3. РАЗВИТИЕ СТАЛИНСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О СОЦИАЛИЗМЕ В 1930-е ГОДЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. РАЗВИТИЕ СТАЛИНСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О СОЦИАЛИЗМЕ В 1930-е ГОДЫ

Поездка в Сибирь укрепила уверенность Сталина в возможности быстрого осуществления задуманного им «строительства социализма». 2 июля 1930 г., выступая с заключительным словом на XVI съезде ВКП(б), он вспомнил об этом времени. «Или, например, вопрос о чрезвычайных мерах против кулаков, – говорил он. – Помните, какую истерику закатывали нам по этому случаю лидеры правой оппозиции? "Чрезвычайные меры против кулаков? Зачем это? Не лучше ли проводить либеральную политику в отношении кулаков? Смотрите, как бы чего не вышло из этой затеи". А теперь мы проводим политику ликвидации кулачества как класса, политику, в сравнении с которой чрезвычайные меры против кулачества представляют пустышку. И ничего – живем»[713]1. Именно в ходе поездки в Сибирь Сталин опробовал созданный и отлаженный им в ходе внутрипартийной борьбы механизм политической власти и сделал для себя ряд выводов, которыми впоследствии руководствовался: 1) о своих наместниках как надежных исполнителях в проведении в жизнь начинаний Центpa; 2) о люмпенских слоях населения как опоре в осуществлении так называемых социалистических преобразований; 3) о репрессиях как необходимом способе действий власти; 4) о тактике «наступление – отступление», перекладывании ответственности за перегибы на «козлов отпущения» и канализации таким образом негативных настроений масс.

Советские историки написали немало трудов о строительстве социализма в 1930-е годы как результате осуществления индустриализации, коллективизации и культурной революции, называя это «ленинским планом построения социализма в СССР». В настоящее время в историографии фактически определилась противоположная тенденция, представители которой, рассматривая этот период, отказываются вообще видеть в действиях Сталина что-либо похожее на план или даже замысел и объясняют их исключительно прагматическими мотивами, более того, вытекающими из потребностей развития страны.

Действительная проблема заключается в понимании сути того, что происходило под лозунгом строительства социализма. Если отбросить великодержавные рассуждения о концепции национал-большевизма, в которой многие современные авторы видят не только возвращение к национальным традициям, но и залог быстрого возрождения сильной России, то приходится признать, что коренная ломка социальных отношений в конце 1920-х – начале 1930-х гг., по своим масштабам превзошедшая события Октябрьской революции, была вызвана не потребностями развития страны, а целями самой власти. Поэтому в просталинской схеме историографии, утверждавшей идею существования плана строительства социализма, был определенный смысл. В данном случае более адекватно отражают ситуацию 1930-х гг. не сегодняшние историки, которые пытаются осовременить намерения и действия партийной верхушки, а соратники Сталина. Когда Л. Каганович на склоне лет говорил: «Я знаю только одно о Сталине: он весь был в идее. И – это главное»[714]2, то к этому утверждению человека, находившегося рядом со Сталиным почти три десятилетия, стоит прислушаться. Когда В. Молотов утверждал, что социализм есть управление государственным хозяйством, с одной стороны, а с другой, что «социализм есть уничтожение классов»[715]3, то над этим стоит задуматься, потому что именно так и понимали социализм сталинские сподвижники и именно этого стремились достичь своими политическими действиями.

А вот каков был реальный смысл строительства социализма, лучше других выразил философ М.К. Мамардашвили. «Социализм», по его мнению, «в действительности, вовсе не есть понятие (социально-историческое), имеющее в виду решение определенных социальных проблем (исторически-органических, выросших из реальной массы человеческих историй) и социальный строй или новую форму жизни, устанавливаемую для этого. Это не входит ни в его цель, ни в содержание. Понятие это обозначает определенный тип власти и ее упражнения и воспроизводства. Здесь нет никаких целей вне самой власти. Просто для ее удержания и воспроизводства нужно приводить общество к тому виду, что воспроизводила бы данная власть, который называется "социалистическим". Иначе не выполняются задачи этой власти как чего-то самоцельного. Тогда социализм и "строится"... "Строительство социализма" ... это самая удобная, почти что идеальная форма приведения общества к условиям воспроизводства самоцельной власти, неорганического или неисторического государства (которое не является государством в точном смысле этого понятия), ставшего феноменом XX века...» Аппарат языка «классовой борьбы» при этом «оправдывает войну государства с обществом: все ясно, даже измены»[716]4.

Этот «феномен тотального властедейства, тотальный феномен власти», – считал Мамардашвили, – до сих пор не понят[717]5. Чтобы выявить действительный смысл политики сталинской власти в 1930-е гг., необходимо осознать, что все ее действия были направлены на осуществление главной цели – создание военной промышленности. «Сталин был не военный, но с руководством вооруженными силами справился хорошо. Хорошо, – говорил Молотов. – Никакой нарком не руководил авиацией, а руководил Сталин, и военно-морскими делами руководил Сталин, и артиллерией – Сталин. Были и ошибки. Они неизбежны, но все шло, и это накачивание новой техники военной – под его началом. Этого почти никто не знает» (выделено мною. – И.П.)[718]6. Последнее замечание Молотова очень ярко характеризует механизм сталинской власти.

Однако в последние годы многое прояснилось и в этом отношении. Ряд новых фактов привел историк Н.С. Симонов, правда, не дав им должной оценки. Тем не менее, сами факты очень показательны. Еще в 1925 г. НКВМ (Народный комиссариат по военным и морским делам СССР) разработал проект «Положения о подготовительном к войне периоде», разбив этот период на два этапа: 1) с момента осложнения международных отношений до момента выявления возможности вооруженного столкновения и 2) от момента выявления возможности вооруженного столкновения до объявления мобилизации. Одновременно М.В. Фрунзе на заседании Политбюро ЦК в мае 1925 г. объяснил, что означает такое положение: «Заблаговременное и постепенное проведение подготовительных к войне мероприятий облегчает сохранение секретности при осуществлении мобилизационных работ, не нарушает нормальной работы государственного аппарата. Внезапный же переход к работам по подготовке к войне, как это было осенью 1923 г., не дает ничего, кроме результатов сомнительного свойства, давая вероятным противникам четкое представление о происходящем»[719]7.

Это положение чрезвычайно важно потому, что было взято руководством страны на вооружение. 27 июня 1927 г. Политбюро поручило А.И. Рыкову «в закрытых заседаниях Совнаркома СССР и РСФСР поставить вопрос о немедленной разработке в наркоматах (каждому по своей линии) мероприятий, способствующих поднятию обороны страны, и мероприятий, обеспечивающих усиленный темп всей работы и быстрое устранение наиболее существенных недочетов, особенно нетерпимых в настоящих условиях». Совет Труда и Обороны (СТО), его Распорядительные заседания (РЗ СТО) стали тем государственным органом, который координировал всю мобилизационную работу. Ему подчинялись Реввоенсовет (РВС) и Госплан СССР. РВС должен был заниматься разработкой планов ведения войны, подготовкой заданий всем наркоматам по обеспечению мобилизации РККА, увязкой и объединением мобилизационных планов административных (НКВД, НКпрос, НКЮ, НКИД, НКздрав) и хозяйственных (ВСНХ, НКПС, НКторг, НКФ, НКПиТ, НКтруд, НКзем) наркоматов. В задачу Госплана входила увязка перспективных планов развития вооруженных сил с общим перспективным планом развития народного хозяйства СССР на случай войны, объединение мобилизационных планов наркоматов в единый мобилизационный план СССР[720]8.

По счастливой случайности, в Государственном архиве Новосибирской области сохранился отрывок из речи Ф.П. Грядинского, с которой он выступал после XVII партийной конференции (более точно документ датировать невозможно) на курсах сотрудников мобилизационных отделов. В своей речи Грядинский рассказал о сути и назначении общего мобилизационного плана страны в той мере, в какой он сам был посвящен в этот план как председатель Западно-Сибирского крайисполкома Советов. «У нас, – делился Грядинский со своими слушателями, – недостаточна сеть людей, которые знали бы, что такое точный военный план, как и с кем его увязывать и какого порядка нужно вести работу, чтобы этот план увязать с растущим хозяйством. Ваши курсы собрали наиболее квалифицированный состав наших работников... перед вашими курсами поставлена задача добиться того, чтобы сделать вас более квалифицированными в части развертывания мобилизационной работы по отдельным отраслям нашего хозяйства...

Наш мобилизационный план не может быть помещен в газетах, в этом большая сложность работы, и поэтому нам необходимо иметь таких людей, для которых мобилизационный план являлся бы газетой, которые знали бы этот план ежедневно. Поэтому те люди, которые призваны руководить, должны знать не только свою обязанность, но они должны к моменту войны подготовить себе помощников по более детальному плану. Если мы сегодня имеем практические задания по всем отраслям нашего хозяйства, то эти практические задачи мы заставляем вложить в определенную программу, уложенную в мирную программу работ, чтобы ее можно было бы из мирной превратить в военную и из военной в мирную. Вы и являетесь тем кадром хозяйственных единиц, который сейчас в Сибири станет основным элементом нашего военного хозяйства. Для этого нужно воспитывать людей на мобилизационном плане и вы должны получить в этой области соответствующую квалификацию» (выделено мною. – И.П.).

Откровения Грядинского чрезвычайно важны, так как они приоткрывают завесу над общим замыслом сталинского руководства – не просто создать военную промышленность, а создать ее под видом мирной промышленности, т.е. страна должна была постоянно находиться в состоянии мобилизационной готовности. Если мирная промышленность рассматривалась лишь как обратная сторона промышленности военной, то что тогда стоят расчеты экономистов и историков, пытавшихся определить масштаб военного производства в СССР, особенно накануне Второй мировой войны!

Грядинский поделился и общим замыслом создания такого типа хозяйства: «Тогда мы с вами сумеем, имея точный мобилизационный план к моменту войны, все наше хозяйство сделать военным хозяйством, обслуживающим задачи войны, и провести с большим успехом тот маневр, который решает война, т.е. маневр организации подготовки к войне. Вы приложите все силы и для того, чтобы в краткий срок свои знания увеличить и сами на основе этого знания воспитать кадры мобилизационных работников, понимающих значение мобилизационной работы и тем самым строить социалистическое хозяйство, сейчас его приспособить к задачам социализма, к задачам борьбы против капитализма» (выделено мною. – И.П.). Ключевые слова в последнем отрывке речи – это «социалистическое хозяйство», «социализм» и «борьба против капитализма». Так и понимали представители сталинской власти в 1930-е гг. основное назначение объявленного строительства социализма: «Если хочешь действительно строить социалистическое предприятие, – подчеркнул Грядинский, – должен обязательно учитывать оборону страны... таким образом вся хозяйственная работа тесно увязана с нашим движением против капитализма»[721]9.

Именно программа создания военной промышленности стала основой первого пятилетнего плана. 15 июля 1929 г. было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О состоянии обороны СССР», которое, по указанию Сталина, ввиду его особой секретности должно было храниться «на правах шифра», и специальное постановление Политбюро о военной промышленности[722]10. В отличие от первых вариантов пятилетнего плана строительства вооруженных сил, которые не предусматривали достижения военного превосходства над вероятным противником, Политбюро указало военному ведомству: «По численности – не уступать нашим вероятным противникам на главнейшем театре войны, по технике – быть сильнее противника по двум или трем решающим видам вооружения, а именно – по воздушному флоту, артиллерии и танкам». К концу первой пятилетки планировалось создание 3,5 тыс. самолетов и 5,5 тыс. танков. Одновременно предусматривалось развертывание армии численностью около 3–3,5 млн. человек[723]11. О существовании таких намерений свидетельствует и ряд последующих постановлений Политбюро: «О выполнении танкостроительной программы» от 5 декабря 1929 г., о мобилизационной подготовке промышленности от 15 января 1930 г., «О ходе ликвидации вредительства на предприятиях военной промышленности» от 25 февраля 1930 г., об авиапромышленности от 5 марта 1930 г., о танкостроении от 5 сентября и 30 ноября 1930 г., «О танковой программе» от 20 февраля 1931 г., «О дирижаблестроении» от 20 апреля 1931 г. и др.[724]12 Комиссия Обороны приняла ряд дополнительных постановлений о наращивании армии и ее мощи, включая программу производства 10 тыс. танков в 1932 г.[725]13

Но, как справедливо заметил Н.С. Симонов, в литературе, за исключением мемуаров Г. К. Жукова, значение первых мобилизационных планов развития советской промышленности, вытекающих из постановления Политбюро ЦК ВКП(б) от 15 июля 1929 г. «О состоянии обороны страны», для основных направлений социально-экономического развития страны в 1930-е годы, как правило, не учитывается. Да и Жуков подчеркивает значение этого постановления только для развития собственно военной промышленности[726]14.

Вместе с тем, общего представления о положении дел не имел и Жуков, о чем свидетельствует следующий отрывок из его не публиковавшихся ранее воспоминаний: «... главные финансовые и материальные усилия по-прежнему сосредоточивались на мероприятиях социалистического строительства – на решениях экономических задач, а на создание военного потенциала – и в первую очередь на быстрейшее развитие военных заводов для усиленного выпуска авиации, танков и другой техники новейшей конструкции особого внимания не уделялось. Нам говорили, что правительство не может удовлетворить требования Наркомата обороны без особого ущерба народному хозяйству, но на это мы пойти не можем. Нам говорили: "... когда будет нужно, мы завалим армию техникой", забывая то, что начало производства техники на заводах для внедрения и освоения ее войсками потребует много-много времени»[727]15.

Тем более не могли знать о положении дел в военной промышленности советские историки, так как все «военные вопросы, а тем более оперативно-стратегического значения решались в Политбюро»[728]16, а постановления по этим вопросам (да и то не по всем, потому что многие решения принимались устно) до последнего времени хранились под грифом «особая папка». Можно привести характерное высказывание С. Орджоникидзе на XVI съезде ВКП(б): «... оборона вне самокритики на съезде. Но одновременно доложу вам, что, когда нам надо было в вопросы обороны влезать с тем, чтобы указать на все имеющиеся недостатки и наметить мероприятия, необходимые для усиления обороноспособности нашей страны, мы на заседаниях Политбюро выкладывали все, что было необходимо для усиления нашей обороноспособности. Работа, проделанная нами в этой области, была, по-моему, значительна»[729]17. На совещании парторгов ЦК военных заводов 14 июля 1935 г., которое состоялось у секретаря ЦК А.А. Андреева, И.П. Павлуновский, тогда начальник Главного военно-морского управления (ГВМУ), признал, что «вся оборонная промышленность секретна»[730]18.

Создание военной промышленности, причем такой, которая позволяла бы «догнать и перегнать экономически передовые страны», Сталин рассматривал как «вопрос жизни и смерти нашего развития». Именно так он ставил и обосновывал «вопрос о быстром темпе развития индустрии» на пленуме ЦК ВКП(б) 19 ноября 1928 г.[731]19 «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет, – говорил он. – Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут»[732]20. Для решения этой главной задачи и была провозглашена форсированная индустриализация. Руководители партии могли сколько угодно говорить о необходимости такой индустриализации «для возведения величественного здания социализма», но сами они четко сознавали, какова ее настоящая цель.

Отставание, о котором говорил Сталин, было никак не 100-летним и даже не 50-летним в техническом отношении. А именно это он имел в виду, утрируя отставание. Ведь не социально-экономическое и уж тем более не социокультурное отставание им акцентировалось. В технико-экономическом отношении СССР отставал от развитых стран лет на 15–20, из которых 10 приходились как раз на начальный советский период. Промышленность России бурно развивалась перед Первой мировой войной, о чем неопровержимо свидетельствуют непредвзятые данные Эдмона Тэри, который после посещения некоторых новых российских заводов пришел к выводу, что «они могут выдержать сравнение с самыми хорошо оборудованными предприятиями больших промышленных стран»[733]21. Догнать Европу в техническом-количественном отношении на базе индустриализации царской России было вполне реально, особенно с учетом сталинской способности мобилизации средств для такого дела. Для этого не требовалось даже 8-кратного петровского ускорения. Обошлись трехкратным сталинским, но с какими жертвами! Говоря об отставании от передовых стран на 50–100 лет, Сталин не столько обосновывал ускорение, сколько нагнетал обстановку, задавал наперед и оправдывал «ошибки и недочеты». При этом он, как обычно, не сознавал процессов и явлений, о которых говорил, преследуя лишь собственные цели, лгал и запугивал.

Для решения этой главной задачи нужно было провести огосударствление сельского хозяйства, чтобы заставить крестьянство сдавать государству хлеб в необходимых для него количествах. А хлеб, как говорил Сталин, это «не есть простой товар. Хлеб – не хлопок, который нельзя есть и который нельзя продать всякому. В отличие от хлопка, хлеб в нынешних условиях есть такой товар, который берут все и без которого нельзя существовать. ...хлеб есть валюта валют»[734]22. Этот хлеб, несмотря на тяжелейшее положение в стране в связи с «коллективизацией», сталинская власть продавала на международных рынках по ценам ниже его себестоимости. Именно это обстоятельство стало причиной бойкота советских товаров в США[735]23. А получив валюту, советское правительство руководствовалось только эгоистическими соображениями, размещая заказы на покупку новейшего оборудования для промышленности в капиталистических странах и получая от экономического сотрудничества со странами «враждебного окружения» безусловные политические дивиденды. Эта тема требует специального рассмотрения[736]24.

В начале 1930-х гг. СССР занимал первое место в мире по импорту машин и оборудования: в 1931 г. около 1/3, а в 1932 г. около 1/2 всего мирового экспорта машин и оборудования направлялось в СССР[737]25. Р. Такер привел в своей книге данные из исследования А. Саттона «Западная технология и Советское экономическое развитие. 1930 – 1945 (Стэнфорд, 1971), который выявил 217 соглашений о технической помощи, заключенных между СССР и иностранными фирмами в рассматриваемый период. На их основании сделан вывод о том, что ни одна крупная технология, ни один крупный завод из числа тех, что были тогда созданы, не может рассматриваться как чисто советское достижение[738]26.

Много подтверждений этому выводу имеется в рассекреченных материалах «особой папки» Политбюро. Так, в директиве Политбюро делегации по переговорам об автомобильном заводе с Фордом или во втором случае с Дженерал Моторс, принятой на заседании от 12 ноября 1928 г., ставилось непременное условие подписания договора – «если Форд примет финансовое и техническое участие в организации предприятий по выработке материалов и полуфабрикатов для автомобильного завода, в первую очередь, заводов высококачественной стали и электрооборудования. Заключение договора возможно и в том случае, если комиссия обеспечит участие (техническое и финансовое) в организации этих подсобных предприятий других американских фирм»[739]27. Справедливости ради надо добавить, что советское правительство пыталось при этом «держать лицо». Так, в дополнение к постановлению Политбюро от 25 января 1930 г. «О заказах в Америке», которым предусматривался дополнительный импортный план в 200 млн. долларов к уже принятому плану текущего 1929/30 г., прилагалась специальная директива председателю ВСНХ РСФСР П.А. Богданову, утвержденная Политбюро 30 января 1930 г. Текст ее гласил: «На основании данной директивы Вы должны вступить в переговоры с соответствующими фирмами – поставщиками... никоим образом не вести какие-либо переговоры с правительством Соединенных Штатов или с каким-либо правительственным учреждением...»[740]28.

По договору с ВСНХ, подписанному в начале 1930 г., американская фирма обязалась запроектировать всю советскую тяжелую и легкую промышленность. Иностранные проектировщики, конструкторы, инженеры и техники, квалифицированные рабочие сооружали предприятия первого пятилетнего плана. Фирма известного американского гидростроителя полковника Купера строила Днепрогэс, английская компания Метрополитен-Викерс снабдила оборудованием большинство крупнейших советских электростанций; западные фирмы конструировали, строили, снабжали оборудованием Магнитогорск, Кузнецк, Уралмашзавод и 1-й шарикоподшипниковый завод в Москве (им. Кагановича), автозавод в Нижнем и завод грузовых машин в Ярославле и т.д. и т.п. Историки М. Геллер и А. Некрич, приведшие эти факты в своей книге «Утопия у власти», дополнили их характерными признаниями наркома тяжелой промышленности С. Орджоникидзе в сопоставлении с высказыванием графа С.Ю. Витте. Орджоникидзе: «Наши заводы, наши шахты, наши фабрики теперь вооружены такой прекрасной техникой, которой ни одна страна не имеет... Откуда же мы ее взяли? Мы покупали у американцев, у немцев, у французов, у англичан самые усовершенствованные машины, самые последние достижения мировой техники, и этим вооружили свои предприятия. ...А у них многие заводы и шахты вооружены еще машинами XIX и начала XX века». Витте: «Действительно, какой смысл иностранным государствам давать нам капиталы? ...Зачем создавать своими руками еще более страшного конкурента? Для меня, очевидно, что, давая нам капиталы, иностранные государства совершают политическую ошибку, и мое единственное желание, чтобы их слепота длилась как можно дольше»[741]29.

Не только хлеб и сырье, продававшиеся за границу по демпинговым ценам, но и картины, и антикварные ценности (действовала специальная Комиссия по отбору и реализации антикварных ценностей[742]30) являлись источником получения валюты. Позиция власти в этом деле была бескомпромиссной. В контексте моего изложения можно привести текст срочной телеграммы серии «Г», направленной 31 декабря 1930 г. в Новосибирск в крайком партии за подписями Сталина и Молотова, которые требовали от всех парткомов и советских организаций «принять решительные меры по немедленной мобилизации экспортных ресурсов и срочному направлению их на экспорт... вести упорную и настойчивую борьбу с плохим качеством экспортируемых товаров, приводящим к потерям рынков и к недовыручке валюты, ...организовать строжайшее наблюдение за тем, чтобы контингенты промтоваров, предназначенных для экспорта, выделялись в первую очередь и ни при каких условиях не обращались на потребности внутреннего рынка»[743]31.

Согласно сталинским представлениям об источниках средств для создания военной промышленности дозволено было все: двойные цены, бесконечные «программы по займам и сберкассам в особенности в деревне» (с 1 млрд. руб. в 1927 г. они выросли до 17 млрд. к середине 1930-х гг.), требования по выполнению «всеми промышленными предприятиями заданий по мобилизации внутренних ресурсов и платежей в бюджет», но наиболее одиозной в этом списке представляется «программа по производству и реализации спирта», как она именовалась в очередной телеграмме серии «Г» из Москвы от 30 ноября 1930 г. за подписью Сталина[744]32.

«Конечно, вообще говоря, – высказывался Сталин в беседе с иностранными рабочими делегациями от 5 ноября 1927 г., – без водки было бы лучше, ибо водка есть зло. Но тогда пришлось бы пойти временно в кабалу к капиталистам, что является еще большим злом. Поэтому мы предпочли меньшее зло. Сейчас водка дает более 500 млн. рублей дохода. Отказаться сейчас от водки, значит отказаться от этого дохода...»[745]33.

«Что лучше: кабала заграничного капитала, или введение водки – так стоял вопрос перед нами. Ясно, что мы остановились на водке, ибо считали и продолжаем считать, что, если нам ради победы пролетариата и крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи, – мы пойдем и на это крайнее средство ради интересов нашего дела»[746]34.

А в письме к Молотову от 1 сентября 1930 г., говоря о необходимости увеличения армии с 640 до 700 тысяч в ответ на то, что «поляки наверняка создают (если уже не создали) блок балтийских (Эстония, Латвия, Финляндия) государств, имея в виду войну с СССР», Сталин на вопрос «откуда взять деньги?», так как «для "реформы" потребуются немаленькие суммы денег (большее количество "выстрелов", большее количество техники, дополнительное количество командного состава, дополнительные расходы на вещевое и продовольственное снабжение)», здесь же дал ответ: «Нужно, по-моему, увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки на предмет обеспечения действительной и серьезной обороны страны. Стало быть, надо учесть это дело сейчас же, отложив соответствующее сырье для производства водки и формально закрепить его в госбюджете 30–31 года. Имей в виду, что серьезное развитие гражданской авиации тоже потребует уйму денег, для чего опять же придется апеллировать к водке»[747]35.

15 сентября 1930 г. Политбюро приняло решение:

«а) Ввиду явного недостатка водки как в городе, так и в деревне, роста в связи с этим очередей и спекуляции, предложить СНК СССР принять необходимые меры к скорейшему увеличению выпуска водки. Возложить на т. Рыкова личное наблюдение за выполнением настоящего постановления.

б) Принять программу выкурки спирта в 90 мил. ведер в 1930/31 году»[748]36.

И.И. Шитцу принадлежит трезвый, лишенный советской официальной сусальности, взгляд на рабочий класс (запись сделана в дневнике в октябре 1930 г.): «Жизнь тусклая, серая, без подъемов, хоть газеты и кричат все время об энтузиазме, бурном движении, буйном цветении, штурмовании, разовом преодолении всяких прорывов и т.д. Толпа серая, обозленная, грязная, живут люди свински. В городе нового социалистического строительства, в бывшем Царицыне, где развернут (впрочем, уже обанкротившийся в производстве) "Сталинградский Тракторстрой", люди (в большинстве светоч-пролетариат) живут в неимоверной обстановке, и, главное, они не желают ее изменения, говорят, что им хорошо и так (по данным обследования Наркомздрава у 28 % жителей нет кроватей вовсе, а 72 % с кроватями, занятость которых что-то около 4–7, т.е. иными словами, в разные часы суток на кровати всегда кто-нибудь спит, а чаще всего – спят по 2–3 человека, ничем уже не стесняясь; и подобных наблюдений пропасть (а наблюдатели все заинтересованные, советские бюрократы: обвинять их в пристрастии не приходится). Вывод печальный: такому народу ничего не нужно, и долго еще, если его оделят сушеной рыбой, изредка калошами, почаще водкой (хотя бы и вчетыредорогой), он будет доволен, только бы "буржуй" или "интеллигент" не имел и этого». И в другом месте: «Поразительный общий упадок культуры, прямо даже материальный. Люди сморкаются рукой. Редко меняют белье. Привыкли жить, работать, есть, спать в той же комнате. В квартирах встречаются в коридоре, кухне, у умывальника люди чужие, разного возраста и пола – полураздетые, и это перестало смущать кого бы то ни было. Как в тюрьме...»[749]37.

Это не злорадство враждебно настроенного к сталинскому режиму человека, а боль за те необратимые изменения, которые уже произошли в ходе так называемого социалистического строительства. Ничего, кроме этой боли, нет и в переписке бывших российских дипломатов. Вот что написал Е.В. Саблин В.А. Маклакову 6 февраля 1934 г. под впечатлением фильма, снятого его знакомым канадцем, вернувшимся из России: «Я видел Петербург, видел улицы, по которым когда-то ходил, видел Москву, Киев, Харьков, Тифлис, Владикавказ, Военно-грузинскую дорогу... и должен сказать – был поражен ужасным состоянием городов, зданий, мостовых и т.п. На что стала похожа набережная... Невский печален до боли... Гостиный двор заколочен... движение на улицах минимальное... одежда населения прямо нищенская. Поразил меня вид кавказских жителей. Никаких черкесов и, конечно, никаких кинжалов, кое-где ободранные бешметы и рваные папахи. Военно-грузинская дорога, которую я хорошо знаю, в отчаянном состоянии. Видны обвалы и размытые водой дорожные сооружения, и всюду вопиющая бедность. Меня поразил тощий вид скота, в особенности страшно было стадо коров. Какой-то всадник в кубанской папахе садился на коня, и нужно было видеть, как несчастный конь сел на задние ноги и начал метаться в обе стороны от очевидной слабости. При демонстрации этого фильма присутствовали кодаковские служащие и они не скрывали своего изумления перед горестным зрелищем...»[750]38.

Однако для Сталина все это были лишь «недочеты» социалистического строительства, которые «не стоят даже того, чтобы серьезно разговаривать о них»[751]39. Трудно сказать, как пошло бы развитие страны, если бы за формулирование задач и их решение взялся другой человек из ленинского окружения, интеллигент, каким был, например, Бухарин. В конце 1980-х гг. в литературе активно обсуждался вопрос о так называемой бухаринской альтернативе. В деле Бухарину показать себя, к счастью, не довелось, но сознание его мало чем отличалось от стереотипов других руководителей партии. Более того, в отличие от немногословного Сталина, Бухарин много и увлеченно говорил о необходимости «переделки людей», о необходимости «вколотить всем наши нормы поведения», о том, что «наше хозяйственное строительство мы должны пропитать духом классовой борьбы» и особенно о том, что «мы создаем и мы создадим такую цивилизацию, перед которой капиталистическая цивилизация будет выглядеть так же, как выглядит "собачий вальс" перед героическими симфониями Бетховена»[752]40.

Но на общие представления руководителей Коммунистической партии о социализме наложились представления лично Сталина, человека из ленинского окружения наиболее беспринципного, с очевидными уголовными наклонностями и с неодолимым стремлением к власти. Соответственно Сталин подбирал и свое окружение. Сталина и К° отличали не только крайне упрощенное черно-белое видение мира, представление о насилии как об основном средстве решения социальных и экономических проблем, стремление любым способом не только удержаться у власти, но и распространить ее, подчинить общество своей воле и своим интересам. Они не могли себе представить ни социализм, ни коммунизм без власти. Именно власть рассматривалась ими как решающий фактор социалистического строительства. Рассуждая на эту тему 1 октября 1938 г. на совещании пропагандистов и руководящих работников Москвы и Ленинграда, Сталин сказал: «Начали мы это дело с первых лет революции, но это была декларация. Переход от слов к делу начался с 1930 года и продолжался в 1931 и 1932 году...»[753]41.

Справедливости ради следует добавить, что на Бухарина жестокость, с которой проводилась коллективизация, повлияла таким образом, что он отказался от многих своих представлений, в частности, о необходимости увязки классовой борьбы с хозяйственным строительством[754]42. Более того, пришел к выводу о том, что теория «непрерывного обострения классовой борьбы» свидетельствует об «идиотской безграмотности», которая порождает «полицейщину», точнее, ее идеологическое обоснование[755]43. Его очень беспокоили глубокие изменения в психике тех коммунистов, которые проводя коллективизацию, не сходили с ума, а оставались жить, превращаясь в профессионалов-бюрократов, для которых террор становился обычным методом управления страной и которые были готовы послушно выполнять любое распоряжение, приходившее сверху. «Не люди, – говорил о них Бухарин, – а действительно какие-то винтики чудовищной машины...»[756]44.

Вполне закономерно, что такой человек, как Сталин, отстаивая концепцию о возможности построения социализма в одной, отдельно взятой стране, мыслил категориями гражданской войны. Не случайно, говоря о подготовке необходимых кадров, он высказался следующим образом: «Теперь нам нужно выковать новых комполков и комбригов, начдивов и комкоров по хозяйству, по промышленности»[757]45. Строительство социализма он представлял как военную операцию, необходимость проведения которой обосновывал прежде всего существованием внешней угрозы, внешнего заговора против советской России. Этими внешними условиями он запугивал население, настаивая на необходимости постоянного подхлестывания страны[758]46. Внешний заговор, по Сталину, находился в союзе с внутренним. Построение социализма предполагало ликвидацию этих заговоров – внутренний следовало уничтожить во имя победы социализма в одной, отдельно взятой стране, а внешний – в перспективе, во имя победы мировой революции, мысль о которой не была отброшена, а только отодвинута временно на задний план. Конечно, жизнь всегда богаче и сложнее всяких схем, но, тем не менее, эта сталинская схема зловеще «проступала» сквозь повседневную жизнь советского общества сталинского периода. Она жила в той или иной степени в подсознании каждого советского человека, чему способствовала и постоянная идеологическая обработка всего населения, которая рассматривалась как необходимый элемент так называемой культурной революции.

Сам процесс построения социализма коммунистические лидеры представляли как постоянную борьбу с классовыми противниками. Определение Ленина, что социализм есть «уничтожение классов», Сталин понимал буквально. Только этим можно объяснить появление его известной сентенции о том, что по мере продвижения к социализму классовая борьба будет обостряться, которая, во-первых, была высказана впервые не на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК, а гораздо раньше. Еще 9 июля 1928 г. в своей речи на пленуме Сталин заявил, что, «по мере нашего продвижения вперед, сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться»[759]47. Во-вторых, такое представление было характерно не только для сталинского окружения, но и для его наместников. Коммунистов, имевших иное мнение на этот счет, сложившаяся система власти выталкивала так, как она вытолкнула в 1932 г. М.Н. Рютина и его сторонников, которых обвиняли в том, что они «в целях борьбы с Советской властью и восстановления капитализма в СССР создали контрреволюционную организацию "Союз марксистов-ленинцев", подготовили программный документ этой организации и активно занимались антисоветской деятельностью»[760]48. В этом замечательном документе, известном под названием «Сталин и кризис пролетарской диктатуры. Платформа "Союза марксистов-ленинцев" ("группа Рютина")», есть специальный раздел «Классы и обострение классовой борьбы», где обосновывалась прямо противоположная сталинской точка зрения не об усилении, а о затухании классовой борьбы[761]49.

Для Сталина и того окружения, которое он держал при себе во время проведения социально-экономических преобразований 1930-х гг., насильственная коллективизация, форсированная индустриализация и развернувшаяся тогда же «культурная революция» были составными звеньями процесса наступления, которое проводилось «сверху, по инициативе государственной власти»[762]50. Одно звено цепляло другое – индустриализация была невозможна без грабежа деревни, т.е. коллективизации, «культурная революция» создавала новые кадры для промышленности, в том числе и взамен репрессированных «старых» специалистов и «вредителей», индустриализация же имела целью создание в первую очередь военной промышленности не только для защиты единственной в мире страны, строящей социализм, но в перспективе для осуществления его окончательной победы в мировом масштабе.

Конечно, Сталин не говорил прямо и не обосновывал специально роль насилия в переустройстве общества (откровенность в политике никогда не была ему присуща), но в докладе на XVI съезде ВКП(б) он довольно пространно изложил свое представление о так называемом социалистическом строительстве. В этом смысле этот его доклад примечателен. По Сталину, «организация наступления социализма по всему фронту» означала «наступление на капиталистические элементы по всему фронту»[763]51. Таким образом два понятия «строительство социализма» и «репрессии» оказывались органически связанными. Действие посредством репрессий было наиболее быстрым, дешевым и эффективным для такого типа власти, как сталинизм, средством преобразования экономики и общества. Репрессии служили и основным способом мобилизации общества, его дисциплинирования, и основным стимулом к труду для подавляющей части населения. Используя в полной мере такой рычаг давления на общество, как репрессии, власть всякий раз, говоря словами Сталина, «подхлестывала» страну.

Правда, на XVI съезде ВКП(б) Сталин сказал, что «репрессии в области социалистического строительства являются необходимым элементом наступления, но элементом вспомогательным, а не главным»[764]52. Но всей своей речью он демонстрировал обратное – репрессии выдвигались им как главный способ строительства социализма. В сельском хозяйстве – это «насаждение» крупных хозяйств, что предполагало грабеж зажиточных слоев крестьянства, чье конфискованное имущество как раз и становилось основой неделимого фонда колхозов. Поэтому Сталин и заявил на съезде без всяких обиняков: «Кулачество обречено и будет ликвидировано»[765]53. Судьбу кулаков разделили все более или менее зажиточные слои деревни, т.н. подкулачники. Сталин тогда же высказался и по их поводу, когда говорил о наступлении социализма, «ломая хребет капиталистическим элементам нашей страны и их мелкобуржуазным подпевалам»[766]54. Термин «мелкобуржуазные подпевалы» чрезвычайно расширял круг возможных кандидатов на репрессии, и такое «расширение» санкционировалось сверху.

В промышленности строительство социализма также предполагало не только уничтожение остатков буржуазных классов, но и репрессии против лояльно настроенных по отношению к ним рабочих. На сталинском языке это означало «выкорчевать корни капитализма», потому что «работа по социалистической реконструкции народного хозяйства, рвущая экономические связи капитализма и опрокидывающая вверх дном все силы старого мира, не может не вызвать отчаянного сопротивления со стороны этих сил»[767]55.

Уже в 1930 г. Сталин вполне определенно обозначил те социальные группы, которые неизбежно будут репрессированы по мере продвижения к социализму, что видно из следующего отрывка его речи: «...злостное вредительство верхушки буржуазной интеллигенции во всех отраслях нашей промышленности, зверская борьба кулачества против коллективных форм хозяйства в деревне, саботаж мероприятий Советской власти со стороны бюрократических элементов аппарата, являющихся агентурой классового врага...». К этому «списку» добавлялись инакомыслящие – «люди, болтающие о необходимости снижения темпа развития нашей промышленности, являются врагами социализма, агентами наших классовых врагов»[768]56.

Все эти категории населения, обреченные на ликвидацию, Сталин одним махом связал с капиталистическим окружением. Для него уже в 1930 г. априори безусловно было «доказано, что вредительство наших спецов, антисоветские выступления кулачества, поджоги и взрывы наших предприятий и сооружений субсидируются и вдохновляются извне»[769]57.

7 января 1933 г., выступая с докладом «Итоги первой пятилетки» на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), Сталин заявил о том, что «мы утвердили во всех сферах народного хозяйства принцип социализма, изгнав оттуда капиталистические элементы»[770]58. И далее он, во-первых, раскрыл, кого он имеет в виду под «последними остатками умирающих классов». Это «промышленники и их челядь, торговцы и их приспешники, бывшие дворяне и попы, кулаки и подкулачники, бывшие белые офицеры и урядники, бывшие полицейские и жандармы, всякого рода буржуазные интеллигенты шовинистического толка и все прочие антисоветские элементы» (выделено мною. – И.П.)[771]59. Особенно зловещей для будущего стала последняя категория.

Во-вторых, он априори, для всех этих групп определил состав преступления: «Пойти в прямую атаку против Советской власти эти господа уже не в силах. Они и их классы несколько раз вели уже такие атаки, но были разбиты и рассеяны. Поэтому единственное, что остается им делать, – это пакостить и вредить рабочим, колхозникам, Советской власти, партии. И они пакостят как только могут, действуя тихой сапой. Поджигают склады и ломают машины. Организуют саботаж. Организуют вредительство в колхозах, в совхозах, причем некоторые из них, в числе которых имеются и кое-какие профессора, в своем вредительском порыве доходят до того, что прививают скотине в колхозах и совхозах чуму, сибирскую язву, способствуют распространению менингита среди лошадей и т.д.

Но главное не в этом. Главное в "деятельности" этих бывших людей состоит в том, что они организуют массовое воровство и хищение государственного имущества, кооперативного имущества, колхозной собственности. Воровство и хищение на фабриках и заводах, воровство и хищение железнодорожных грузов, воровство и хищение в складах и торговых предприятиях, – особенно воровство и хищение в совхозах и колхозах, – такова основная форма "деятельности" этих бывших людей. Они чуют как бы классовым инстинктом, что основой советского хозяйства является общественная собственность, что именно эту основу надо расшатать, чтобы напакостить Советской власти, – и они действительно стараются расшатать общественную собственность путем организации массового воровства и хищения»[772]60.

«Сильная и мощная диктатура пролетариата, – заключил он, – вот что нам нужно теперь для того, чтобы развеять впрах последние остатки умирающих классов и разбить их воровские махинации» (выделено мною. – И.П)[773]61.

Карт-бланш сверху на обвинения в саботаже, вредительстве, воровстве и хищениях открывал широчайший простор для расправы со всеми неугодными власти людьми, так как в 1930-е гг. в обстановке хаоса проводившихся преобразований в этом можно было обвинить практически любого. К тому же в обществе с сильными патриархальными предрассудками такая борьба стала наиболее действенным способом канализации массового недовольства. Сталинская власть воспользовалась им в полной мере.

7 января 1933 г. фактически была сформулирована программа «зачистки» общества от антисоветских элементов, реальным воплощением которой стал Большой террор. Более того, Сталин планировал провести завершающую операцию по построению социализма одновременно с подведением итогов первой пятилетки, но, как известно, это не удалось. Именно неудачей в осуществлении первоначального замысла можно объяснить содержание той самой телеграммы, которую направили Кагановичу и Молотову 25 сентября 1936 г. Сталин и Жданов, отдыхавшие в Сочи. В ней предусматривался ряд кадровых перестановок, и первая касалась НКВД: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на 4 года…»[774]62.

Этот первоначальный замысел был скорректирован на XVII съезде ВКП(б) 3 февраля 1934 г. в докладе Молотова. В качестве первой и вместе с тем основной политической задачи второй пятилетки он назвал сформулированную XVII партийной конференцией «окончательную ликвидацию капиталистических элементов и классов вообще, полное уничтожение причин, порождающих классовые различия и эксплуатацию, и преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей, превращение всего трудящегося населения страны в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества»[775]63. Серьезность намерений можно было понять из заключительном слова Молотова на том съезде: «Наша задача заключается в том, чтобы организовать победу, наша задача заключается в том, чтобы взять эту победу в крепкие большевистские руки»[776]64.

На знаменитом февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК вся сталинская клика продемонстрировала полное единодушие в оценке репрессий как наиболее эффективного способа (а другие и не рассматривались) переделки общества и готовность дальше двигаться в этом же направлении. Вот некоторые высказывания этих строителей сталинского социализма –