Трусость и жестокость
Трусость и жестокость
Трусость, которая породила в Петре жестокость, теперь уже не является для нас столь удивляющей. Именно трусам свойственно неумеренное желание поиздеваться над беззащитными. Каждый трус, оказавшись нежданно победителем, к плененным врагам своим всегда относился исключительно со звериной жестокостью. Потому и пришлось следовать шведам по страшным руинам своей страны, изуродованной Петром, что породило в их душах такое несокрушимое желание отомстить подлым убийцам и насильникам. То есть тем самым мародерам, из которых состояла шайка этих вполне революционных воинствующих безбожников, что и привело к столь поспешному бегству и частичному потоплению в речке бандитского завоевательского воинства, которое было создано исключительно для разграбления чужой страны. А уж никак не для якобы какой-то от кого мифологической защиты страны своей собственной.
Такая нечеловеческая жестокость к беззащитным проявилась в нем давно. Число зверя, заложенное в имени Петра, было оправдано сразу же после того, как в его лапы попались понявшие всю его нечеловеческую сущность стрельцы. И он с присущей исключительно оборотням кровожадностью, с отнюдь не скрываемым звериным восторгом, взял на себя роль палача. Что никак не могло ввести в шок и все его окружение, которое прекрасно понимало и свою собственную беззащитность от его безумных действий, когда безмерная кровожадность Петра могла в любой момент перекинуться и на них самих. Нормальный человек вот как должен понимать эти его действия:
«Кто тиранит таракана, отрывая ножку за ножкой, кто станет у живой курицы выщипывать перья — беги его, человек. Он когда-нибудь доберется и до тебя» [91, с. 788].
Так отозвался об адептах религии зверя побывавший на иудейской бойне В. В. Розанов.
Нам слишком мало известно о том, как Петр поступал с тараканами. Но во время стрелецкой казни сидящий в нем зверь искушения не выдержал и полностью раскрыл всю внутреннюю сущность своего античеловечного содержания.
«…дикарь-каннибал… эти шутки ужасны, особенно во время святочных попоек… Таскают людей на канате из проруби в прорубь. Сажают голым задом на лед. Спаивают до смерти. Так, играя с людьми, существо иной породы, фавн или кентавр, калечит их или убивает нечаянно… (Мережковский, 1904)» [46, с. 193].
Однако ж вот нашлись сведения об отношении Петра и к тараканам:
«Если бы пошутили с ним так, как он шутит с другими — пустили бы ему на голое тело с полдюжины пауков или тараканов, — он, пожалуй, умер бы на месте… (Мережковский, 1904)» [46, с. 206].
«…не было ничего проще напугать до полусмерти не вполне вменяемого, невротизированного до предела Петра…» [14, с. 34].
Вот как Петр относился к тараканам: он их боялся. Даже такое казалось бы совершенно безобидное существо, если оно не связано, как стрельцы, по рукам и по ногам, наводило на него панический ужас!
Но верхом низости поступков этого оборотня стало зверское убийство им своего собственного сына. Аналогичное преступление наши историки умудрились навесить на Ивана Грозного. Но даже и по этой их версии, насквозь лживой, царь якобы совершил это самое убийство все же по нечаянности: в запале гнева. Но эта басня не имеет под собой совершенно никакой почвы. Ни одного исторического свидетельства о таком поступке русского царя, имевшего более чем достаточно врагов, не оставлено. Зато зафиксированы свидетельства об обратном: смерти сына Ивана Грозного от болезни.
Однако действительным сыноубийцей, что запротоколировано и сокрытию не подлежит, является Петр, который своего сына даже не нечаянно, но вполне осознанно замучил до смерти в застенках, сооруженных специально для подобных целей.
И эта цель Петром была достигнута: царевич, не выдержав возросшего пыточно-палаческого искусства катов своего отца, все же оклеветал самого себя.
Но даже столь страшное злодеяние, где отец забивает до смерти своего собственного сына, — лишь версия самих палачей! И даже советские средства по промыванию наших мозгов совершенно однозначно подтверждают осознанность совершенного царем-антихристом злодеяния. Вот за какие проступки нами столь тщательно рассматриваемый супостат убивает своего сына:
«Алексей Петрович всю жизнь был… врагом отцовских нововведений, и Петр казнил его» [146, с. 16].
Просто и лаконично.
Так как же дело-то было?
«После смерти жены Алексея, принцессы Вольфенбюттельской Софьи-Шарлотты, Петр передал сыну пространное письмо, в котором, указывая на его неспособность к делам, требовал исправиться или отказаться от престола и идти в монахи. Алексей отвечал, что согласен, но Петр отложил решение вопроса…» [136, с. 65].
И понятно почему: живой законный наследник, даже в качестве от всего отрекшегося монаха, его явно не устраивал.
А потому Петр сначала вынудил наследника бежать, создав ему совершенно невозможные для жизни на родине условия. А затем, выманив его обратно обещаниями все простить, забил до смерти. Петр искромсал свою жертву, словно мясную тушу на столь обожаемой им еще с ранней юности мясобойне на Мясницкой, где лишь запах Поганых Луж, пропитанных кровью, радовал его вьюношеское воображение на пути в Преображенское. Именно на месте своих потешных развлечений, где нам в нос тычут какой-то там весьма невразумительный ботик, он учредил свою главную «потеху», свойственную лишь ему, — живодерню, словно на милой его страшному сердцу Мясницкой, но уже теперь предназначенную исключительно для людей. Таково же Петра творенье было учреждено им и в городе, где лютость палача Кондрашки, чье имя стало с тех пор нарицательным («кондрашка хватит»), является всего лишь жалким подобием главного виновника учиненного в этих стенах злодеяния — его самого. То есть отца, замучившего своего законного сына. И этот акт ритуального умерщвления первенца, сходный своим содержанием с ритуальными умерщвлениями младенцев настоящими родственниками Петра — хананеями, имел своей целью отобрать преемственность власти у сына законного и передать ее по наследству своему сыну иному — беззаконному. А потому:
«…царевич, измученный страшными… пытками умер в Петропавловской крепости 27 июня 1718 г» [136, с. 66].
Однако же все по порядку. Вот как царевич объяснял причину своего бегства цесарю, пытаясь скрыться от преследований Петра под его протекцией:
«Я постригаться не хочу, а ехать к отцу значит ехать на муки… Я предаю себя и своих детей в защиту императору и умоляю его не выдавать меня отцу, он окружен злыми людьми и сам человек жестокий и свирепый, много пролил невинной крови, даже собственноручно казнит осужденных, он гневен и мстителен, думает, что имеет над людьми такое же право, как сам Бог. Если император меня выдаст ему, то это все равно что на смерть» [51, с. 792].
Но лживыми обещаниями и посулами Петр все же выманивает царевича обратно:
«Петр писал: «Обнадеживаю тебя и обещаю Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, если ты воли моей послушаешься и возвратишься»» [51, с. 793].
И вот надвигаются роковые для царевича события:
«Участь Алексея решена: 31 января 1718 года Петр с мрачной радостью узнает, что сын его вернулся в Москву…
Никто в Европе не подозревал в то время, что ждет несчастного на родине… Истина, обнаружившись, вызвала… жестокую тревогу… Будет следствие, розыски сообщников, пытки в застенках Преображенского…
Очень быстро становится очевидным, что между Алексеем и его друзьями никогда не было никакого соглашения для достижения определенной цели, ни малейшей тени заговора… жаровни Преображенского приказа ничего не узнали об этом…
Чего же хочет царь, приводя в действие всю машину судопроизводства? Он и сам, вероятно, не знает хорошенько… На время, впрочем, он удовлетворится жертвами…» [16, с. 565–569].
И вот какие жертвы удовлетворяют его людоедские наклонности лишь на время:
«Александра Кикина колесуют и, чтобы продлить мучения, отрубают сначала руки, потом ноги, потом уже голову и сажают эту голову на кол» [14, с. 292].
«Несчастному Афанасьеву, виновному только в том, что выслушал признание своего господина, отрубили голову…
Досифей, епископ Ростовский, которого выдал Глебов… Его тоже колесовали с одним из священников. Головы казненных выставлены на пиках. Внутренности сожжены. Поклановскому отрезали язык, уши и нос… Петр заставил сына присутствовать при наказаниях, длившихся три часа, а потом увез в Петербург» [16, с. 569].
Так что на все лады некогда нам расхваленный этот самый Петруша своим звериным норовом более походил не на Петрушку, которым вечно себя на все лады везде и всюду выставлял, а на бабу-Ягу: именно у нее ограда состояла из нанизанных на дреколья человеческих голов.
Вышеописанным, что и понятно, его людоедский аппетит удовлетворен не был — идет «раскрутка» высосанного из пальца «преступления» по типу дел 1938 г. уже в советскую пору:
«…свозятся со всех сторон свидетели, участники, допросы за допросами, пытки за пытками, очные ставки, улики…» [4, с. 175].
«В ходе следствия по «делу» Алексея Петровича многих придворных дам били в застенках батогами. Кто-то не выдерживал, оговаривал себя и других, машина начинала работать с большим размахом» [14, с. 292].
«…— и пошел гулять топор, пилить пила, хлестать веревка.
Запамятованное, пропущенное, скрытое одним, вспоминается другим, третьим лицом, на дыбе, на огне, под учащенными ударами, и вменяется в вину первому, дает повод к новым встряскам и подъемам. Слышатся еще имена. Подавайте всех сюда, в Преображенское!..
А оговаривается людей все больше и больше…» [4, с. 175].
«…Кто колесован, кто повешен, у кого вырваны ноздри, у кого отрезан язык, кто посажен на кол… Петр приезжал на место казни и смотрел на мучения несчастных» [4, с. 176–177].
Но и иной навет потешил Петра новыми истязаниями:
«…открылось, что отверженная царица после долгого томления в монастыре завела любовную связь с майором Степаном Глебовым… Улик не было. Сознания от него не добились ни посредством кнута, ни жжения горячими углями и раскаленным железом и все-таки посадили на кол на Красной площади. Испытывая невыразимые мучения, он был жив целый день, затем ночь и умер перед рассветом, испросивши причащения Святых Тайн у одного иеромонаха. Говорят, что Петр подъезжал к нему и потешался его страданиями» [51, с. 795].
«Несмотря на все усилия, следствие заходит в полнейший тупик. Нет абсолютно никаких доказательств того, что царевич Алексей предал Российскую империю, совершил какие-то ужасные поступки. Нет даже доказательств того, что существовал сам заговор, а не то что стремление «просить войско» у австрийского императора» [14, с. 293].
«Первое заседание Верховного суда назначено было 17-го июня в аудиенц-зале Сената…
Царевича привели из крепости как арестанта…
— Признаешь ли себя виновным? — спросил царевича князь Меншиков, назначенный президентом собрания.
Все ждали того, что так же, как в Москве, в Столовой палате, царевич упадет на колени, будет плакать и молить о помиловании. Но потому, как он встал и оглянул собрание спокойным взором, поняли, что теперь будет не то.
— Виновен ли я иль нет, не вам судить меня, а Богу единому, — начал он, и сразу наступила тишина; все слушали, притаив дыхание. — И как судить по правде, без вольного голоса? Рабы государевы — в рот ему смотрите: что велит, то и скажете. Одно звание суда, а делом — беззаконие и тиранство лютое! Знаете басню, как с волком ягненок судился? И ваш суд волчий. Какова ни будь правда моя, все равно засудите. Но если, бы не вы, а весь народ российский судил меня с батюшкой, то было бы на том суде не то, что здесь. Я народ пожалел… тяжеленек Петр — и не вздохнуть под ним. Сколько душ загублено, сколько крови пролито! Стоном стонет земля…
Все смотрели на царя… А царь молчал…
— Что молчишь, батюшка? — вдруг обернулся он к отцу с безпощадной усмешкою. — Аль правду слушать в диковину? Отрубить бы велел мне голову попросту, я б слова не молвил. А вздумал судиться, так любо, нелюбо — слушай! Когда манил меня к себе из протекции цесарской, не клялся ли Богом и судом Его, что все простишь? Где ж клятва та? Опозорил себя перед всею Европою! Самодержец Российский — клятворугатель и лжец!
…царь молчал, как будто ничего не видел и не слышал… и мертвое лицо его было как лицо изваяния.
— Кровь сына, кровь русских царей на плаху ты первый прольешь! — опять заговорил царевич, и казалось, что он уже не от себя говорит: слова его звучали, как пророчество. — И падет сия кровь от главы на главу, до последних царей, и погибнет весь род наш в крови. За тебя накажет Бог Россию!..
Петр зашевелился медленно, грузно… и вылетел из горла сдавленный хрип:
— Молчи, молчи… прокляну!
— Проклянешь? — крикнул царевич в исступлении и бросился к царю…
Все замерли в ужасе. Казалось, что он ударит отца или плюнет ему в лицо.
— Проклянешь?.. Да я тебя сам… Злодей, убийца, зверь, антихрист!.. Будь проклят! Проклят! Проклят!..
Петр повалился навзничь в кресло и выставил руки вперед… защищаясь от сына.
…и приговорил царевича пытать…» [71].
«Царевичу был подписан смертный приговор ста двадцатью членами суда» [51, с. 798].
«Обряд, како обвиненный пытается.
Для пытки… сделано особливое место, называемое застенок… В застенке же для пытки сделана дыба… кат или палач явиться должен в застенок с инструментами… По приходе судей в застенок долгою веревкою палач перекинет через поперечный в дыбе столб и, взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит и, положа их в хомут, через приставленных для того людей встягивает, дабы пытанный на земле не стоял, у которого руки и выворотит совсем назад… привязывает к сделанному нарочно впереди дыбы столбу; и растянувши сим образом, бьет кнутом… и все записывается, что таковой сказывать станет».
Когда утром 19 июня привели царевича в застенок, он еще не знал о приговоре…
Палач Кондрашка Тютюн подошел к нему и сказал:
— Раздевайся!..
Царевич оглянулся на него и понял, но как будто не испугался…
— Подымай! — сказал Петр палачу.
Царевича подняли на дыбу…
Через три дня царь послал Толстого к царевичу…
Когда Толстой вошел в тюремный каземат Трубецкого раската, где заключен был царевич, он лежал на койке. Блюментрост делал ему перевязку, осматривал на спине рубцы от кнута, снимал старые бинты и накладывал новые, с освежительными примочками. Лейб-медику было велено вылечить его как можно скорее, дабы приготовить к следующей пытке.
Царевич был в жару и бредил…
Вдруг очнулся и посмотрел на Толстого:
— Чего тебе?
— От батюшки.
— Опять пытать?..
Блюментрост давал ему нюхать спирт и клал лед на голову.
Наконец он опять пришел в себя и посмотрел на Толстого уже без всякой злобы…
— Петр Андреич… Выпроси у батюшки, чтоб с Афросей мне видеться…
— Выпрошу, выпрошу, миленький, все для тебя сделаю! Только бы вот как-нибудь нам по вопросным-то пунктам ответить… Я тебе говорить буду, а ты только пиши…
Подписав, он вдруг опомнился, как будто очнулся от бреда, и с ужасом понял, что делает. Хотел закричать, что все это ложь, схватить и разорвать бумагу. Но язык и все члены отнялись, как у погребаемых заживо, которые все слышат, все чувствуют и не могут пошевелиться, в оцепенении смертного сна…
В тот же день его опять пытали. Дали 15 ударов и, не кончив пытки, сняли с дыбы, потому что Блюментрост объявил, что царевич плох и может умереть под кнутом.
Ночью сделалось ему так дурно, что караульный офицер испугался, побежал и доложил коменданту крепости, что царевич помирает…
На следующий день, в четверг, 26 июня, в 8 часов утра, опять собрались в гарнизонном застенке царь, Меншиков, Толстой, Долгорукий, Шафиров, Апраксин и прочие министры. Царевич был так слаб, что его перенесли на руках из каземата в застенок.
Опять спрашивали… но он уже ничего не отвечал.
Подняли на дыбу. Сколько дано было плетей, никто не знал — били без счета.
После первых ударов он вдруг затих, перестал стонать и охать, только все члены напряглись и вытянулись, как будто окоченели. Но сознание, должно быть, не покидало его. Взор был ясен, лицо спокойно, хотя что-то было в этом спокойствии, отчего и самым привычным к виду страданий становилось жутко.
— Нельзя больше бить, ваше величество! — говорил Блюментрост на ухо царю. — Умереть может. И безполезно. Он уже ничего не чувствует: каталепсия…
— Что? — посмотрел на лейб-медика царь с удивлением.
— Каталепсия — это такое состояние… — начал тот объяснять по-немецки.
— Сам ты каталепсия, дурак! — оборвал его Петр и отвернулся.
Чтобы перевести дух, палач остановился на минуту.
— Чего зеваешь? Бей! — крикнул царь.
Палач опять принялся бить. Но царю казалось, что он уменьшает силу ударов нарочно, жалея царевича. Жалость и возмущение чудилось Петру на лицах всех окружающих.
— Бей же, бей! — вскричал он и топнул ногою в ярости; все посмотрели на него с ужасом: казалось, что он сошел с ума. — Бей вовсю, говорят! Аль разучился?
— Да я и то бью. Как еще бить-то? — проворчал себе под нос Кондрашка и опять остановился. — По-русски бьем, у немцев не учились. Мы люди православные. Долго ли греха взять на душу? Немудрено забить и до смерти. Вишь, чуть дышит, сердечный. Не скотина, чай, — тоже душа христианская!
Царь подбежал к палачу.
— Погоди, чертов сын, ужо самого отдеру, так научишься!
— Ну, что ж, государь, поучи — воля твоя! — посмотрел тот на царя исподлобья угрюмо.
Петр выхватил плеть из рук палача. Все бросились к царю, хотели удержать его, но было поздно. Он размахнулся и ударил сына изо всей силы. Удары были неумелые, но такие страшные, что могли переломить кости.
Царевич обернулся к отцу, посмотрел на него, как будто хотел что-то сказать, и этот взор напомнил Петру взор темного Лика в терновом венце на древней иконе, перед которой он когда-то молился Отцу мимо Сына и думал, содрогаясь от ужаса: «Что это значит — Сын и Отец?» И опять, как тогда, словно бездна разверзлась у ног его, и оттуда повеяло холодом, от которого на голове его зашевелились волосы.
Преодолевая ужас, поднял он плеть еще раз, но почувствовал на пальцах липкость крови, которой была смочена плеть, и отбросил ее с омерзением…
Царевич лежал, закинув голову; губы полуоткрылись, как будто с улыбкою, и лицо было светлое, чистое, юное, как у пятнадцатилетнего мальчика…
В сенях застенка Толстой, заметив, что у царя руки в крови, велел подать рукомойник… Вода порозовела…
Царевича перенесли из пыточной палаты в каземат на прежнее место. Он уже не приходил в себя.
Государь и министры пошли в комнату умирающего. Когда узнали, что он не причащался, то захлопотали, забегали с растерянным видом. Послали за соборным протопопом, о. Георгием. Он прибежал, запыхавшись, с таким же испуганным видом, как у всех, торопливо вынул из дароносицы запасные дары, совершил глухую исповедь, пробормотал разрешительные молитвы, велел приподнять голову умирающего, поднес потир и лжицу к самым губам его. Но губы были сжаты, зубы крепко стиснуты. Золотая лжица ударилась о них и звенела в трепетной руке о. Георгия. На плат спадали капли крови. На лицах у всех был ужас.
Вдруг в безчувственном лице Петра промелькнула гневная мысль.
Он подошел к священнику и сказал:
— Оставь! Не надо…
Солнце потухло. Царевич вздохнул, как вздыхают засыпающие дети.
Лейб-медик пощупал руку его и сказал что-то на ухо Меншикову. Тот перекрестился и объявил торжественно:
— Его высочество государь царевич Алексей Петрович преставился.
Все опустились на колени, кроме царя. Он был неподвижен. Лицо его казалось мертвее, чем лицо умершего…
Следующий за смертью царевича день, 27 июня, девятую годовщину Полтавы, праздновали, как всегда: …палили из пушек, пировали на почтовом дворе, а ночью — в Летнем саду… как сказано было в реляции, довольно веселились…
В ту же ночь тело царевича положено в гроб…
В воскресенье, 29 июня, опять был праздник —: тезоименитство царя. Опять служили обедню, палили из пушек, звонили во все колокола, обедали в Летнем дворце; …происходила обычная попойка; ночью сожжен фейерверк, и опять веселились довольно» [71].
И даже призванный Екатериной II для сокрытия преступлений Петра наипервейший идеолог безбожной идеологии, Вольтер, после внимательного осмотра предоставленных ему документов о смерти царевича, констатировал:
«…Будьте уверены… нет ни одного человека в Европе, который думал бы, что царевич умер естественной смертью. Все только пожимают плечами, когда слышат, что юноша двадцати трех лет умер от апоплексического удара…»[56].
Долго спустя после своей смерти несчастный Алексей нашел красноречивейшего из адвокатов, а Петр страшного обвинителя… защитительная речь и обвинительный акт остаются; они останутся навеки выразителями общественного мнения по поводу этого процесса, и Петр вечно будет нести на себе их бремя…
Он убил своего сына. Для этого нет никаких оправданий» [16, с. 582].
Итак, 26 июня (7 июля по новому стилю) 1718 г. в построенном царем-монстром городе-монстре, где верхом безсмертности его «творений» стали глухие казематы Петропавловской крепости, царем-антихристом был зверски замучен его собственный родной сын.
«Как кончил жизнь царевич? Версий много. Но кто теперь укажет истинную?» [4, с. 180].
И вот одна из них, слишком явно намекающая о попытке прикрыть именно ритуальное убийство царевича:
«Рассказывали, что когда по объявлению царевичу смертного приговора, он был поражен апоплексическим ударом, и по совету врачей приказано было нужным открыть ему кровь, было слишком много выпущено крови, и что таким образом он скончался в тюрьме, в сильном страдании» [4, с. 180].
А ведь именно от потери крови и умирают истязуемые резниками люди.
Двести лет и десять дней спустя, 17 июля 1918 г., мир потрясет теперь уже Екатеринбургская Голгофа, где, очевидно, в упоминание не выдержавшего выпавших на его долю страшных пыток своим далеким в венценосном родстве предшественником, маленький наследник престола будет мечтать лишь об одном:
«Если будут убивать, то только бы не мучили…» [142, с. 195].
Оба царевича приняли мученическую смерть и каждый от антихриста: один — от Петра, другой — от Ленина. Оба этих зверских злодеяния носили явно ритуальный характер — их изуродованные резниками тела были сокрыты от какого-либо дознания!
Между тем имеется свидетельство о закрытой материей шее петербургского мученика, лежащего в гробу!
Здесь надо сказать, что в числе наносимых резником ритуальных ударов имеется укол именно в шею жертвы! Это запечатлел в своем рассказе об увиденном на иудейской живодерне В. В. Розанов.
Да и способ казни в Екатеринбурге, судя по высказываниям провидцев, а также по оставленным изуверами следам на месте преступления, а еще более — по желанию убийц замести эти следы — явно является иным, нежели признано считать официально.
Но оно и понятно. Ведь кто нам об этом преступлении поведал?
Сами же убийцы!
А будут ли они распространяться о ритуальности произведенного ими преступления?!
Конечно же, нет. А потому и распустили заранее подготовленный слух о расстреле!
Так что тот первый антихрист, чья безчеловечная жестокость стала причиной смерти первого царевича Алексея, труды свои ровно через двести лет перепоручил второму антихристу. А ныне в мир рвется уже третья ипостась зверя. Об этом имеется предсказание священника, обладающего даром предвидения. Он также сообщат и то, что этот посланец преисподней должен воцариться не где-нибудь, но именно у нас!
Неужели нам так и не удастся поставить воцарению антихриста никакой существенной преграды? Неужели все ужасы, описанные в Апокалипсисе, будут происходить именно на нашей земле?!
Главным отличием от людей звериной породы оборотней является полное безразличие к мукам их жертв. Валишевский по этому поводу замечает:
«Я не могу найти другого примера такого полного бессердечия. Во время процесса своего сына Алексея, перипетии которого должны были бы взволновать царя, он находил досуг и силы не только заниматься другими делами, но и предаваться обычным развлечениям. Многочисленные указы, касающиеся охраны лесов, управления монетным двором, организации различных промышленных учреждений, таможен, раскола, агрономии, помечены теми же датами, как и самые тяжелые моменты ужасной судебной драмы. В то же время ни один из годовых праздников не прошел без шумных развлечений: пирушки, маскарады, фейерверки сменялись одни другими.
Царь обладал настоящими запасами веселости и общительности» [16, с. 115].
То есть присутствие в данной ситуации просто невозможной «веселости» не покидало его и в момент казни своими руками своего собственного сына!
Между тем всеми вышеописанными издевательствами царь-антихрист ограничился лишь по той причине, что царевич Алексей все же не выдержал пыток и донес сам на себя.
Вот что его ожидало в случае проявления упорства:
«Если человек не винится и на дыбе, пытают иначе:
«1. В тисках, сделанных из трех толстых железных полос с винтами. Между полосами кладут большие пальцы пытаемого, от рук — на среднюю полосу, а от ног — на нижнюю. После этого палач начинает медленно поворачивать винты и вертит их до тех пор, пока пытаемый не повинится или пока винты вертеться не перестанут. Тиски надо применять с разбором и умением, потому что после них редко кто выживает.
2. Голову обвиняемого обвертывают веревкой, делают узел с петлей, продевают в него палку и крутят веревку, пока пытаемый не станет без слов (т. е. потеряет сознание — А. Б).
3. На голове выстригают на темени волосы до голого тела, и на это место, с некоторой высоты, льют холодную воду по каплям. Прекращают, когда пытаемый начнет кричать истошным голосом, и глаза у него выкатываются. После этой пытки многие сходят с ума, почему и ее надо применять с осторожностью.
4. Если человек на простой дыбе не винится, класть между ног на ремень, которыми они связаны, бревно. На бревно становится палач или его помощник, и тогда боли бывают сильнее.
Таких упорных злодеев (кто запирается — А. Б.) надо через короткое время снимать с хомута, вправлять им кости в суставы, а потом опять поднимать на дыбу. Пытать по закону положено три раза, через десять и более дней, чтобы злодей оправился, но если он на пытках будет говорить по-разному, то его следует пытать до тех пор, пока на трех пытках подряд не покажет одно и то же, слово в слово. Тогда на последней пытке, ради проверки, палач зажигает веник и огнем водит по голой спине висящего на дыбе, до трех раз и более, глядя по надобности.
Когда пытки кончатся и злодей, повинившийся во всем, будет подлежать ссылке на каторгу или смертной казни, палач особыми щипцами вырывает у него ноздри…»
Слов нет, пытали и до Петра. Однако ж никому не приходило в голову превращать пытку в индустрию, составлять писаные руководства…» [15, с. 367–368].
Но для созданной Петром чудовищных размеров карательной машины требовалось и не имеющее до того аналогов количество будущих жертв. Потому индустрия палачества была подкреплена и буквой закона, который призван был выкосить эту ему столь ненавистную нацию под ноль:
«Петр… создал систему, по которой всякий без исключения был признан винтиком. Жуткий механизм, обрекавший при определенном повороте дел всякого, правого или виноватого, на самую страшную участь…
Система Петра в чем-то — предвосхищение нацистской» [15, с. 369].
Вот в чем заключается Петра это самое «творенье»!
Однако ж систему нацистскую очень зря считают какою-то слишком уж особенной, ни на какие иные якобы совершенно не похожей. Даже ее:
«Название, которое сам Гитлер вначале предлагал для своей партии, было «партия социалистов-революционеров»; самого себя он считал «исполнителем марксизма», но вовсе не его могильщиком, и он сам говорил Герману Раушнингу, что построил свою организацию по образцу коммунистической» [108, с. 413].
И для отработки завезенной еще первым своим «посольством» с Запада палаческо-пыточной индустрии, техническому оснащению которой Петр всецело посвятил себя на многие годы, этот странный папаша не побрезговал проинспектировать отточенность мастерства своих заплечных дел специалистов на своем собственном сыне…
Человек ли это был вообще?!
Не просто смерть осужденного на мученическую кончину ему была столь необходима: сам процесс убивания человека его, как непревзойденного специалиста в палаческой науке, очень сильно интересовал.
«В своей последней книге И. Бунич утверждает, что существует резолюция Петра на следственных делах: «Смертью не казнить. Передать докторам для опытов»» [15, с. 371].
Так что если и имеется какое-то различие между лагерями смерти Адольфа Гитлера и организованными Петром по всей России пыточными государственными предприятиями подобного же рода, то уж слишком незначительное. Смонтированная Петром система массового умерщвления людей, что следует все же отметить, имела на несколько порядков большую пропускную способность, чем система душегубок, разработанная немецкими национал-социалистами — наследниками, как выясняется, именно марксистских теорий. Качество палаческого искусства, что немаловажно, всегда переходило в количественное преимущество нашего «реформатора» над хваленой заграницей, столь поднаторевшей к тому времени именно в вопросах борьбы с собственным мирным населением. И если в Белоруссии Адольф Гитлер уничтожил каждого четвертого ее жителя, то Петр I — каждого второго!
Так что в вопросах массового уничтожения зря нам тыкают в нос каким-то весьма жалким ефрейтором, некогда выслужившимся у мировой олигархии банкиров в диктаторы, пришедшим все же в страну ему явно чужую. Тут ясно одно: нечего этих культуртрегеров с их пещерной психологией вышивания плащиков из содранной с человеческих голов кожи вообще запускать к себе домой.
В раскрываемой же истории следует повнимательней приглядеться к нашему внутреннему монстру, уже один раз нас посетившему: сегодня к нам в двери ломится его «славных дел» последователь. Неужели нам суждено вновь наступить на те же грабли?!
«Его характер никогда не был особенно хорош, но с каждым днем он становился все невыносимее», — пишет в мае 1721 года саксонский министр Лефорт в своем дневнике: «Счастлив тот, кому не приходится бывать около него»[57]… В сентябре 1698 года, во время банкета в честь посланника императора Guarient, царь рассердился на генералиссимуса Шеина за повышения, данные в армии, которые были, по его мнению, несправедливы; ударив обнаженной шпагой по столу он крикнул: «Я тебя с твоим полком в куски искрошу и шкуру с тебя спущу!» Ромодановский и Зотов попробовали вступиться; царь бросился на них: у одного из них оказались наполовину отрезанными пальцы на руке, другой был ранен в голову. Только Лефорт, а по другим сведениям Меншиков, сумел успокоить царя[58]. Незадолго до этого, во время обеда у полковника Шамбера, царь повалил на пол и топтал ногами Лефорта, а Меншикова, осмелившегося на каком-то празднике острить на его счет, ударил по лицу так сильно, что у него пошла носом кровь (Корб, с. 84, 86).
В 1703 царь остался недоволен публично обращенными к нему словами голландского резидента и засвидетельствовал свое неудовольствие ударами кулака и шпаги (Депеша Валюза от 28 ноября, 1703 г. Мин. ин. дел во Франции) — это происшествие не имело никаких последствий. Дипломатический корпус давно уже покорился печальной необходимости мириться с нравом царя. Иван Саввич Брыкин, предок знаменитого археолога Снегирева, рассказывает, что царь в его присутствии убил ударом палки слугу, который не сразу снял перед ним шапку.[59]» [16, с. 116–117].
«В Копенгагене, увидев в естественнонаучном музее мумию, он выказал желание приобрести ее. Королевский инспектор доложил об этом своему господину и получил отказ: мумия была необычайной величины и удивительной красоты… Петр вернулся в музей, подошел к мумии, оторвал у нее нос и, совершенно изуродовав ее, ушел со словами: «Можете беречь ее теперь.»[60]» [16, с. 143].
И так поступил он там лишь потому, что чувствовал полную безнаказанность своей гнусной выходки.
Но и от сдающихся ему на милость солдат и офицеров неприятеля он так же не ждал возможной для себя угрозы. А потому лгал всегда и всюду, если только чувствовал, что ему могут поверить. Но в рассказе о нем это так, маленький штришок: ведь и сына своего из протекции кесарской он выманил все таким же обманом.
А вот и еще, в подтверждение вышесказанного, вариант очередного подлого обмана:
«Адмирал Апраксин осадил Выборг… Шведский комендант, приведенный в стесненное положение непрестанным бомбардированием, 12 июля 1710 года сдался на капитуляцию, выговорив себе свободный проезд в Швецию. Но Петр, давши слово, нарушил его… и приказал увести в Россию военнопленным гарнизон…» [51, с. 666–667].
То же было и в Риге: «…шведам дали слово отпустить их на родину, но нарушили слово, так же как и под Выборгом, и Штернберг был удержан военнопленным» [51, с. 667].
То есть в совершенно мирных ситуациях, в частности со сдавшимися на милость победителя гарнизонами крепостей, он вел себя более чем воинственно. Однако ж с поля боя, даже при извечно многократном своем преимуществе над соперником, он сбегал всегда. И делал это обычно в самую последнюю минуту, что постоянно оставляло поле сражения за неприятелем.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.