Глава 3 Жестокость

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 3

Жестокость

Горе побеждённым! (Vae victis!)

Бренн, вождь галлов

Победителей не судят.

Екатерина Великая

У замечательного русского художника-баталиста В. Верещагина есть картина «Победители», воссоздающая последствия одного из боёв Русско-турецкой войны 1877 г. На полотне изображено поле, усеянное павшими русскими солдатами, и бродящие между ними турецкие мародёры, торжествующие, смеющиеся, режущие головы мертвецам.

В тот день гвардейские егеря генерала Гурко должны были перекрыть Софийское шоссе и сомкнуть блокаду Плевны около местечка Телеш. Первые атаки на открытой местности, плохо подготовленные артиллерией, закончились неудачей.

Позднее Телеш всё же был взят.

И тогда Верещагин своими глазами увидел сотни обезглавленных трупов русских солдат, попавших ранее в плен, добитых, изувеченных, ограбленных и раздетых турками. Приглядевшись к ним, художник заметил на телах следы пыток. Так появилась вторая картина — «Побеждённые».

Когда голова отрубается не у мёртвого тела с целью отчёта перед командованием, а горло перерезается у ещё живого пленника, то это уже не бухгалтерия, а преднамеренная жестокость. Казнь.

Можно представить, как это происходило на самом деле.

Пленные идут. Они на что-то надеются. Надеются уцелеть. Эта надежда превращает их в покорный скот, который гонят на бойню.

«Первым смерть принял обнажённый по пояс парень с русой чёлкой. Нож-тесак длиной сантиметров 40 в руках башибузука сделал плавное движение вокруг шеи солдата. Тот не издал ни стона. Было слышно только, как хрустят гортань и позвонки. И вот уже голова отделилась от туловища. Конец… Но вдруг бездыханное тело поднялось на локтях, и казалось, солдат сейчас встанет и снова пойдёт на врага. Но чуда не случилось.

К другому солдату, стоявшему на коленях, склоняется второй бородатый палач: „Где спрятано оружие?“ Солдат, закрывая горло одной рукой, другой махнул в сторону высотки. В его глазах горела надежда. А вдруг не убьют, вдруг оставят? Но нож мясника был безжалостен.

Двое, потом трое врагов пытаются уложить солдата на землю. Он кричит, закрывает лицо руками, чтобы не видеть, как рядом умирает его товарищ. „Руки прочь, салага!“ Здоровяк превращает солдата в мишень, бросая в него нож. Потом достаёт другой. Удар. Голубые глаза, в последний раз взмахнув юношескими ресницами, закрываются навсегда.

Башибузук вытирает окровавленный тесак о мундир убитого и развязывает ему руки. „Удавка пригодится для других. Нам их резать — не перерезать!“

Один из солдат, вырвавшись из рук убийцы, бежит к кустам. Выстрелы в спину обрывают бег русского парня. „Повезло — легко умер“.

Оставшихся в живых начинают допрашивать. Удар кулаком по лицу. Удар прикладом. Летят осколки черепной кости. На прикладе прилипли в крови рыжие волосы. „Руки! Руки назад!“ Ещё один удар прикладом. Крик солдата: „Люди добрые, помогите!“ Сколько безумного отчаяния. Уже не понимает, что никто помочь не может. Разум отказывается принимать происходящее. Несколько ударов ножом в спину, в шею. Всё кончено. „Следующий!“».

Это не «вольная фантазия» по картине Верещагина. Это пересказ видеозаписи, захваченной у чеченских боевиков.

Но разве подобное не происходило с русскими солдатами в 1877 году, под тем же Телешем, под Шипкой и Плевной? Или в Афганистане? Или в боях Красной Армии с басмачами? Или при «замирении» Кавказа, в стычках с горцами Шамиля?

Разве не резали головы пленным русским солдатам из армии Кутузова, Суворова, Румянцева? Может быть, тесаки турков и татар не «делали плавных движений вокруг шеи» связанных гренадеров Петра Первого под Азовом и стрельцов Голицына в Крымском походе?

Может быть, дружинников Мстислава Киевского монголы убивали не так страшно и совсем не больно? Разве не кричали дико: «Люди добрые, помогите!» на своих языках австрийские егеря, греческие повстанцы, болгарские ополченцы под ятаганами янычар?

И крестоносцы в захваченном Константинополе поступали именно так. Или гортань и позвонки турецких лучников хрустели как-то иначе?

И так же мусульмане обезглавливали мусульман, а христиане — христиан, католики — гугенотов, красные — белых, а белые — красных…

Достаточно один раз увидеть, как это бывает на войне, чтобы понять, что это было всегда, ибо это — лицо войны.

Каждое государство, каждый народ склонны свои жестокости преуменьшать, а чужие преувеличивать. Но нельзя говорить о жестокости какого-то отдельного народа. Говорят, что русские солдаты на такое не способны, а это всё другие — турки, японцы, поляки, американцы, чеченцы и пр. Хотя достаточно на миг представить иноземца, который бы искренне заявлял: «Да! Мы — настоящие палачи и садисты!», чтобы понять всю нелепость этого утверждения.

Примерьте на себя характер влюбчивого француза, хладнокровного англичанина или жизнерадостного итальянца. Вы почувствовали внутреннюю готовность пытать и убивать других людей? Нет? И не почувствуете.

Ведь и большинство немцев, представителей «самой цивилизованной нации», были шокированы, узнав правду о концлагерях. Не хотели знать правду, закрывали глаза, отказывались верить, что они «на такое способны».

И мы долгое время не хотели признавать расстрелы в Катынском лесу польских пленных офицеров.

И наоборот, там, где проходили русские войска, иностранцы вам расскажут о бесчинствах наших солдат, зверствах казаков, беспощадности НКВД, о казнях, насилиях и разрушениях. Объяснение этому одно — ВОЙНА.

Весьма показательным выглядит «Отчёт начальника политуправления 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенанта Галаджева от 31.05.1945 года об отношении советских военнослужащих к немецкому населению». Приведу одну цитату: «Несмотря на то что в сознании каждого воина Красной Армии воспитана жгучая ненависть к немецко-фашистским захватчикам, большинство солдат, сержантов и офицеров ведёт себя сдержанно, не позволяет делать то, что часто происходило в первый период пребывания войск фронта на территории Германии».

Можно рассуждать о патологической жестокости и садизме отдельных людей, независимо от их национальности, но именно война пробуждает демонов убийства в огромной массе народа. А дальше начинается «цепная реакция» — око за око, зуб за зуб. И степень солдатской жестокости зависит только от состояния дисциплины той или иной армии мира в разные эпохи. Будь то палочная дисциплина Фридриха Великого или дисциплина гражданского долга римских легионеров.

А ещё от военных традиций и от идеи, за которую ведётся война.

И от идеологических задач, которые преследует правительство. Если Германия после оккупации должна стать коммунистической, то не следует озлоблять гражданское население. А если нет?

И поэтому всё же в разные периоды истории современники отмечали войска тех или иных государств, которые на фоне других выделялись особыми зверствами.

Например, в 1812 году А.Н. Оленин в «Собственноручной тетради» утверждал, что «жесточайшие истязатели и варвары из народов, составлявших орду Наполеонову, были поляки и баварцы». Жаловались и на пруссаков, и на вестфальцев, и на итальянцев. Жалоб на природных французов было, определённо, меньше.

К чести русских солдат нужно сказать, что они зарекомендовали себя как наиболее гуманные. (Заняв Париж, русская армия не последовала примеру французов, разоривших и взорвавших (частично) Московский Кремль (Примеч. ред.).

Но если военная задача требует «выжженной земли», устрашения и террора, то армии достаточно скомандовать: «Фас!» Недаром говорится, что «есть справедливые войны, но нет справедливых войск».

С людьми на войне что-то происходит, что-то ломается внутри, в сознании.

Так было всегда, во время больших и малых войн, при налётах отдельных отрядов и вторжении огромных армий, после мелких стычек и грандиозных сражений. Разгорячённые боем, опьянённые безумием окружающих их страха и смерти, солдаты находятся во власти тёмных сил.

Это потом, после войны, наступает протрезвление. Как пробуждение после кошмарного сна. Бывшим бойцам уже не верится, что они были способны на такое. Они стараются избавиться от жутких воспоминаний, их мучает совесть от тех поступков, о которых никому никогда не будет рассказано, душа требует покаяния.

Но на войне…

1944 год. В германской армии не хватает солдат. Немцы гонят военнопленных на строительство оборонительных сооружений. За неподчинение — расстрел. Или концлагерь и — смерть. Но Красная Армия неудержимой водной катится на Запад. Громит фашистов, спасает старинные города, освобождает пленных. Только «освобождение» это было зачастую страшным.

«В 1944 году я попал в фашистский плен на территории Польши. Немцы тогда формировали рабочие легионы по национальным признакам. Я — балкарец, попал в Северо-Кавказский рабочий батальон. Сюда же вошли адыгейцы, черкесы, кабардинцы, ингуши. Работали в лесу, заготавливали столбы, делали заграждения.

Русские войска уже освобождали Польшу. 18 января они натолкнулись на нашу часть. Красноармейцы нас обыскали, построили в колонну по 8 человек. Сопровождавших нас немцев тут же расстреляли. А нас под охраной отправили дальше. Но пройти мы успели немного. Неподалёку остановилась танковая колонна. Старший охранник подошёл к нам и приказал построиться отдельно по национальностям. Не успели мы это сделать, как в нас начали стрелять из установленных на танках пулемётов. Со всех сторон послышались стоны раненых. Живые молились. Через несколько минут стрельбу прекратили. Уцелевшим приказали подняться. А когда мы поднялись, в нас опять начали стрелять. И так три раза. Потом, чтобы добить раненых, по лежащим на земле телам пустили танк. К вечеру до города Радомска дошли немногие…»

Кто может рассказать, что чувствует человек в такую минуту? Тот человек, который решил пострелять по дважды пленным?

Не всех уничтожить согласно полученному приказу, не выявить и ликвидировать явных предателей, а просто отвести душу, пока танкистам в перерыве между боями нечего делать. Из мести. Из ярости. И из пулемётов — по безоружной толпе.

Миг — и залегла толпа, рухнула, словно пули настигли сразу всех. Но это не так. Убиты многие, но далеко не все. «Встать, сволочи!» — орёт офицер. Уцелевшие люди покорно, обречённо поднимаются. И опять — пулемётные очереди.

Нет, это не расстрел, а так — в кого попадёшь… «Ладно, живите пока, суки!» Оставшиеся пусть идут своим путём.

Что испытывал механик-водитель, давящий раненых? Злорадство? Гнев? Торжество?

Однажды война продиктовала устами человека: «Способы казней должны увеличивать степень устрашающего воздействия». И это правило неукоснительно соблюдалось с древних времён.

В Ветхом Завете, во Второй Книге Царств сказано: «И собрал Давид весь народ, и пошёл к Равве, и воевал против неё, и взял её. И взял Давид венец царя их с головы его, — а в нём было золота талант и драгоценный камень, — и возложил его Давид на свою голову, и добычи из города вынес очень много. А народ, бывший в нём, он вывел, и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими. И возвратился после того Давид и весь народ в Иерусалим».

Подобных описаний в Библии несчётное множество.

Порой наши идеализированные знания рисуют расцвет античного мира как эпоху совершенного общества: золотой век философии, вечная классика греческого театра, изящество коринфских колонн в храмах и портиках, роскошные римские термы и публичные библиотеки, настенные фрески и великолепные статуи. Отличные дороги. Надёжные акведуки. Даже уборные с отоплением.

Всё это было.

Но был и другой античный мир, в котором люди пытали, мучили, жгли, насиловали, убивали друг друга в невероятных масштабах.

В Древнем Египте пленных убивали ударом палицы по голове. Сохранились сведения, что фараон Аменхотеп II после одного из походов лично убил восьмерых пленных.

Палица, булава, шестопёр, дубина — всё это чрезвычайно простое, но эффективное оружие. Особенно для расправы над безоружными пленными. Глухой удар по затылку — и безжизненное тело валится на землю. Не надо тупить саблю, тратить патроны. Выгодно.

(В 1607 году, во времена Василия Шуйского, состоялась казнь 4000 пленных мятежников. Их просто выводили на берег Яузы, убивали ударом дубины по голове, а тела сбрасывали в реку. Четыре тысячи ударов — четыре тысячи трупов.)

Но подобная расправа не столь зрелищна. Она не имеет ожидаемого «устрашающего воздействия». Как, например, долгая, мучительная смерть при колесовании или распятии.

Александр Македонский приказал распять на морском побережье 2 тысячи защитников финикийского города Тира после взятия его штурмом в 332 году до н. э. Не в рабство продал, а казнил мученической смертью. Видно, сильно был рассержен семимесячной осадой.

После поражения Спартака, в 72 году до н. э., 6 тысяч восставших рабов были распяты вдоль Аппиевой дороги между Капуей и Римом.

А незадолго до этого легионы Марка Лициния Красса блокировало войско Спартака, прорыв через весь Бруттийский полуостров ров. Ночью гладиаторы забросали ров брёвнами, хворостом, павшими от бескормицы лошадьми и… телами пленных римлян. И прорвались на север, отбросив отряды охраны.

В Древнем Риме существовал ещё один способ насладиться кровью военнопленных: их часто отдавали в цирк для участия в боях со зверями или друг с другом.

Во время осады Карфагена римляне предприняли атаку на Мегеру — предместье города. Во время сражения они убивали не только мужчин-воинов, но и женщин, и детей. В ответ на эту вылазку предводитель пунов Гасдрубал приказал предать жестокой казни пленных легионеров. Им отрубали конечности и половые органы, выкалывали глаза, а затем умирающих сбрасывали со стен.

Чтобы не притупилось восприятие этих жутких фактов, я хочу напомнить, что это не кино, не художественный вымысел, не страшная легенда. Это было на самом деле. Подумаем и увидим этих живших некогда людей, их мысли и чувства, постараемся представить себе их предсмертные страдания, отчаяние, страх. Ведь они тоже отпечатались где-то в пространстве Истории.

Ричард Львиное Сердце после штурма крепостей приказывал вспарывать животы пленным сарацинам в поисках проглоченных драгоценностей. Таким образом было умерщвлено до 4000 мусульман. И крестоносцы, по локоть в крови, копались в их внутренностях, разрывали горячие желудки рядом с трепещущими сердцами, ощупывали липкие кишечники, что-то подрезали ножами…

Какой фильм ужасов может с этим сравниться?!

Война…

Когда появилось огнестрельное оружие, Лютер объявил его творением дьявола, а бомбарды и аркебузы — омерзительными орудиями. Закованным в доспехи рыцарям, лишившимся своего преимущества, оно казалось «нечестным», а сероводородный запах сгоревшего пороха напоминал набожным людям вонь серы из преисподней. И тогда вражеские стрелки стали объектами дополнительной злобы и ненависти. Пушкарей в плен не брали — убивали на месте, рядом с орудиями, а попавшим в плен аркебузьерам и фальконетчикам отрубали руки и выкалывали глаза.

«Когда (во время Второго периода Итальянских войн 1509–1515 гг.) мирный город Штеффис на Нейнбургском озере осмелился оказать слабое сопротивление швейцарцам, все жители его были перебиты. Гарнизон замка, взятого штурмом, был живьём сброшен с башен; мужчины, найденные спрятавшимися, были связаны одной верёвкой и сброшены в озеро. (…) Эта „бесчеловечная жестокость“ встретила некоторое, правда, слабое порицание даже в самом Швейцарском союзе, но основные приёмы этой войны от этого не изменились уже потому, что безумный ужас, внушаемый швейцарскими наёмниками, был одной из ощутительных причин их непрерывных побед».

Над населением захваченных городов всегда расправлялись самым зверским образом. Если его не продавали в рабство, то поголовно истребляли. Это считалось нормой.

Вообще, нормой войны.

И не стоит обманываться, что массовое убийство мирных людей — удел лишь XX века.

Так, во время войны в Нидерландах в 1566–1609 гг. именно мирные жители подвергались жутким расправам. Женщин и детей вешали, топили, голыми выгоняли на мороз. Вся страна покрылась виселицами, на которых качались трупы казнённых. За недостатком виселиц вешали прямо на деревьях, на зубцах городских стен. На городских площадях появился страшный лес из шестов с водружёнными на них отрубленными головами. По улицам городов стлался удушливый дым костров, на которых десятками сжигали «еретиков». В те годы испанские солдаты герцога Альбы всех жителей Нидерландов цинично называли «недосожжёнными».

В отвратительной резне принимали участие не только солдаты и офицеры, но и католические священники, находившиеся в армии. Один из них, по свидетельству хрониста, хвастал впоследствии, что он собственноручно зарезал 10 безоружных крестьян.

На помощь Нидерландам спешила французская армия. Но её наёмники, едва только оказались в зоне боевых действий, были немедленно втянуты в кровавый разгул. Заражены им, словно существует какой-то вирус жестокости.

Один из очевидцев так описывает поведение союзников: «Как только они перешли пограничную реку Лис, они не думали более ни о каком повиновении и подчинении своим главным начальникам. Они потеряли всякое уважение к своим непосредственным командирам, предаваясь всякого рода злодеяниям. Они грабили, жгли, оскорбляли девушек и женщин, вымогали невероятными пытками выкуп за жизнь у множества крестьян. У одних они жгли ноги и руки до костей, других подвешивали на три-четыре дня, третьих морили голодом и жаждой».

Это всё другая сторона эпохи, восхищающей нас полотнами Тициана и Боттичелли, скульптурами Рафаэля, гениальными трудами Леонардо и Коперника.

Современник Тридцатилетней войны Ганс Гриммельсгаузен описывал сцены, свидетелем которых он являлся: «Приехав, всадники сейчас же принялись за дело. Одни из них принялись кромсать, варить и жарить, словно тут должна была произойти весёлая пирушка. Другие стремительно шныряли по дому сверху вниз и даже заходили в самые неподходящие места. Некоторые свёртывали в громадные тюки сукно, платья и всякий домашний скарб, точно собирались открыть торговлю старьём. Они тыкали в сено и солому свои шпаги, как будто им мало было работы с заколотыми овцами и свиньями. Они вытрясали перья и пух из перин и набивали туда сало, сушёное мясо и посуду, как будто на этом мягче было спать. Они ломали печи и окна, точно с их приездом должно было наступить вечное лето. Они жгли кровати, столы, стулья и скамьи, хотя на дворе стояли поленницы дров, и били горшки и другую посуду, потому ли что не собирались здесь обедать больше одного раза или вообще ели только жареное на вертелах. Работника они связали, положили на землю, распялили ему рот куском дерева и влили в него полведра жидкого навоза, называя это „шведским напитком“. Этим способом они заставили его провести часть их отряда в ближайшее потайное место, откуда затем пригнали на наш двор укрывавшихся людей и скот. Вместе с ними вернулся домой отец, мать и Урсула.

Тогда „железные“ начали стрелять из пистолетов, обрывая пальцы у мужиков. Одного из пойманных они запихали в трубу и подтопили снизу, так как он упорно не желал в чём-то признаваться. Другому обвязали голову толстой верёвкой и закручивали её при помощи палки, пока у него не брызнула кровь из носа, рта и ушей. Вообще каждый из них изобретал что-нибудь новое. Моему отцу, как мне показалось, тогда очень посчастливилось: он „признавался“ с хохотом, а другие со стонами и криками. „Железные“ посадили его к огню, связали и натёрли подошвы мокрой солью. Наша старая коза потом её слизывала. От этого ему, должно быть, было так щекотно, так щекотно, что он прямо задыхался от смеха. Я нашёл это очень забавным и тоже смеялся, — не то за компанию, не то потому, что ничего другого не оставалось делать. Хохоча, отец сознался, что у него в саду зарыт клад — золото, жемчуг и разные драгоценности, — так много всего, что даже странно было для простого крестьянина. Посреди всего этого ужаса я должен был вертеть на огне жаркое и помогать поить лошадей».

В те годы Германия покрылась так называемыми «деревьями ужаса», чьи ветви прогибались под тяжестью десятков повешенных.

Каких только способов не придумывали для устрашения побеждённых!

Часто вниз по течению рек сплавлялись плоты с виселицами. В назидание. Они медленно плыли мимо деревень и городов, и исклёванные птицами трупы покачивались в такт волнам. Вынимать тела из петель и предавать их земле запрещалось под страхом смерти.

Когда-то кому-то показалось слишком милосердным четвертование. И пленных стали разрывать на части. Жуткое зрелище было оценено, «взято на вооружение» и прижилось в веках.

Обречённого привязывали за ноги к вершинам двух наклонённых деревьев и затем разрезали соединявшую вершины верёвку. Упругие стволы с силой распрямлялись, и…

Горят костры, вокруг них сидят пикинёры, рейтары, мушкетёры. Играют в кости, пьют вино, что-то жарят на вертелах. Небритые лица, свалявшиеся патлы волос, многолетняя грязь под ногтями. Пики и мушкеты составлены в ко?злы. В стороне — повозки, шатры, барабаны. Грубый смех, ругань, непристойные песни. И рядом, на дереве, висит бесформенный кусок мяса, некогда бывший человеческим телом.

Картина напоминает сцену Апокалипсиса.

Это «тоже» война.

Уцелевшие жители крестятся, жмутся к своим домикам, которые в любой момент могут быть преданы огню, боятся громко разговаривать и лишний раз попадать солдатам на глаза.

Ах, как приятно внушать ужас и ощущать власть над жизнями! Можешь убить по прихоти, можешь напугать до обморочного состояния, до унизительной мольбы ползающего на коленях человека, делая вид, что собираешься его убить. А можешь просто «милостиво» пнуть сапогом в живот.

Жаль только, что этим потом не похвастаешься перед своей любимой женщиной, об этом не расскажешь во всех подробностях своим детям и внукам. Если выживешь, не погибнешь в бою, не будешь сам обезглавлен, оскоплён, повешен.

Но смерть на войне может подстеречь в любой момент. Её ожидание обесценивает всё.

А если своя собственная жизнь больше не стоит ни гроша, то чужая — тем более. Поэтому надо успеть насладиться «божественной» силой — Бог жизнь дал, а я взял! Отвести душу после пережитых опасностей и испытанного страха. Отомстить за голод, лишения, трудности похода, погибших товарищей. Отомстить «впрок» за самого себя. Как знать, не сегодня-завтра и твои ноги вот так же будут привязывать к двум пригнутым к земле берёзкам.

Спустя сотни лет, во второй половине XX века, вьетнамская газета «Тинь луан» сформулировала смысл «философии отдохновения воина»: «Позади и впереди нас мрак. Мы живём сегодняшним днём и берём от жизни всё. А завтра? Не всё ли равно!»

И людей, попавших в руки «отдыхающих» солдат, разрывали на части. Деревьями. Лошадьми. Позднее — танками.

И подвешивали крюком за ребро. Особым садизмом отличались подобные казни женщин. Им прорезывали груди и, продев в раны верёвки, подвешивали на перекладинах. (Подобные казни женщин применялись и в 1980 году при массовых расправах в Ираке над восставшими курдами.)

Не отставало в злодеяниях и наше христолюбивое, православное воинство.

После взятия Новгорода Иван Грозный велел поджигать сдавшихся на милость царских войск людей специальным горючим составом («пожаром»), а затем их, опалённых и измученных, привязывать к саням и пускать лошадей вскачь. «Тела волочились по мёрзлой земле, оставляя кровавые полосы. Затем их сбрасывали с моста в Волхов. Женщинам скручивали назад руки и ноги, привязывали к ним детей и тоже бросали в студёную реку. А там на лодках плавали опричники, которые добивали тех, кто всплывал, баграми и топорами».

Известно, что Пётр Первый, когда вешал стрельцов и рубил им головы, по примеру Ивана Грозного, приказывал своим приближённым выступать в роли палачей. Это было что-то вроде проверки на преданность.

Но обезглавливание только на первый взгляд кажется лёгкой смертью. «Гуманной» казнью. Для непрофессионала это не такая простая задача. Сила и точность смертельного удара требуют навыков.

Большевики во время Гражданской войны тоже рубили головы. И применяли для этого шашки. Вот, например, как это происходило.

Казня в 1918 году в Пятигорске генерала Добровольческой армии Рузского и других заложников, «палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносились удары шашками. Среди палачей были и неумелые, которые не могли нанести удар с одного взмаха, и тогда заложника ударяли раз по пяти, а то и больше. Рузского рубил „кинжалом“ сам Атарбеков — руководитель ЧК. Другим рубили сначала руки и ноги, а потом уже головы».

Во времена Великой французской революции за один раз казнили 60 и более человек. Ежедневно. По нескольку раз в день. Повсеместно. Даже опытным палачам, работающим вручную, это было не под силу. Да и палачей не хватало.

И тогда депутат Национального собрания доктор Жозеф Гильотен изобрёл специальную машину для казни. Гильотину. Принцип действия её известен: голова приговорённого отсекается тяжёлым косым ножом, падающим с высоты по двум направляющим опорам, и катится в корзину. На революционном жаргоне это называлось «чихнуть в мешок».

5 сентября 1793 года можно считать началом систематически организованного террора и ужаса. Конвент организовал своеобразную ЧК — целую армию под командованием Шарля Ронсена, насчитывающую 6000 человек и 1200 артиллеристов, снабжённую переносными трибунами и эшафотами, чтобы смести с лица земли всех контрреволюционеров. Армия выступила в карательный поход, имея в своём обозе портативные гильотины. (Кстати, гильотины использовались во многих тюрьмах нацистской Германии. Но их применение объяснялось не заботой об уставших палачах, а данью символике устрашения.)

Французские города, оказавшиеся в руках монархистов, декретом Конвента осуждались на разрушение. На лугу около Анжера 2700 человек было расстреляно картечью. В Лионе ежедневно расстреливалось картечью более двухсот человек. Министр полиции Фуше писал Конвенту: «Слёзы радости текут по моим щекам, затопляя душу Сегодня вечером мы поставили под картечь двести тридцать мятежников».

Мы настолько привыкли читать и слышать о расстрелах, видеть их в художественных фильмах, что само упоминание этого вида казни уже не вызывает в нас никаких эмоций.

Война умеет хорошо маскировать свои злодеяния.

Ритуал расстрела кажется нам простым и обыденным. Зрелище не завораживает своей пугающей экзотичностью, словно мы ожидаем увидеть цирковое шоу. Но нас ожидает сплошное разочарование. Это же не подвешивание за ребро и не сожжение заживо, правда?

Но и расстрелы иногда поражают своими жестокими результатами.

В отчётах времён Гражданской войны в России сообщается: «Иногда стрельба неудачна. С одного выстрела человек падает, но не умирает. Тогда в него выпускают ряд пуль: наступая на лежащего, бьют в упор в голову или грудь». «При расстреле Р. Олеховской 7 пуль попало в голову и грудь, но тело ещё трепетало. Тогда Кудрявцев, бывший прапорщик, ставший коммунистом, взял её за горло, разорвал кофточку и стал крутить и мять шейные хрящи».

Во Вторую мировую войну людей укладывали рядами в вырытые ямы и расстреливали их из автоматов. На трупы укладывали следующую партию и вели огонь по ней. И так далее, пока яма не заполнялась. При этом после каждой очереди «было видно, как некоторые шевелили руками и головами, показывая, что они ещё живы».

Документы Истории полны свидетельств «недорасстрелянных» и чудом спасшихся людей.

«Я потерял сознание и не слыхал, когда падал. Побили всех. Когда я пришёл в себя, то притворился мёртвым: лежал на груди соседа — моего товарища-грузина, тоже убитого не сразу. Он медленно умирал, и вскоре сердце его перестало биться. Через полчаса пришли немцы проверить, нет ли среди нас живых. Они медленно проехали на мотоцикле по нашим телам. Я сдержал крик боли, несмотря на то что был тяжело ранен в плечо. Немцы подумали, что мы все мертвы». (Показания красноармейца Белоусова.)

Отдавались приказы, согласно которым на каждого расстрелянного полагалось тратить только один патрон. Уцелевших закапывали в землю живьём.

Нет, массовый расстрел не давал стопроцентной гарантии быстрой, безболезненной смерти.

Если стрельба из наганов и маузеров, винтовок, автоматов и пулемётов не всегда бывала результативной, то что говорить о пулях XVIII века!

И тогда людей стали топить. Чтоб наверняка.

«Массовые утопления роялистов и жирондистов после взятия мятежного Нанта организовал депутат Конвента якобинец Каррье, командовавший карательными отрядами. Расстрельные команды под Нантом не справлялись. В двенадцатом часу ночи с якоря снялась барка, в трюме которой находились 90 арестованных священников. На самой быстрине Луары по данному сигналу дно судна раздвинулось и барка пошла ко дну. „Приговор к изгнанию, — иронизировал Каррье, — был исполнен вертикально“». Следующее потопление, прозванное «наядами», унесло 138 жизней. Метод оказался столь эффективным, что топить стали и днём, без помощи подручных средств. «Мужчин и женщин связывают вместе за руки и за ноги и бросают в воду, — рассказывает историк Т. Карлейль. — Это называют „республиканской свадьбой“… Окоченелые, не знающие больше страданий, бледные, вздутые тела жертв беспорядочно несутся к морю волнами Луары; прилив отбрасывает их обратно; тучи воронов затемняют реку; волки бродят по отмелям. Каррье пишет: „Какой революционный поток!“ Человек свиреп и время свирепо».

Свирепый депутат Конвента Каррье провёл 25 «наяд». Не знаю, сколько жертв унесла каждая. 90? 138? Будем считать, что в среднем 100. Получается 2500.

Это кроме массовых расстрелов по «двести тридцать мятежников» за один раз. И неустанной работы гильотины, на которую всходили «60 и более человек». В одном только Нанте.

А городов во Франции много.

Ожесточение достигает апогея. В непокорной Вандее в 1793 году монархисты требуют от восставших: «Пощады не давать!» В ответ на это Конвент отдаёт приказ по карательной армии: «Не миловать!»

Расстрелы, сожжённые деревни, изуродованные пытками солдаты и обезглавленные священники.

После казни Дантона «заодно» были казнены 1500 человек, в том числе 31 бывший советник парламента. Были преданы смерти даже молодые девушки из Вердена, которые имели несчастье поднести печенье проезжавшему прусскому королю.

«Нельзя было поклониться соседу, читать молитвы, причёсывать свои волосы, разговаривать о чём-либо, не подвергаясь опасности навлечь на себя обвинения в уголовном преступлении. Гильотина работала с утра до вечера, каналы втекали в Сену, дымясь от крови. Длинные ряды арестованных расстреливали картечью, ими переполнялись барки и топились на реках. По всей Луаре, в окрестностях Сомюра, стаи ворон и хищных птиц питались голыми трупами. Число убитых юношей и семнадцатилетних убитых исчислялось сотнями. Грудные младенцы перебрасывались с одной пики на другую через ряды якобинцев».

Дело дошло до того, что весной 1794 года крестьян заставляли обрабатывать поля под угрозой расстрела.

Но революция ещё только начиналась. Впереди были сражения, расправы, «чистки» и многолетние войны со всеми вытекающими из них кошмарами.

В июне 1799 года войска коалиции вступают в Неаполь. Республиканцам обещана амнистия в обмен на капитуляцию. Капитуляция подписана русским и турецким главнокомандующими и английским коммодором Фордом. Но вслед за этим к городу приближается британская эскадра. Прославленный адмирал Горацио Нельсон заявляет, что капитуляция недействительна.

Начинается расправа. Напрасно протестовали те, кто своими подписями гарантировали соблюдение условий капитуляции. Тысячи неаполитанцев повешены на берегу моря, на реях английских кораблей. «Ни возраст, ни сан, ни заслуги не служили защитой. Напрасно князь Карачиолли, когда-то дружный с королём, просил о военной смерти расстреляния — его повесили, прежнего адмирала, на мачте неаполитанского корабля».

Под Яффой французам сдаются в плен тысячи турок, получившие гарантию сохранения жизни. Но их некому охранять, нечем кормить. И они безжалостно расстреливаются. Этого требует «военная необходимость».

В Испании бушует «герилья» — партизанская война. Французская армия непобедима в открытом бою. Оккупантов по одиночке убивают из-за угла, пленных четвертуют, перерезают горло, распинают на воротах. Наполеон пишет: «В массе своей испанский народ дик, невежественен и жесток: в то время как я приказывал обращаться с пленниками… по-человечески, моих солдат убивали, обрекали на пытки и мученическую смерть». «Это же бандиты!» — возмущаются французы. Начинаются расправы с мирным населением. С гордыми испанцами не церемонятся. Никакие приказы императора о «человеческом обращении» не помогают. Поселения, рядом с которыми найдены убитые солдаты, сжигаются и разрушаются, крестьян десятками и сотнями расстреливают и вешают, заложников предают смерти. Недовольных горожан рубят саблями, косят картечью. Улицы Мадрида залиты кровью. Подавление восстания в Байоне в 1808 году становится известным как «Байонская бойня».

Это тоже жестокая необходимость.

Или необходимая жестокость?

Благородные лозунги: «Свобода, равенство, братство!» Наследие Руссо, Вольтера, Шиллера и Гёте.

Просвещённая Европа…

Но нам те далёкие времена кажутся такими романтичными!

Какой красивой и «правильной» представляется война 1812 года: благородные офицеры, кричащие «Браво!» атакующим врагам, восхищаясь их храбростью; наполеоновские «ворчуны» и суворовские ветераны, чьи подвиги овеяны славой. Молодцы-егеря, усачи-гренадеры. Весёлые французы и неунывающие русские «бравые ребятушки». Озорники-гусары. Романсы поэта-партизана Давыдова.

Только вот люди, жившие тогда, совсем не считали, что они живут «в прошлом». Для них война оставалась войной.

И уж кто-кто, а полковник Ахтырского гусарского полка Денис Васильевич Давыдов знал, что война — это не только «сабля, водка, конь гусарский», но и дыхание повседневной смерти, опьяняющее человека.

В ужасах войны кровавой

Я опасности искал,

Я горел бессмертной славой,

Разрушением дышал…

В четырёх строчках — ужас, кровь, опасность, разрушение. Можно только представлять, что имел в виду поэт, используя эти понятия.

«Витебск был весь разграблен, и храмы Божьи, и женщины осквернены. Известно, что и язычники уважают свои капища, а враги России убивали в церквах укрывшихся там младенцев и в каком-то яростном безумии обвешивали членами их иконостасы и алтари… Подобные зверские действия производили только поляки над малороссиянами, нашими единоверцами (незадолго перед отторжением от них Малороссии); поучаемые иезуитами, они склоняли их перейти в католицизм и, кто не соглашался на их предложения, тех нещадно убивали, а детей их бросали на раскалённые плиты и жаровни и под пронзительный вопль и стенания их, как под музыку, плясали мазурку…»

«Из оставшихся домов нет ни единого, который не был бы разграблен. Церкви осквернены, обруганы, обращены в конюшни. Из Чудова (монастыря) выгнали мы лошадей, в Благовещенском соборе навалена была бездна бумаги, на которой вам пишу, были бутылки, стояла бочка с пробками, мощи изувечены частью, частью же расхищены. Дмитрию-царевичу отрубили руки и голову. Повторены здесь ужасные сцены Робеспьерова времени. (…) У женщин, которые имели кольца на руках, обрубали пальцы со словами „cela va plus vite comma cela!“ (так будет быстрее, чем иначе!) В Богородске по подозрению, что убиты там пять французов, взято пять мещан, двое расстреляны, двое повешены за ноги, а пятый погружён в масло, а потом сожжён живой на костре. Огнём сим изверги раскуривали трубки свои, певши песни. Ужасно рассказывать. Ярость (французов) ещё более умножалась от злости, что не заключается мир, и от недостатка в хлебе и шубах…»

Народ взялся за вилы и дубины, началось партизанское движение. Но…

Кто не знает про боевиков Степана Бандеры, про украинскую дивизию СС «Галичина», про латышские «Ваффен СС», действовавшие во время Великой Отечественной войны? Кто не слышал о Русской освободительной армии генерала А. Власова, об отрядах самообороны из полицаев?

Но не надо думать, что всё это почерк «кошмарного» XX века. Один из «народных защитников», А. Вайтуленис, позднее признавал: «Да, вооружённая резистенция — это не только героическая борьба с врагом, (…) это также сведение личных счётов, месть, обесценивание величайшей ценности — человеческой жизни. Безусловно, самоволие, жестокость были свойственны всем партизанским войнам».

И войне 1812 года, которая тоже была названа Отечественной, были присущи всё безумие, весь хаос и вся жестокость, которые несут с собой боевые действия.

Французская армия сражалась с русской. Крестьяне своими партизанскими действиями помогали армии. Но зачастую они, объединившись с отрядами французов, разоряли помещичьи усадьбы. Большая часть помещиков помогала отечеству. Но часть искала спасения у оккупантов. И тогда французы получали приказ защищать русских помещиков и стрелять в мужиков. Русские ополченцы, получившие в руки оружие, бунтовали. На их усмирение посылались русские армейские полки.

Примеры? Пожалуйста!

В Полоцком уезде Витебской губернии, в Ельнинском, Сычёвском, Поречском и Юхновском уездах Смоленщины, в ряде подмосковных селений с июля по сентябрь местные крестьяне громили барские усадьбы с помощью французов. Или делали это сами, избивали своих хозяев и везли их связанными на суд и расправу к французам, как было в Поречском и Велижском уездах Смоленской губернии.

В деревне Смолевичи и ряде деревень Борисовского повета Минской губернии, в Витебской и Смоленских губерниях русских крестьян усмиряли, по просьбе их помещиков, французские каратели.

На неоккупированных территориях действовали русские каратели.

Осенью 1812 года бунтовали московские и саратовские ополченцы. 21 декабря бунт подняли три полка Пензенского ополчения в городах Инсаре, Саранске и Чембаре. 7000 ратников захватили Инсар, бросили в тюрьму своих офицеров и начали сооружать для них виселицы. Против них были двинуты регулярные войска с артиллерией. «Десятки ополченцев погибли в бою, а прочих ждала расправа, более страшная, чем смерть на поле боя: только в Инсаре 38 из них были засечены кнутами, в Саранске 8 человек после кнутобойства с вырезанием ноздрей отправлены в Нерчинск на каторгу, 28 — биты шпицрутенами и 91 — палками».

Расправы чинили видные боевые генералы, герои Отечественной войны. Генерал от кавалерии граф П. Витгенштейн расстреливал и вешал крестьян в Псковской, Витебской губерниях и в Лифляндии. Военный министр, генерал от инфантерии, командующий 1-й Западной армией М. Барклай-де-Толли, сам призывавший крестьян взяться за оружие, 31 июля приказал карателям подавить бунт в селе Рудня в Смоленской губернии, а «зачинщиков бунта, яко изменников веры и отечества, повесить». Фельдмаршал князь М. Кутузов в октябре — ноябре неоднократно посылал войска против крестьян Подмосковья и Смоленщины, требуя расправляться с бунтовщиками «по строгости закона». (Остаётся только добавить — «военного времени».)

Русские офицеры, кроме бесчинств захватчиков, неоднократно отмечают в своих дневниках факты преступлений в русской армии. «Горестнее всего слышать, что свои мародёры и казаки вокруг армии грабят и убивают людей — у Платова отнята вся команда…» (Генерал-лейтенант Д.М. Волконский.)

Всё это происходило одновременно с героической защитой Смоленска, «славным днём Бородина», знаменитым Тарутинским манёвром, сражениями под Малоярославцем и Красным. О них помнит каждый школьник. А другую, неприглядную сторону войны впоследствии старались не афишировать. И война стала «правильной» и причёсанной.

Но в той кровавой вакханалии варварская жестокость стала повсеместным явлением. Она охватила всех втянутых в войну. Очевидцы событий с тревогой констатировали: «Убить просто француза — казалось для русского крестьянина уже делом слишком обыкновенным; все роды смертей, одна другой ужаснее, ожидали несчастных неприятельских солдат, захваченных вооружёнными толпами крестьян…»

Солдаты и казаки не уступали в жестокости, расправляясь даже над беспомощными ранеными. Чудом уцелевшие в том походе наполеоновские офицеры оставили для истории массу свидетельств.

«Мы лежали, завёрнутые в холщовые тряпки, друг возле друга на полу в постоянном страхе погибнуть от нашествия неприятеля. При вступлении русских в город мы постоянно слышали скрип колёс, ругательства солдат, раздирающие душу вопли несчастных, которых жители и евреи выгоняли из домов, где они нашли убежище; их грабили и убивали. (…)

Изверги ворвались в госпиталь и разбрелись по всему дому. Мы отдали им всё, что у нас было, умоляя на коленях о пощаде, но всё было напрасно. „Шельмы-французы!“ кричали они, при этом они нас били кнутами, толкали ногами. Так как нападения этих извергов повторялись, то у нас отобрали всё до последней рубашки и половиков; а когда у нас уже ничего не осталось, то нас били, как собак, ища, не скрывается ли чего-нибудь под тряпками. (…)

Все дома были переполнены людьми; несчастные лежали даже на улицах и во дворах, не находя места в домах. Когда русские вступили в город, этих несчастных подвергли страшным истязаниям. У них отнимали всё без различия и бросали их раздетыми на улицу при жестоких морозах в 24–26 градусов. Тут они попадали в руки партизан, которые отнимали у них последнее, подвергая их ужасным истязаниям, или просто убивали, что было лучше, так как им предстояло замёрзнуть от холода».

Свирепствовали не только невежественные, грубые мужики и бабы, расправляющиеся с захватчиками, не только солдаты регулярной армии, но и «благородные» офицеры.

Например, легендарный русский партизан Отечественной войны 1812 года Александр Самойлович Фигнер. Его «великостию духа» восхищался М.И. Кутузов, а Наполеон отзывался о нём так: «…немецкого происхождения, но в деле настоящий татарин».

Фигнер «по своим нравственным качествам представлял среди партизан 1812 г. исключение, тем более досадное, что как воин он чуть ли не превосходил всех отвагой, предприимчивостью, „сметливостью сверхъестественной“». Однако современники Фигнера, включая его друзей, сурово осуждали в нём «алчность к смертоубийству», «варварство», «бесчеловечие», особенно по отношению к пленным, которых он целыми партиями (иногда сотнями) приказывал убивать, собственноручно расстреливал и даже пытался выпрашивать у Д.В. Давыдова его пленных, чтобы их «растерзать».

Возможно, позднее гусарский поэт Давыдов, перебирая струны гитары, не раз вспоминал сцены диких расправ над пленными. Но элегий на эту тему не сочинял. Скорее всего, слишком страшные картины представали перед его глазами. Незачем их было воспевать. И он предпочитал писать о воинской дружбе, о любви к прекрасным дамам.

Сто лет, вплоть до Первой мировой войны, 1812 год считался в России самым лютым и кровавым. Достаточно учесть, что за пять месяцев наполеоновская армия лишилась полумиллиона солдат. Это означает, что ежедневно более 3000 человек погибали в бою, от полученных ран, от болезней, от голода, от обморожений, получали увечья, сходили с ума. К этому стоит прибавить потери русской армии и мирного населения, приблизительно равные французским.

Наполеоновские войны уже можно считать мировой войной. Боевые действия охватили огромные пространства от Скандинавии до Африки, от Лиссабона до Москвы. Воевали практически все государства, включая Турцию, Персию и США (Англо-американская война 1812 г.).

Менялись времена, взрослела цивилизация. Появился телеграф, стали чище города, запыхтели паровозы. Смягчились законы. Но кровожадность homo sapiens оставалась неизменной. И каждый раз очередная война лишь подтверждала это. Она поощряла убийства самые жестокие, изощрённые, изуверские, вновь и вновь делая из человека нелюдя.

Во время войны греческих фанариотов (Фанариоты — буквально жители Фанара, квартала в Стамбуле (XVIII–XIX вв.). В XIX в. — представители греческого духовенства, купечества и аристократии (Примеч. ред.) с турками Греция оказалась опустошена в результате боевых действий, сопровождающихся массовым избиением христиан и казнями христианских священников. В апреле 1822 года турецкие войска Капудана-паши Хозрева высадились на острове Хиос, в результате чего 20 000 греков было вырезано и 30 000 продано в рабство (по другим источникам — 90 000 и 40 000 соответственно).

Известный исследователь Крымской войны 1853–1856 гг. Богданович отмечал: «Грабежи, насилия и убийства, совершённые англо-французскими мародёрами и союзниками их — турками, должны быть отмечены слезами и кровью невинных жертв в истории войн против России…»

В США, во время Гражданской войны 1861–1865 гг., конфедераты зверски расправлялись не только с неграми, сочувствующими «северянам», но и со своими белыми противниками — в уши военнопленным вставлялись пороховые заряды и поджигались: голова раскалывалась на части.

Неописуемые зверства творились на улицах Парижа при разгроме Коммуны, в разгар Франко-Прусской войны 1870–1871 гг. Правительственная («Версальская») армия заключила перемирие с прусским командованием, чтобы расправиться с внутренним врагом. Пруссаки не стали мешать — пусть французы убивают французов. Даже освободили из плена тысячи солдат с условием, что те примут участие в штурме Парижа. Солдаты, озверевшие от кровопролитной войны, раздосадованные поражениями, увидели в коммунарах причину всех своих неудач. И кинулись убивать тех самых парижан, которых ещё совсем недавно защищали от пруссаков.

«Версальская солдатня изощрялась в гнусных выдумках: например, складывали трупы друг на друга, чтобы по ним можно было ходить, как по ступенькам лестницы; кидали с размаху штык в глаз уже убитого федерата; победитель в этой игре в „ножички“ забирал ставки, внесённые прочими участниками; стрелок-моряк, распотрошив живот молодой женщины, разматывал ей кишки…»