитель…»

Иоанн, читая исторические сказания о царях вавилонских, ассирийских, византийских и римских, проникся горячим желанием стать столь же могущественным и славным царем, как и его знаменитые исторические предшественники. Нашлись люди, которые изложили ему апокрифы, могли найтись и такие, которые были не прочь и присочинить их, – и из всего этого создалась история венчания на царство.

Так мы себе можем представить ход мыслей при развитии плана в уме Иоанна относительно венчания на царство. Уж слишком слабы и шатки все вышеуказанные апокрифы, чтобы на них строить серьезное государственное здание. Человек с крепким умом не считал бы необходимостью прибегать к столь слабым историческим доводам. Напротив поступит человек с болезненно развитой фантазией и воображением, одерживающим перевес над разумом. Такой человек искренне верит апокрифам, он их исповедует как истину, переносит в жизнь и старается осуществить их на деле.

Иоанн был именно таким лицом, поэтому он и захотел привести к бытию свои фантастические планы о царском титуле, царском венчании, венце и бармах…

А сказал самодержец: да будет! И бысть.

Анастасия Романовна – первая жена Грозного

16 февраля 1547 года, завершив древний обряд выбора невесты из многих сотен претенденток, Иван сыграл свою первую свадьбу. Его женой стала Анастасия Романовна Захарьина – дочь окольничего Романа Юрьевича, чьи потомки стали впоследствии носить фамилию Романовых и под этой фамилией три века занимали российский царский, а затем и императорский престол.

Теперь придется вспомнить, что у Юрия Захарьевича и жены его Ирины Ивановны, урожденной боярыни Тучковой, было шесть сыновей и две дочери. Из сыновей же более прочих прославился второй – Михаил, которого умирающий Василий III оставил среди опекунов своей вдовы и сирот, и четвертый – Роман, вошедший в историю России из-за того, что именно его потомки – трое сыновей и три дочери – носили фамилию Романовых.

Как раз младшая дочь Романа Юрьевича Захарьина-Юрьева, Анастасия Романовна, носившая по отцу родовое имя Романовой, и стала женой царя Ивана.

Вот как анализировал этот сюжет уже знакомый нам П. И. Ковалевский: «Спустя четыре недели Иоанн женился на Анастасии Захарьиной, которая, помимо красоты, отличалась целомудрием, смирением, набожностью, чувствительностью, благостью и основательным умом».

Однако и искренняя любовь к добродетельной супруге не могла укротить души Иоанна, пылкой и беспокойной, стремительной к порывам гнева и приученной к шумной праздности и к шумным и неблагочинным забавам.

«Он любил показывать себя, – говорит Карамзин, – царем, но не в делах мудрого правления, а в наказаниях, в необузданности прихотей, играл милостями и опалами; умножая число любимцев, еще более умножал число отверженных; своевольствовал, чтобы показать свою независимость… Никогда Россия не управлялась хуже: Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юного государя; наслаждались почестями, богатствами и равнодушно смотрели на неверность частных властителей».

Государева «медвежья потеха»

Анастасия своею кротостью и прочими прекрасными качествами сумела на первое время смягчить нрав своего венценосного супруга, однако ненадолго. Историк С. Д. Горский, повествуя о первых месяцах их супружества, приводит факты, свидетельствующие о неискоренимой, маниакальной жестокости Грозного. Он писал, что однажды Ивану Васильевичу захотелось повеселиться по-прежнему и он велел пригнать пред свои очи мужиков для его государевой потехи. Тогда тотчас же царские слуги помчались на постоялые дворы, где останавливались челобитчики, приходившие в Москву искать правды в судах да в приказах. Слуги говорили челобитчикам:

– Государь Великий, царь всея Руси Иоанн Васильевич пожаловал вас, рабов его, милостью: велел вам явиться перед его светлые царские очи, чтоб могли вы, холопишки его, челобитные свои государю подать.

Ходоки с радостью бросались к саням и мчались в Кремль.

Их проводили к Красному крыльцу, возле которого стояли стрельцы с бердышами и копьями. Челобитчиков ставили перед крыльцом, и те стояли на коленях, ожидая государя.

В это время на самом верху крыльца устанавливали большое красивое кресло с высокой спинкой, и тут же в богатой, крытой бархатом шубе вышел из покоев государь. Государь, улыбаясь, ласково кивал головой и, махнув платком, опустился в кресло.

Челобитчики ликовали: ласков государь да милостив, тотчас же разрешит дела по правде-истине и справедливости.

Вдруг, к их изумлению, стрельцы быстро встали вокруг них. На нижних ступенях Красного крыльца появился богато одетый царский слуга и громко произнес:

– Великий государь, царь всея Руси Иоанн Васильевич жалует вас, холопишек своих, игрой перед его светлыми очами.

Хотя челобитчики слышали все, но ровным счетом не понимали: «Что за милость? Что за игра?»

Да враз прозрели: прямо к ним, сквозь строй расступившихся стрельцов, царские псари и конюхи вели на цепях, продетых сквозь ноздри, трех огромных медведей. Введя зверей в круг, поводыри тут же выпустили цепи из рук и нырнули за спины стрельцов, вновь сомкнувших кольцо и ощетинившихся бердышками и копьями.

Стоявшие на коленях мужики, опасливо оглядываясь на трех свирепых медведей и на поводырей, державших их на цепях, все же больше смотрели на государя и видели, как сверкают его очи и как пятна румянца выступают на его щеках. Заметили мужики, что и поводыри остановились и, замерев, не сводили с государя глаз.

Государь махнул платком, и вдруг поводыри отпустили из рук цепи, и медведи ринулись на стоявших на коленях просителей.

Кое-кто из челобитчиков успел вскочить на ноги и побежать к стрельцам, но те отбрасывали их к медведям копьями и бердышками, а кое-кто так и не успел встать с колен.

Дальше челобитчики уже ничего не помнили: медведи катали их по снегу, грызли и рвали, сдирали с голов скальпы. Слышался только хруст костей и придушенные вопли несчастных… И над всем этим – безумный смех юного государя…

Через четверть века, желая оправдать свою жестокость над беззащитными подданными, Иван писал князю Андрею Курбскому, бежавшему перед тем к враждебному польскому королю: «Что же до игр, то устраивал я их для того, чтобы он (народ) нас, своих государей, признал, а не вас, изменников, подобно тому как мать разрешает детям забавы в младенческом возрасте, ибо когда они вырастут, то откажутся от них сами или по советам родителей, к более достойному обратятся, или подобно тому как Бог разрешил евреям приносить жертвы – лишь бы Богу приносили, а не бесам».

И здесь Иван лукавит, объявляя «потеху» делом, угодным народу и даже – богоугодным.

Пожар в Москве весной 1547 года

Снова во дворце появились непотребные девки, причем многие пришли к царю по своей воле, чтобы снискать его милости и расположение к своим близким, ибо были среди них дочери, и племянницы, и сестры доброродных людей – стольников, окольничих, даже князей и бояр. Анастасия впала в немилость. Царь изредка допускал ее к себе и редко исполнял ее просьбы.

11 апреля 1547 года Анастасия попросила принять на службу во дворец своего родственника Василия Захарьина, и муж, почему-то рассмеявшись, согласился принять его завтра же.

На следующий день Иван велел быть Анастасии к столу, и она пришла, не увидев за столом ни одной женщины, зато сразу же усмотрела в углу столовой палаты одинокую фигуру в дурацком наряде и колпаке с бубенчиками.

Шут стоял, опустив голову и закрыв руками лицо.

– Васька Захарьин! – крикнул Иван шуту. – Подойди к столу, поблагодари царицу за милость. Это она упросила меня взять тебя на службу.

Шут, подойдя, произнес:

– Спасибо тебе, матушка-царица! Пожаловала и превозвысила ты и меня, и весь наш род. Однако же и ты, и сам государь зло горазды шутить, и вам бы обоим пристало шутами быть.

Анастасия лишилась чувств, а Василий Захарьин сразу же после обеда был выставлен один на один против свирепого медведя и умер в мучениях, растерзанный голодным зверем.

Слух о происшедшем в тот же день вылетел за стены Кремля, и когда назавтра, 12 апреля, вспыхнул в Москве пожар, его сочли за наказание Господне, ибо преступление было и кощунственным, и ужасным, и столь же ужасной должна была быть и кара небесная.

Так оно и случилось: этот пожар оказался страшнее всех других. Вся Москва, горевшая два месяца, превратилась в пепел и прах.

Вот какие подробности о пожаре приводит в книге «Из истории Москвы» В. В. Назаревский: «Весною, 12 апреля, выгорела часть Китай-города, примыкавшая к Москве-реке. Одна крепостная башня, служившая пороховым складом, взлетела на воздух с частью китайской стены. Затем, 20 апреля, выгорела часть посада около устья Яузы, на Болвановке, где жили кожевники и гончары. 21 июня вспыхнул новый, еще не виданный с изначала Москвы пожар. Он пошел от Воздвиженья на Арбат и сжег все Занеглименье. Поднявшаяся буря погнала отсюда огонь на Кремль: там загорелся верх Успенского собора, крыша царских палат, двор царской казны. Благовещенский собор с его драгоценными иконами греческого и русского письма (Андрея Рублева), митрополичий двор и царская конюшня.

Погорели монастыри – Чудов и Вознесенский, и погибли все боярские дома в Кремле. Одна пороховая башня с частью стены взлетела на воздух. Пожар перешел в Китай-город и истребил оставшееся от первого пожара. На Большом посаде сгорели: Тверская, Дмитровка до Николо-Грачевского монастыря, Рождественка, Мясницкая до Флора и Лавра, Покровка до не существующей теперь церкви св. Василия, со многими храмами, причем погибла масса древних книг, икон и драгоценной церковной утвари.

Около двух тысяч народу сгорело живьем, митрополит Макарий едва не задохся от дыму в Успенском соборе, откуда он своими руками вынес образ Богоматери, написанный святителем Петром. Владыка, в сопровождении протопопа Гурия, несшего Кормчую книгу – свод правил и законов, определявших церковную жизнь, взошел на Тайницкую башню, охваченную густым дымом. Макария стали спускать с башни на канате на Москворецкую набережную, но тот оборвался, и владыка так ушибся, что едва пришел в себя и был отвезен в Новоспасский монастырь. Царь с семьей и боярами уехал за город, в село Воробьево.

Интрига пустила в народ молву, будто Москва сгорела от Глинских, родственников царя. Бабка его, княгиня Анна, будто разрывала могилы и из покойников сердца вынимала, высушив их, толкла, порошок сыпала в воду, а тою водою, ездя по Москве, улицы кропила, от того-де Москва и сгорела. В городе начались народные волнения».

П. И. Ковалевский о событиях 1547 года

А вот что пишет о дальнейших событиях, произошедших в Москве, уже известный вам П. И. Ковалевский: «Бояре, недовольные правлением Глинских, воспользовались случаем свергнуть правителей. Средством для этого они избрали бунт черни. В народе пустили молву, что пожар произвели Глинские. Донесли об этом и царю. Царь назначил произвести дознание.

Розыск дела совершался так: на Кремлевскую соборную площадь собрали чернь и начали спрашивать: кто зажигал Москву? Народ, видимо, заранее подготовленный, завопил, что это княжна Анна Глинская со своими детьми волховала и, благодаря этому волшебству, сгорела Москва. Бывший при этом Юрий Глинский, видя недоброе дело и желая спасти себя, укрылся в церковь Успения; но чернь извлекла его оттуда и, убивши, покинула на лобном месте. Засим имущество Глинских было разграблено, и все их слуги и дети боярские были убиты.

Княжна Анна Глинская, бабка государя, вместе с сыном своим Михаилом, находилась в то время в ржевском своем имении. Чернь, не насытившись кровью Юрия Глинского и его слуг, явилась во дворец к Иоанну, требуя от него выдачи бабки его Анны Глинской и Михаила Глинского, якобы схороненных царем в своей опочивальне.

Иоанн потрясен был беспредельно. Еще недавно удовлетворенный в своих идеях величия, он был растерян и бессилен при виде целого ряда ужасов и бед. Бунт псковитян (так, по крайней мере, он понимал искание правды псковитянами у своего царя, при одержимости последнего идеями преследования), пожар в Москве, еще пожар в Москве, падение колокола-благовестника, уничтожение Москвы новым пожаром, бунт черни, убийство Глинских и, наконец, последняя протодерзость – требование от царя выдачи его родных, – все это могло потрясти и не такого человека, как нервный и душевнобольной Иоанн.

В эту-то пору внутреннего трепета, душевного потрясения и умственного бессилия является глас Божий в лице иерея Сильвестра. „Сильвестр явился к Иоанну с поднятым угрожающим перстом, с видом пророка и гласом убедительным возвестил ему, что суд Божий гремит над головою царя легкомысленного и злострастного; что огнь небесный испепелил Москву, что сила Вышнего волнует народ и льет фиал гнева в сердца людей. Раскрыв святое писание, сей муж указал Иоанну правила, данные Вседержителем сонму царей земных. Он заклинал его быть ревностным исполнителем сих уставов, потряс душу и сердце, овладел воображением и умом юноши“ (Карамзин)».

Поп Сильвестр

Возникновение Сильвестра рядом с царем, его бесстрашная речь, полная угроз и обличений, были почти столь же внезапным явлением, как гром среди ясного неба.