От редактора

От редактора

Клаузевиц принадлежит к числу замечательных людей эпохи поднимающегося буржуазного строя, эпохи национально-освободительных войн.

В нашу эпоху пролетарской революции значение Клаузевица, который по выражению Ленина был «одним из самых знаменитых писателей по философии войн и по истории войн», заключается, в частности, в том, что он своим классическим изречением о взаимоотношении между войной и политикой помогал нам раскрывать действительный исторический смысл войн различных эпох.

В период империалистической войны изречение Клаузевица «война есть продолжение политики иными средствами» неоднократно упоминал Ленин в своей непримиримой борьбе против социал-предателей, против меньшевиков и оппортунистов II Интернационала, против самой гнусной разновидности оппортунизма — каутскианства. В нашу эпоху оно помогает нам раскрыть подлинный, неизвращенный лицемерием и обманом политический смысл войн, которые подготавливает наиболее кровожадный и озверелый отряд воинствующей буржуазии — фашизм.

Клаузевиц не только указал на истинную связь войны с политикой, но вместе с тем разработал теорию ведения войны, основанную на изучении «внутренней связи явлений войны». В этой теории он сопоставлял и размеры политической цели, и размеры напряжения, необходимого для достижения конечной военной цели, и влияние политической цели на конечную военную цель.

Воина получает самый разнообразный облик, в зависимости от «господствующих в данный момент идей, чувств и отношений». «Война может быть то в большей, то в меньшей степени войной», — писал Клаузевиц диалектически подходя к анализу явлений войны.

Война может получить «абсолютный облик», когда она напрягает все силы и всю энергию народа, благодаря участию которого «не одно правительство и его армия, а весь народ со всем присущим ему весом был брошен на чашки весов». Такой облик получили войны революционной Франции, и особенно после устранения «технического несовершенства французской организации» в период Бонапарта.

Опираясь на всю народную мощь Франции, ее армии победоносно прошли всю Европу, — писал Клаузевиц.

Он глубоко схватывал сущность войны, когда доказывал, что «всякая эпоха имела собственные войны, свои собственные ограничивающие условия и свои предрассудки» (стр. 546)[1]. Это положение тесно связано с изречением «война есть продолжение политики иными средствами» и вместе с последним требует изучения характера каждой данной эпохи, характера политики каждого данного государства и класса и характера войны, которую они ведут.

Клаузевиц учил, что «иным средством» политики является вооруженное насилие, что «война — это акт насилия, имеющий целью заставить противника исполнить нашу волю» (стр. 13). «Чтобы принудить противника военными действиями выполнить нашу волю, мы должны фактически обезоружить его или поставить в положение, очевидно угрожающее потерей всякой возможности сопротивляться. Отсюда следует, что цель военных действий должна заключаться в том, чтобы обезоружить противника, лишить его возможности продолжать борьбу, т. е. сокрушить его» (стр. 16).

Можно было бы привести немало изречений Клаузевица, подобных вышеуказанным, чтобы еще лучше показать, что под войной Клаузевиц понимал решительное применение насилия с целью сокрушения вооруженных сил противника.

Определение войны, как акта насилия, стремящегося к сокрушению врага, конечно, используется буржуазией для обоснования реакционного насилия, которое она совершает в своих интересах. В трудах по стратегии буржуазных военных писателей это определение является одной из предпосылок исследования. В своей книге «Ведение войны и политика», изданной в 1922 году, Людендорф, «мастер» по применению насилия в интересах германского империализма, целые страницы сумел заполнить цитатами из Клаузевица, оправдывая действия германской военной партии, одним из руководителей которой он являлся; и надо отдать ему справедливость: он развернул в этом труде довольно полно программу завоеваний германского империализма, помогая вдумчивому читателю уяснить связь между политикой и войной на примере германского империализма.

В наше время имя Клаузевица используется часто в качестве знамени германским фашизмом. Нет таких красноречивых тезисов и изречений Клаузевица, которых не употреблял бы поджигатель войны — германский фашизм — в своей пропаганде войны..

Но сам Клаузевиц приходит нам на помощь, чтобы разоблачить политиков и стратегов фашизма. Он напоминает нам о необходимости изучать эпоху и политику, продолжением которой является война.

А политика фашизма, этого «наиболее модного товара среди воинствующих буржуазных политиков» (Сталин), это — грабительская, захватническая политика, выросшая из общего кризиса капитализма, из его загнивания, это — насилие над рабочим классом внутри своей страны, а по отношению к окружающему миру — это политика подготовки новой захватнической и грабительской войны.

Ленинизм критически использовал наследие буржуазной военной науки, достигшей в лице Клаузевица, широко и глубоко охватывающего войну как социальное явление, высшей точки своего развития.

Используя все ценное, что содержит учение Клаузевица о связи между политикой и войной и «внутренней связи явлений войны», мы не должны однако забывать, что его политическое мировоззрение было ограничено представлениями об идеальном буржуазном обществе, в котором «политика объединяет и согласовывает все интересы, как вопросы внутреннего управления, так и вопросы гуманности и всего остального, что может быть выдвинуто философией, ибо сама по себе политика — ничто и только представитель всех этих интересов перед другими государствами» (стр. 562).

Понимание существа классового общества было недоступно Клаузевицу. В своем беглом взгляде на историю он различал государственные формы, но не социально-классовую структуру общества. «Полудикие татары, республики древнего мира, феодалы и торговые города средних веков, короли XVIII века, наконец государи и народы XIX века — все вели войну по-своему, каждый иным способом, иными средствами и для иных целей» (стр. 537). В буржуазном обществе, выросшем в эпоху французской революции, он видел народ без классов, на помощь которого опиралось государство. По поводу его мысли: «со времен Бонапарта война сперва на одной, затем на другой стороне снова стала делом всего народа», Ленин написал: «важно (и одна неточность: буржуазии и может быть всей)».

Клаузевиц не видел в истории за понятиями «государства» и «народа» ни борьбы между феодалами и буржуазией, ни борьбы между буржуазией и пролетариатом. Он не понимал, что «государство было официальным представителем всего общества, формой его сплочения в сознательное целое, но оно играло такую роль лишь постольку, поскольку было государством всего того класса, который сам в данное время представлял собой все общество: в древние времена — государством граждан-рабовладельцев, в средние века — государством феодалов, в наше время — государством буржуазии» (Энгельс, «Антидюринг»).

Когда Клаузевиц заявлял «политика — это разум» (стр. 562), он как бы высказывал взгляды философов XVIII века, для которых разум стал единственной меркой всего существующего, которые взывали к разуму, как к единственному судье над всем существующим, которые проповедывали наступление царства разума. Но это царство разума было не чем иным, как «идеализированным царством буржуазии» (Энгельс, «Антидюринг»).

Кроме этой общей буржуазной ограниченности, мировоззрение Клаузевица было ограничено еще специфическими условиями развития современной ему Германии, разделенной на множество всякого рода мелких государств средневекового типа, с дряблой буржуазией, неспособной к решительной борьбе против остатков феодализма.

«Французская революция, точно громовая стрела, ударила в этот хаос, называемый Германией», писал Энгельс в 1845 году. «Она оказала огромное влияние. Народ, слишком мало осведомленный, слишком привыкший подчиняться тиранам, был неподвижен. Но все средние классы и лучшая часть дворянства с радостным ликованием относились к Национальному собранию и к французскому народу. Все немецкие поэты воспевали славу французского народа. Но это был чисто-немецкий энтузиазм, он имел только метафизический характер, он относился только к теории французских революционеров… Добродушные немцы никогда не имели в виду таких действий, практические последствия которых сильно отличались от тех выводов, которые могли давать благожелательные теоретики… Итак вся масса тех людей, которые вначале были восторженными друзьями революции, стали теперь самыми ожесточенными противниками ее и, получая известия из Парижа в самом извращенном виде из рептильной немецкой прессы, предпочитали свою старую священную римскую навозную кучу грозной активности народа, который сбросил цепи рабства и бросил в лицо вызов всем деспотам, аристократам и попам».

Такова была Германия в дни юности Клаузевица, когда он сам участвовал в контрреволюционной войне Пруссии против французской революции.

Позже, по словам Энгельса, французская революционная армия вошла в самое сердце Германии, сделала Рейн границей Франции и везде проповедывала свободу и равенство; «французские революционные войска залпами прогоняли дворян, епископов и мелких князей».

Энгельс страстно ненавидел реакционную Пруссию и, подобно многим представителям революционно-демократической западной Германии сороковых годов, подчеркивал историческую роль Наполеона в Германии.

О Наполеоне молодой Энгельс писал, что «он был в Германии представителем революции, пропагандистом ее принципов, разрушителем старого феодального общества».

«Славную освободительную войну» 1813–1814 и 1815 годов против Наполеона он считал «проявлением безумия, за которое еще много лет будет краснеть всякий человек и благоразумный немец»[2]. Фридриха-Вильгельма III он называл одним из «величайших олухов, который когда-либо служил украшением престола». Этот король знал два чувства: страх и капральскую заносчивость. Благодаря страху перед Наполеоном он разрешил управлять вместо себя партии половинчатых реформаторов — Гарденбергу, Штейну, Шену, Шарнгорсту и т. п., которые ввели более либеральную организацию муниципалитетов, провели уничтожение крепостного состояния, «обращение феодальных повинностей в ренту или в выкуп в течение 25 лет, а помимо этого создали военную организацию, которая дала народу мощь, — мощь, которая когда-нибудь будет использована в борьбе с правительством». Пророческие слова Энгельса уже раз в истории Германии нашли подтверждение, а именно в 1918 году, когда германский пролетариат, в союзе с восставшей частью армии, впервые сделал попытку захватить власть в свои руки.

Они сохранили свое значение в наше время, когда германский фашизм, разжигая новую мировую войну, создает еще раз массовую армию.

Возвращаясь к Клаузевицу, надо сказать, что он вовсе не принадлежал к числу самых радикальных элементов буржуазии.

После 1815 года Клаузевиц признал новые общественные отношения французской революции, но никогда не был склонен переносить их в свою родную Пруссию. Дальше либеральных реформ Клаузевиц не шел, в годы реакции и в 1830 году он скатился на явно реакционные позиции противника революционных сдвигов в Европе. Его готовность вести войну против революционных Франции, Бельгии и Польши, это не проявление прусского патриотизма, а выражение того поворота к реакции, который охватил и других выдающихся его современников, в том числе и Гегеля.

Военно-исторические труды Клаузевица представляют большую научную ценность, а его основной труд «О войне» является высшим достижением буржуазной военной мысли в области стратегии.

Размышления и рассуждения Клаузевица, выраженные в его изречениях, богаты оттенками мысли, отражающими самые разнообразные явления войны и процесса вооруженной борьбы, их внутреннюю связь и взаимозависимость. Пока существует проблема войны, они всегда могут служить «безусловным приобретением всякого мыслящего человека» (Ленин, т. XXX, стр. 333).

Клаузевиц применял в своем исследовании метод диалектического идеализма, вследствие чего его труд необходимо сначала «поставить на ноги», восстанавливая материальную основу в процессах, по Клаузевицу «развивающихся из собственного понятия». Но ход рассуждений Клаузевица, их внутренняя логика редко могут быть опровергнуты, и его взгляды могут быть использованы для изучения самых разнообразных явлений войны.

Некоторые комментаторы Клаузевица изменили смысл основных положений его учения о войне, создав, ссылаясь на него, свою концепцию форм ведения войны и операций.

Клаузевиц указывает (стр. 27), что «исходной данной для войны является известная политическая цель», и потому «естественно, что мотивы, породившие войну, остаются первым и высшим соображением, с которым должно считаться руководство войны. Но из этого не следует, что политическая цель становится деспотическим законодателем; ей приходится считаться с природой средства, которым она пользуется, и соответственно самой (т. е. политической цели) часто подвергаться коренным изменениям; все же политическая цель является тем, что прежде всего надо принимать в соображение».

В соответствии с размерами наших политических требований (цели), а также требований противника будет находиться насилие (напряжение), которое нам придется применять к противнику, — пишет Клаузевиц в другом месте по поводу плана войны (стр. 536). Начинающий войну будет действовать по принципу — применять на войне лишь те средства и задаваться лишь такой конечной военной целью, которые будут достаточны для достижения политической цели. Исходя из наличия необходимых предпосылок для достижения военной цели, Клаузевиц различал две цели: сокрушение противника и ограниченную цель. Предпосылками для сокрушения противника являются: значительное превосходство физических или моральных сил или же большая предприимчивость и склонность к крупным дерзаниям. Если этих предпосылок нет, нужно поставить себе ограниченную цель, выжидая более благоприятного случая, ведя оборонительную войну (в военно-стратегическом смысле).

Клаузевиц различал исторические типы войн, в зависимости от эпохи, с различной степенью их напряжения, в зависимости, главным образом, от характера армии и степени «участия народа». Он различал также две формы ведения войны (в стратегии) — в зависимости от соотношения сил — с различными целями.

Ясно, что формы войны (стратегии) на сокрушение и с ограниченной целью связаны не с эпохой, а с соотношением сил. Мало того, Клаузевиц допускал, что «в тех случаях, когда сокрушение противника может явиться задачей войны, налицо все же может иметься непосредственно положительная цель» (стр. 566). Это значит, что при ограниченной цели можно вести стратегическое наступление, ставящее себе, однако, лишь умеренную задачу завоевания части неприятельской территории и не направленное на центр тяжести неприятельского государства, как это бывает при сокрушении.

Клаузевиц отвергал при этом термин «вторжение» (стр. 518), введенный французской стратегией с целью обозначения наступления далеко вглубь неприятельской страны, причем это наступление противопоставлялось методическому, т. е. такому, которое лишь «грызет края страны». Все это он называл словесной путаницей. «Останавливается ли наступление близ границы или проникает вглубь страны, стремится ли оно прежде всего к захвату крепостей или ищет и непрерывно преследует ядро неприятельских сил — все это зависит не от той или другой „манеры“ (метод действий полководца. — С. Б.), а вытекает из обстановки. В некоторых случаях, несмотря на продвижение далеко вперед, война ведется методичнее и даже осторожнее, чем тогда, когда медлят вблизи границы. В большинстве случаев далекое вторжение — не что иное, как счастливый результат энергично предпринятого наступления, от которого оно ничем не отличается».

Следует признать несостоятельной попытку немецкого историка Дельбрюка вывести из взглядов Клаузевица деление стратегии на стратегию «измора» и «сокрушения», связанное им с социально-экономическими условиями эпохи и структурой армии. Дельбрюк заявил, что он «отчеканил» термин «стратегия измора», как антитезу к термину Клаузевица, при чем это выражение, по его словам, отличается тем недостатком, что оно порождает неправильное представление о «чисто-маневренной стратегии». Не подлежит сомнению что «поучения» Клаузевица более близки к действительности войны, чем схоластика Дельбрюка.

Опыт эпохи мировой войны показал, что в одну и ту же эпоху возможен переход от «сокрушения» к «измору» и этот переход при наличии одной и той же политической цели диктовался не простой сменой взглядов и свободным выбором, но наличием материальных и моральных предпосылок для тех или иных действий. Каждая сторона последовательно, в зависимости от изменений материальных средств борьбы и качества бойцов, переходила, перерабатывая свою тактику, более или менее успешно от стратегии сокрушения к стратегии измора и наоборот, стремясь закончить войну «решающим» наступлением.

Причины, почему измор принял столь большие размеры во время империалистической войны, несмотря, на глубину противоречий между двумя империалистическими блоками и «величие цели», скрывались в отсутствии предпосылок быстрого сокрушения.

Поэтому неверен вывод, сделанный А. А. Свечиным в 1925 году из опыта мировой войны, что «борьба на измор может стремиться к достижению самых энергичных конечных целей, до полного физического истребления противника».

Отсюда недооценка значения мощного и маневренного наступления как решающей формы операций и переоценка обороны как «более сильной» формы ведения войны, по выражению Клаузевица, преследующей негативную цель.

Возведение в абсолют обороны и даже отхода армии привело одного из наших писателей, А. И. Верховского, в свое время, в период, когда Красная армия приступила к изучению новых маневренных форм наступательной тактики на основе новой техники, к утверждению, что в случае войны для нас «лучше отдать Минск и Киев, чем взять Белосток и Брест».

Марксизм-ленинизм никогда не отрицал роли насилия в истории и «громадной важности военной техники и военной организации, как орудия, которым пользуются массы народа и классы народа для решения великих исторических столкновений» (Ленин, т. VII, стр. 384).

После Октябрьской революции вопросы войны и мира приобрели первостепенное значение для пролетарской Советской республики, которая вступила на путь революционного выхода из войны и борьбы за мир в интересах упрочения победы социализма в первой стране в мире, где он победил.

Но интервенты напали на нас, и поэтому вопрос, как вести войну, выступил на первый план. Имя Клаузевица и его изречения упоминаются Лениным в период Брестских переговоров о мире в дискуссии с «левыми коммунистами», проповедывавшими немедленную «революционную войну». Ленин писал в своем выступлении против «левого» ребячества и мелкобуржуазности (т. XXII, стр. 510–511) в период Брестских переговоров, когда мы только приступали к созданию вооруженных сил пролетарской республики: «…мы требуем от всех серьезного отношения к обороне страны. Серьезно относиться к обороне страны, это значит основательно готовиться и строго учитывать соотношение сил. Если сил заведомо мало, то важнейшим средством обороны является отступление вглубь страны (тот, кто увидал бы в этом на данный только случай притянутую формулу, может прочитать у старика Клаузевица, одного из великих военных писателей, об итогах уроков истории на этот счет). А у „левых коммунистов“ нет и намека на то, чтобы они понимали значение вопроса о соотношении сил».

Вместе с тем, в резолюции VII Съезда о войне и мире Ленин указывал, что «первейшей и основной задачей и нашей партии, и всего авангарда сознательного пролетариата, и Советской власти, Съезд признает принятие самых энергичных, беспощадно решительных и драконовских мер для повышения самодисциплины и дисциплины рабочих и крестьян России, для разъяснения неизбежности исторического приближения России к освободительной, отечественной, социалистической войне, для создания везде и повсюду строжайше связанных и железной единой волей скрепленных организаций масс, организаций, способных на сплоченное и самоотверженное действие как в будничные, так и в особенно критические моменты жизни народа, — наконец, для всестороннего систематического всеобщего обучения взрослого населения, без различия пола, военным знаниям и военным операциям» (Ленин, т. XXII, стр. 339).

Выполняя эту историческую задачу, создав мощную Красную армию, наша партия организовала победу социализма над интервенцией и контрреволюцией.

Некоторые идеи Клаузевица о ведении войны интересно сопоставить с высказываниями великих пролетарских стратегов, Ленина и Сталина, чтобы показать оригинальность стратегии эпохи пролетарской революции. Клаузевиц правильно схватил мысль и характер войн эпохи французской революции и Наполеона, а в отношении будущего ставил вопрос: «Всегда ли так останется, все ли грядущие европейские войны будут вестись при напряжении всех сил государства и, следовательно, в интересах значительных и близких народам, или же постепенно снова наступит отчуждение между правительством и народом». Он отвечал: «по крайней мере всегда когда на карту будут поставлены крупные интересы, взаимная вражда будет разряжаться так же, как это имело место в наши дни» (стр. 546).

Между тем Ленин и Сталин, организаторы наших побед над интервенцией и контрреволюцией, без колебаний претворяли в жизнь не теорию Клаузевица, который высказывал абстрактную формулу, а систему ведения войны, свойственную революционной эпохе. Не упуская ни на минуту из виду, что «война есть продолжение политики», на объединенном заседании ВЦИК 5 мая 1920 года, когда Польша прервала мирные переговоры и напала на Советскую Украину, Ленин говорил: «мы должны вспомнить и во что бы то ни стало осуществить и провести в жизнь до конца правило, которому мы следовали в нашей политике и которое всегда обеспечивало за нами успех. Это правило заключается в том, что раз дело дошло до войны, то все должно быть подчинено интересам войны, вся внутренняя жизнь страны должна быть подчинена войне, ни малейшее колебание на этот счет недопустимо» (Ленин, т. XXV, стр. 261).

Мысль о необходимости уничтожить сопротивляющегося врага недавно в беседе с английским писателем Г. Д. Уэльсом высказал т. Сталин, указывая в связи с задачей организации победы над буржуазией: «Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии, полководец, не понимающий, что противник не сдастся, что его надо добить? Быть таким полководцем значит обманывать, предавать рабочий класс» («Вопросы ленинизма», изд. 10-е, стр. 609). Эти основные указания, конечно, не означают, что военные операции допускают лишь форму наступлений и что наступательные операции не сочетаются в зависимости от обстановки с оборонительными операциями и даже, в самый неблагоприятной обстановке, с отходами. Тов. Сталин учил нас, что «не бывало и не может быть успешного наступления без перегруппировки сил в ходе самого наступления, без закрепления захваченных позиций, без использования резервов для развития успеха и доведения до конца наступления» (там же, стр. 391).

Основным законом победы является наступление на врага, чтобы добить его, соблюдая при этом условия, указанные т. Сталиным. Достаточно сопоставить требования большевистского закона наступления с мыслями Клаузевица о «кульминационном пункте победы» (стр. 524–527), чтобы убедиться, насколько оригинальна сталинская стратегия, четко указывающая условия победоносного наступления.

Революционная стратегия Ленина и Сталина имеет свои корни не в учении Клаузевица о войне, а в материалистической диалектике и особых условиях эпохи империализма и пролетарской революции. Но все ценное, что имелось у классика буржуазной военной мысли Клаузевица, ленинизм брал для подтверждения своих стратегических взглядов.

В этом заключается особый интерес, который представляет личность и творчество Клаузевица для нашего читателя.

Биография Клаузевица, написанная А. А. Свечиным, немало потрудившимся над изучением эпохи, в которой жил Клаузевиц, и проследившим развитие его личности, взглядов и всей творческой работы, дает возможность нашему читателю подробно ознакомиться с обликом крупного теоретика буржуазного военного искусства.

Автор биографии сумел дать немало интересных деталей творческой работы Клаузевица, хотя недостаточно вскрыл методологическую ценность его трудов и взглядов в военном отношении для современной нами эпохи, подчас переоценивая то, что из его взглядов потеряло уже для нас значение.

Личная жизнь Клаузевица не содержит моментов героики, но неоспоримый интерес, в частности, представляет рост Клаузевица на фоне событий эпохи поднимающегося капитализма, несмотря на то, что значимость этих событии померкла на фоне великой эпохи пролетарской революции и строящегося социализма.

С. Будкевич

Данный текст является ознакомительным фрагментом.