Глава XIV Детство на кораблях
Глава XIV
Детство на кораблях
Можно сказать, что мы жили в плавучем городе и, насколько я помню, детьми мы не стремились на землю. Мы стояли на карантине, но могли все же переходить иногда с корабля на корабль.
Корабль живет своей собственной, таинственной жизнью; мы умели исчезать с глаз взрослых довольно легко, несмотря, казалось бы, на ограниченное водой пространство. В январе «Константин» был возвращен его компании и морские семьи могли вернуться на корабли своих отцов.
Мы снова оказались на «Жарком» в бухте Каруба, между «Звонким» и «Капитаном Сакеном», в длинном ряду миноносцев под охраной черного часового на недалеком берегу. Так наступило наше первое Рождество в Африке. Для детей 7 января с помощью французов на «Алексееве» устроили елку. Люша и Шура были еще очень маленькими, и мама не могла их оставить. За мной должен был кто-то приехать. После обеда шлюпка с «Корнилова» подошла к «Жаркому» и в первый раз в жизни я увидела Татьяну Степановну Ланге. Папин друг еще по корпусу, Александр Карлович Ланге, женился на ней в Константинополе, и мы ее не знали. Молодая женщина, которая за мной приехала, покоряла с первого взгляда, как будет покорять она всех до глубокой старости, доживя до 90 лет. Все в ней нравилось: спокойная «неторопливость», какое-то особое милое обаяние, улыбающийся, иногда с ласковой усмешкой, взгляд, даже когда глаза перестанут вас видеть. Такой останется она навсегда, до самой смерти. В тот далекий день в начале 1921 года я была около нее на большом броненосце с кадетами Морского корпуса. Некоторые из них — еще совсем маленькие, многие оторваны от семьи или сироты. Жены преподавателей и персонал корпуса занимались детьми с большой любовью. Все выглядело празднично, весело. Большая елка на палубе, мандарины, финики, разные печенья под ярким январским солнцем — дар страны, которая встретила нас с улыбкой.
После молебна был спектакль народных танцев и совсем неожиданно появились боксеры — один из них в черной маске.
За праздничными днями жизнь установилась монотонная и спокойная. Для меня она сводилась к трем миноносцам — «Звонкий», «Жаркий», «Капитан Сакен» — и к семьям их трех командиров: Максимовичей, Манштейнов и Остолоповых. Мы, дети, легко переходили с одного корабля на другой, но не пытались уходить дальше.
Наш детский мир был очень ограничен — только шесть ребят, скорее четверо, так как Люша и Шура довольствовались друг другом. Самая старшая — лет двенадцати — Вера Остолопова. Она и ее брат Алеша были исключительно дружная пара. Мишук Максимович, резвый и симпатичный мальчик — моложе меня. По-моему, мы никогда не скучали, хотя места для игр недоставало, но вокруг было небо и море и много яркого солнца. Карантин заканчивался.
В одно прекрасное утро большой французский буксир доставил нас в госпиталь Сиди-Абдаля в Феривиле, теперешнем Мензель-Бургиба, в глубине Бизертского озера, для дезинфекции.
Обычно всякая перемена встречается детьми с радостью. Но о госпитале Сиди-Абдаля у меня осталось очень неприятное воспоминание. После почти холодной бани повели нас голыми, женщин и детей, через длинный и широкий коридор на раздачу госпитальной одежды: ночных рубашек или пижам, по выбору, пока дезинфицируют нашу одежду. Как унизительно показалось мне идти, как в стаде, по этому коридору, на глазах госпитального персонала, не всегда скрывающего свое любопытство.
Не одна я, наверное, это чувствовала. Недавно я получила из Финляндии письмо от одного из участников нашей эмиграции, О. Н. Шубакова, который вспоминает о «дезинфекции» в Константинополе с таким же, как я, отвращением: «В женскую баню, куда водили по наряду, вторгался какой-то лейтенант, похлестывавший хлыстиком. В парилку валили для дезинфекции что попало. Дамы, сохранившие каракулевые и котиковые пальто, получали из дезинфекции жалкие, негодные комки съежившихся шкур».
Моему корреспонденту было в то время, как и мне, восемь лет. А что должны были переживать взрослые?!
По прибытии в Бизерту офицеры были обезоружены и первое время находились под строгим надзором. Адмирал Кедров высказал то, что все офицеры чувствовали, в своем обращении к французским властям: «Принесли бы мы с собой чуму, были бы мы вашими врачами или вашими пленными, мы не были бы приняты по-другому». Тем сильнее его чувство благодарности к адмиралу де Бону за оказанный им прием в Константинополе: «В нашем несчастье ничего не могло нас больше тронуть, чем выражение этой симпатии. Мы этого никогда не забудем. Почему принимают нас как врагов на французской территории?»
Многие французские офицеры задавали себе тот же вопрос. Полученные из Парижа разъяснения, возможно, способствовали тому, что в скором времени было разрешено спускаться на берег.
Сколько месяцев пробыли мы в бухте Каруба?.. По некоторым данным, мы находились там до конца 1921 года.
Я знаю, что моей первой школой была маленькая, первоначальная школа в Пэшери. Каждое утро мы на шлюпке подходили к низкому и пустынному берегу, незаметно переходившему в зеленый луг, пересекать который не спеша было одно удовольствие.
С тех пор прошло больше семидесяти лет; никогда не удалось мне увидеть снова этого сказочного для меня в детстве места, находящегося в закрытой военно-морской базе. Когда жизнь ограничена металлической палубой корабля, самый скромный лужок становится безграничной степью с ее бесчисленными богатствами: желтые большие солнечные ромашки, голубой чертополох, острый свежий и неповторимый вкус дикого чеснока…
И все же мы доходили до школы. Я ничему в ней не научилась и совсем не по вине учительницы. Я послушно просиживала несколько часов с полным сознанием выполненного долга. По всей вероятности, не зная французского языка, я искренне считала, что классная работа меня не касается.
Медленно проходили месяцы, хорошая погода позволяла проводить много времени на палубе. Шура, с тех пор как она научилась ходить, начала везде лазить, лазила и падала. Она была покрыта шишками. Полвека спустя она ответила на вопрос приятеля, увлекающегося психоанализом, что ее детство сводится к одному слову: удары! Что мог вынести из этого ученый аналитик?!
Металлическая палуба скользила, борта были плохо защищены. Один раз она упала в море. Демиан Логинович, держась одной рукой за поручни, низко нагнувшись через борт, ждал момента ее схватить, когда, медленно подымаясь, она вынырнула из воды. В другой раз она упала на железный крюк минной дорожки, что оставило ей на всю жизнь шрам на лбу. Удары!
Люша была очень спокойная. Демиан Логинович очень ее любил; у него тоже дочь Ольга, но где-то далеко, в русской деревушке.
Иногда мама с знакомыми ходила в Бизерту: километра четыре, но папа находил всегда какую-нибудь работу. Времени у него теперь было сколько угодно для починки машин, но «Жаркому» никогда они больше не послужат! Летом 1921 года этого еще никто не знал. Надежда еще теплилась!
В России там и здесь вспыхивало сопротивление. Борьба продолжалась еще в Сибири, в водах Дальнего Востока.
В Бизерте, в бухте Каруба, где стояли миноносцы и канонерки, в бухте Понти, где у берега стояли подводные лодки, на рейде, куда вернулись «Алексеев» и «Корнилов», сердца моряков прислушивались. История для них остановилась, время замерло! У просторного и тихого озера, в глубине которого виднелись ложно-вулканические очертания Джебель Ишкеля, под ярким солнцем, которое дает тунисской земле ее особое освещение, мы жили в закрытом мире…
Удивительное лето 1921 года! Как доходили новости до наших потерянных берегов?! Знаю только, что под внешним спокойствием монотонного существования радужные надежды сменялись самым глубоким отчаянием, особенно у молодых, одиноких, оторванных от семей. В первые же месяцы было несколько самоубийств: Шейнерт, Батин, Шереметевский. Двадцатитрехлетний Коля Лутц оставил письмо: просил прощения у товарища, что покончил с собой его револьвером.
13 октября 1921 года скончался от брюшного тифа наш друг Владимир Николаевич Раден, отец моего товарища Славы. Серафима Павловна осталась одна с девятилетним сыном, без всяких средств к существованию. Ходили слухи о сокращении состава эскадры. Многочисленные семьи покинули корабли и были помещены в лагеря: Айн-Драхм, Табарка, Монастир, Надор, Papa. Многие искали работу, чаще на французских фермах. К счастью, ученики Морского корпуса, между которыми было много маленьких сирот, нашли убежище в форте Джебель-Кебир[7]. Морской префект вице-адмирал Варней, отвечая на просьбу контр-адмирала Машукова, предоставил Морскому корпусу этот форт, расположенный в шести километрах от Бизерты, и у его подножия лагерь Сфаят, чтобы поместить персонал.
С 13 января 1921 года Севастопольский Морской корпус обосновался на африканской земле и функционировал в течение четырех лет. Многие его воспитанники получили высшее образование в университетах Франции, Бельгии и Чехословакии.
По окончании переселения с «Алексеева» в корпусе числилось 17 офицеров-экстернов, около 235 гардемаринов, 110 кадетов, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек команды и 50 членов семейств. Вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов по приходе в Константинополь вступил в исполнение обязанностей директора корпуса, заменив С. Н. Ворожейкина.
Вопросы по содержанию эскадры и корпуса разбирались в Париже. Командующий эскадрой вице-адмирал Кедров в начале 1921 года отбыл во Францию для переговоров о их дальнейшей судьбе. На его место в Бизерте был назначен Михаил Андреевич Беренс.
До сих пор я не могу без горечи думать о чувстве унижения, которое испытывал этот выдержанный, достойный человек с выдающимся прошлым моряка, сталкиваясь с неприятными денежными вопросами. Ему, безусловно, было хорошо известно, что французское правительство в целях сокращения расходов намеревается зачислить во французский флот некоторые русские корабли.
В бухте Каруба мы жили вдали от этих забот, особенно дети. С Верой Остолоповой мы «устроили» наш дом на мостике «Жаркого». Мальчики приходили к нам «в гости». Мы учились плавать в чистой, прозрачной воде бухты. Папа нырял в поисках больших, темно-синих раковин, состоящих из двух половин, которые он разделял в надежде найти в них жемчуг. Случалось, что мы действительно находили в них какие-то черно-коричневые затвердения, не представлявшие никакой ценности.
В конце 1921 года мы все еще находились в Карубе. Помню, что 6 ноября — праздник Морского корпуса — был отпразднован на «Корнилове», по традиции гусем с яблоками. Папа вернулся под утро.
Мама слышала, как Демиан Логинович заботливо предупреждал его об опасности скользких ступеней трапа: «Осторожно, господин командир, ножки не зашибите».
* * *
Если в наши дни никто уже не помнит в Бизерте о приходе Русской эскадры в 1920 году, то в те далекие годы это было важное событие, причинившее много хлопот французской администрации. Это не трудно понять, просматривая в «Истории Туниса» цифры, которые дает Артур Пелегрин, по данным, полученным им от капитана 1 ранга Н. Р. Гутана, при штабе Русского флота: «Из Константинополя в Бизерту… с 6388 беженцами, из которых — 1000 офицеров и кадетов, 4000 матросов, 13 священников, 90 докторов и фельдшеров и 1000 женщин и детей».
Местные французские власти не могли оставить без помощи такое количество людей, лишенных средств к существованию, среди которых были больные, раненые, старики, не способные работать, и дети-сироты. В то же время распоряжения из Парижа предписывали «сократить до минимума расходы по содержанию Русского флота».
С весны 1921 года половина из этих людей ищет работу на тунисской земле в исключительно тяжелых условиях.
«Публикация Комитета Французской Африки, 21 rue Cassette, Paris» в 1922 году сообщает: «Когда в марте встал вопрос о поисках работы для русских, то столкнулись с тем, что не было составлено заранее никакой классификации по категориям трудоспособности и квалификации людей, направленных в Тунис. Большинство принадлежало к дворянскому или мещанскому сословию или же к военно-морскому флоту. Некоторые офицеры и матросы прибыли с семьями.
Тунисская пресса строго отнеслась к эмигрантам. Евреи вспомнили, что Врангель имел репутацию антисемита, социалисты видели в них штрейкбрехеров, рабочие организации и туземное население протестовали без всякого милосердия против возможных конкурентов. Несмотря на эти мало благоприятные условия, несмотря на слишком пассивную покорность некоторых из новоприбывших и неспособность многих проникнуться своим положением и к нему приспособиться, администрация и частные лица приняли на службу в апреле и мае добрую половину этих случайных эмигрантов.
Требовались главным образом: земледельческие рабочие (2050), техники (100), рабочие в рудники (80). Кроме того, сотня женщин устроилась гувернантками или прислугами.
Эти 2825 русских, которые довольствуются скромным заработком, полностью удовлетворены своей работой».
В июне 1921 года насчитывается 1200 человек в лагерях вокруг Бизерты и в глубине страны. Морской корпус под именем Сиротского дома Джебель-Кебир-Сфаят просуществовал до мая 1925 года. На кораблях остался самый необходимый для их существования военный персонал. Семьи расположились на старом броненосце «Георгий Победоносец». На эскадре в 1921 году находилось 1400 человек. Их численность уменьшалась из года в год.
Когда Русский флот и Морской корпус закончили свое существование в 1924—1925 годах, только 700 русских людей находилось в Тунисе, из которых 149 — в Бизерте. В 1992 году из них осталась я одна.
«Георгий Победоносец»
Старый броненосец «Георгий Победоносец», ветеран Средиземноморского флота, превратился в конце 21-го года в плавучий город для семей военных. Его предварительно подготовили для более или менее нормальной жизни нескольких сотен человек, главным образом женщин, детей и пожилых людей. Он стоял в канале у самого города между «Sport Nautique» и лоцманской башней, что позволяло нам свободно спускаться на берег.
Для нас, детей, начиналась фантастическая жизнь. Несмотря на бедность, наше детство состояло из увлекательных приключений. Постоянное общение, общие интересы, дружба, неприязнь — все это была жизнь закрытого учебного заведения, не имеющего в то же время ее отрицательных сторон: мы жили в семьях и при полной свободе.
Впоследствии мне часто снился наш старый броненосец — странные картины запутанных металлических помещений, таинственных коридоров, просторных и пустынных машинных отделений… Это все картины наших запретных похождений, о которых наши родители и не подозревали. Мы знали «Георгий» от глубоких трюмов до верхушек мачт. Поднимаясь по железным поручням внутри мачты, мы устраивались на марсах, чтобы «царить над миром». Мы знали скрытую душу корабля.
На «поверхности» это был городок, полный народа, не имеющий ничего общего с военным судном. Как могло быть на нем такое множество кают?
Надстройки верхней палубы походили на маленькие домики. В одной из них жили Мордвиновы, в другой — Гутаны, в третьей — Потаповы. На мостике, совершенно один, жил Алмазов, который внушал страх ребятам своими резкими манерами, хотя, надо признаться, он никого из нас никогда не обидел — он, скорее, от нас защищался.
Прямой, сухой, с щетинистыми, рыжеватыми усами, он слыл за отшельника у некоторых увлекающихся дам. Высказываемое им пренебрежение к общепринятым правилам вежливости воспринималось как проявление особой святости.
С верхней палубы можно было спуститься на батарейную палубу, где у самого трапа была каюта Рыковых. Здесь я снова встретила Валю, с которой мы мельком познакомились на «Константине».
Ряд кают следовал от бака. В одной из них Ольга Аркадьевна Янцевич часто принимала молодежь; ее сын Жорж учился в корпусе. На корме обширное «адмиральское помещение» было предоставлено школе.
В общей адмиральской каюте с мебелью из красного дерева жила жена начальника штаба Ольга Порфирьевна Тихменева с дочерью Кирой. Семьи адмиралов Остелецкого и Николя помещались на этой же палубе, но с другого борта.
Надо было спуститься еще, чтобы очутиться на «церковной палубе». У самого трапа размещалась наша каюта, а под трапом ютились Махровы. Только на этой палубе был общий зал, где все собирались в обеденные часы за большими, покрытыми линолеумом столами; поэтому я хорошо помню всех ее обитателей.
С правого борта, сразу за нами, следовали каюты Краснопольских, Кожиных, Григоренко, Остолоповых, Ульяниных. В правом отсеке, как в темном закоулке, жили Блохины, Раден, Ксения Ивановна Ланге, Шплет и Зальцбергер. По левому борту, в отсеке, помню только Горбунцовых — вдовец с двумя детьми. В каютах, выходивших в общий зал, помню Максимовичей, Бирилевых, Твердых, Пайдаси, Кораблевых…
Не полагается, может быть, давать такой длинный перечень имен, но я так живо еще всех помню в этом своеобразном мире «церковной палубы».
В субботу вечером и в воскресенье утром столы складывались, чтобы освободить палубу для всенощной литургии. Редко кто пропускал церковную службу.
Только раз или два была я в помещениях на баке — ходили вместе с мамой за Бусей, которую одолжили на ночь Максименкам, чтобы бороться с крысой. Там было мало детей. Главным образом там жили холостяки, и мы слышали, что даже некоторые «пьют вино» — отдаленный квартал, куда не рекомендовалось ходить.
Жизненным центром нашего мира был камбуз. В нем царил толстый кок, прозванный Папашей. Полностью сознавая всю важность своего положения, он священнодействовал с особой торжественностью. Все съестные пайки, выдаваемые французской администрацией, были в его распоряжении. За Папашей числился еще один ценный талант — ему хорошо удавались пироги, которые он пек в праздничные дни. Иногда мы сверху через открытый люк наблюдали, как он, плотный и потный, возился у большой горячей плиты. Я никогда в другом месте его не видела. Он жил, вероятно, в носовом квартале.
Наша школа
Помнится, что на «Георгии» было много детей. Все, конечно, не могли быть приняты в школу; некоторые — слишком малы, другим — за 15, 16 лет. Остальные были распределены на три класса: детский сад, подготовительный и первый класс гимназии. Официально школа называлась «Прогимназия бывшего линейного корабля „Георгий Победоносец“».
Иметь школу у себя дома очень удобно. Достаточно двух минут, чтобы подняться по трапу и, пробежав коридор, быть в адмиральском помещении.
В большой зале мы становились с нашими преподавателями в пары по классам для утренней молитвы.
В нашем, подготовительном классе было учеников двенадцать, из которых многие не умели как следует читать, но в этом возрасте ребенок быстро все осваивает, и от нас требовали серьезной работы. В один год мы наверстали потерянное время и могли следовать программам, соответствующим когда-то в России нашему классу.
Наша начальница Галина Федоровна Блохина была единственной профессиональной преподавательницей. Она окончила Бестужевские педагогические курсы и пользовалась авторитетом у всех учеников. Строгая, но справедливая, она обладала чувством меры и даром преподавания. Арифметика благодаря ей казалась простым и ясным предметом. Нашей классной наставницей была Ольга Рудольфовна Гутан, племянница адмирала Эбергарда, который до 1916 года командовал Черноморским флотом. Совсем не приспособленная к этому миру людского муравейника, она казалась потерянной в каком-то одиночестве. Сдержанная, неразговорчивая, она только в церковной жизни находила полноту окружающего; остальное было горькой действительностью, бороться с которой у нее не хватало сил.
Русский язык она преподавала с любовью, могла бы преподавать и французский, но по строго установленным принципам «только француз мог преподавать французский язык».
Где и как нашли наши попечители для этой цели мадам Пиетри, которая, как я пойму позже, была абсолютно неграмотна?
«Par edzample» — было ее любимым выражением, когда она не знала, что сказать.
Помню, как-то раз я во время урока французского подняла высокий воротник свитера, спрятав в него всю голову, — воротник стоял как длинная шея. Закрыв глаза я мечтала!.. Недолго! Как видно, Галина Федоровна заглядывала иногда в классы. Я почувствовала, как ее рука схватила воротник свитера, и мне оставалось только пытаться высвободить из него голову.
— Не будешь слушать — ничему не научишься!
Слушать! Уметь слушать, заставить слушать, приучить слушать!..
За мою длинную карьеру преподавательницы я испытала на собственном опыте значение этого слова.
Как ни удивительно, самый оживленный урок был Закон Божий, и, конечно, только благодаря личности отца Николая Богомолова. Молодой, большой, сильный и очень бородатый, он кипел энергией. У него был прекрасный голос, что позволило ему позже уехать на гастроли с казачьим хором. Как бы то ни было, он был полон снисхождения к нашим ребяческим прегрешениям. С нашей стороны мы честно учили минимум, который он от нас требовал. Нам с Валей хотелось сделать для него больше, и он обращался к нам, когда хотел получить безошибочный ответ.
«Мои орлы!» — говорил про нас отец Николай.
— А я Кондор, а я Кондор!! — кричал Олег Бирилев… Увы, Кондор часто попадал в угол, не очень об этом сокрушаясь.
Со времен нашей встречи на «Константине» мы с Валей больше не виделись до открытия школы на «Георгии», но теперь мы встречались каждый день. Сознательное детство у нас общее: с одинаковыми интересами, с одинаковыми воспоминаниями. Я уверена, что и по сей день она помнит некоторые совсем другими забытые, казалось бы, маловажные стороны этих лет нашей жизни.
Навсегда будет жить в нашей памяти Громкий Голос — человек, имени которого мы даже не знали; он пел в церковном хоре корабля. С волнением ждали мы, когда его глубокий, мягкий голос как-то особенно захватывающе начнет нашу любимую молитву «Ныне отпущаеши…».
Не всегда, конечно, наша дружба носила такой духовный характер, и смирения у нас было меньше всего! Нелегко воспитатели справлялись с детьми, жившими в таких небывалых условиях.
В классе я считалась хорошей ученицей; у меня даже была пятерка по поведению, но постепенно взрослые переставали быть для меня неоспоримым авторитетом. Дух противоречия очень беспокоил маму:
— Перестань отвечать, когда тебе делают замечание!
— Кто тебя научил дергать плечом?
— Большевичка, ты — настоящая большевичка! — кричала на меня Настасья Ивановна Бирилева, когда я дралась с ее сыном.
Я уже не могла служить примером хорошо воспитанной девочки.
Надо сказать, что Олег, который был в моем классе, нападал всегда сзади на маленьких или более слабых, чем он. Один раз он столкнул Люшу с трапа, в другой раз сбросил Шуру со сходни в воду и как-то без всякой причины ударил мою подругу, тихую Иру Левитскую. Хотел ли он обдуманно мне досадить? В негодовании я бросалась их защищать, и драка всегда кончалась побегом Олега и вмешательством Настасьи Ивановны. И пока она меня обзывала самыми, по ее мнению, оскорбительными словами, я стояла, вызывающе подняв голову, с чувством рыцарски выполненного долга.
Мы жили в богатом мире фантазии благодаря исключительному выбору книг. Помещение нашего класса было в то же время библиотекой корабля. Мы сидели за двумя большими деревянными столами перед черной доской; широкий люк в потолке освещал класс. Вдоль стены, слева при входе, большой шкаф хранил книги, читанные и перечитанные двумя поколениями русских людей: Жюль Верн, Марк Твен, Фенимор Купер, Майн Рид…
А «Рыцари Круглого Стола»! Валя была Изольда, а во мне жила Гвинивера, жена короля Артура…
Сегодня молодежь без труда открывает богатства Божьего Мира; так много удивительных возможностей в ее распоряжении. У нас были только книги… и наше воображение… Мы жили на узкой палубе корабля; у наших родителей не было средств купить билет до города Туниса, но весь свет был перед нами. Мы пересекали океаны, мы открывали континенты. Самые таинственные места — Занзибар, Томбукту — не имели для нас секретов. Волшебство слов становилось мечтой… «Архипелаг в огне»!.. «Тристан да Кунья»!.. Я писала стихи. К маминому дню рождения я приготовила тетрадь поэм. Я хотела стать писателем. Псевдоним был найден: Madame de Lhompierre.
Жизнь уничтожила многое, но не любовь к чтению, не силу воспоминаний.
Полвека спустя, возвращаясь с Мадагаскара, через десять минут после того, как мы пролетели над Дар-эс-Саламом, я увидела Занзибар — большой остров, весь покрытый темно-зеленым лесом. И мгновенно встал передо мной из далекого прошлого герой нашей любимой, зачитанной книги — черный принц Калулу — нежный и быстрый, как газель, в этих лесах; встали смеющиеся лица товарищей, которых забавляло мое тщетное старание выговорить его имя — выходило «Кауу»; встало все наше полное, богатое детство на «Георгии Победоносце»…
Живут ли еще люди, которые, как я, помнят это детство, такое непохожее ни на какое другое? Те, которых я встречала, сохранили о нем лишь отдельные, бессвязные картины. Чаще всего вспоминают наши уроки танцев.
В программе, как раньше в России, были уроки салонных танцев Кира Тихменева, несмотря на свою молодость, занялась их преподаванием. Мы со своей стороны прилагали много старания. В скором времени под аккомпанемент пианино мы танцевали то, что вся Европа танцевала в начале XX столетия: вальс и польку, но также падекатр, падепатинер, падеспань, венгерку и краковяк. Уроки остановились до того, как мы приступили к мазурке. Я всегда об этом очень жалела.
На каждом празднике, организованном школой, был спектакль танцев.
Как удавалось нашим мамам заготавливать костюмы, которые превращали нашу повседневную действительность в увлекательную сказку? Танцевать менуэт в костюме маркизы — это была вечная история Золушки, особенно для меня, всегда беднее всех одетой! Уже тогда я понимала, что означает плохо сшитое платье, сапоги не по ноге.
Даже между мальчишками нашего возраста я нравилась только «несчастным»; другие смотрели на девочек красивее меня. Помню молодого кадета, которого мы называли Штаныкрут, потому что он безостановочно крутил свои слишком большие для него штаны. Он не решался со мной заговорить и, чтобы привлечь мое внимание, ходил на руках. Я узнала от других, что он очень переживал отсутствие матери, которая уехала на работу. Даже мой маленький барон Слава украл у Вали поцелуй, прося ее мне об этом не говорить.
Самым большим школьным праздником была раздача наград в конце года. Мы знали, что книги, предназначенные для наград, заперты в каюте первого класса. Это были французские книги, пожертвованные городскими организациями.
Нам не терпелось узнать, кто награжден, что за книги?
Дверь закрыта на ключ. Но иллюминатор! Не так уж трудно подняться по штирборту. Маленькая для своих десяти лет, я легко пролезла в закрытое помещение. Все книги, приготовленные для раздачи, были аккуратно разложены по столам. Мне оставалось только запомнить, кому они предназначены и по возможности не забыть их названия. Я очень быстро нашла «мою книгу», очень красивую, красную с золотом, большого формата — «Le chateau des Carpates».
Какого автора? Hachette! Легко запомнить!
По-видимому, все французские детские книги были одного и того же автора!
Отчитываясь о своей экспедиции моим товарищам, на вопрос об имени писателя я неизменно отвечала: Hachette.
Повседневная жизнь на «Георгии»
После суматохи первых дней жизнь на «Георгии» стала входить в колею. Несколько дней катера еще подвозили запоздавших. Они выгружались у полубортика церковной палубы — здесь я впервые увидела Колю и Нюру Полетаевых: крепенького мальчика лет тринадцати и худенькую девушку пятнадцати лет. Я их сразу заметила, потому что они казались совсем потерянными, сидя у своих жалких узлов около отца, священника Ионникия Полетаева, очень, как мне казалось, старенького и уставшего. Позже я узнала, что их мама осталась в России с другими детьми. Коля и Нюра знали, что они ее больше не увидят, и в душе, наверное, очень горевали, но в эти сумбурные времена все казалось проще и никто ни на что уже не жаловался. Надо было жить день за днем. Тяжелее было сиротам, которые ничего не знали о своих родителях.
Наше убежище — «Георгий Победоносец» — все еще считался военным кораблем. Правда, его командир адмирал Подушкин был очень мягким со своим экипажем. Помню, что он часто беседовал с мамой на скамеечке в тени тента, который натягивали летом на спардеке.
Андреевский стяг все еще развевался на корме. Детьми мы часто присутствовали при спуске флага и очень дорожили нашим морским воспитанием. Грести в канале, сидеть за рулем, безупречно причалить — все это было для нас очень важно. В разговорной речи мы правильно употребляли морские термины и чувствовали легкое презрение к тем, кто их не понимал. Конечно, наши друзья, кадеты, очень поощряли нашу преданность ко всему морскому. По субботам они часто спускались со своей горы. Летом, когда темнело, мы усаживались на палубе под звездным африканским небом и часами длились наши разговоры. Неудивительно, что мы знали все, что происходит в Сфаяте или в казематах форта Джебель-Кебир, где размещался Морской корпус. Первым в нем обосновался капитан 1 ранга Китицин со своей знаменитой Первой Владивостокской ротой. Они пережили агонию Морского корпуса в Петрограде и исход из Дальнего Востока. Они пересекли в исключительно тяжелых условиях океаны и моря, чтобы добраться до Севастополя в часы эвакуации Крыма. В Бизерте при помощи французских военных они подготовили форт для своих собратьев, оставшихся на «Алексееве».
Стены Джебель-Кебира стали последним убежищем Севастопольского Морского корпуса. Все кадеты, маленькие и большие, говорили о Китицине с большим уважением. Михаил Александрович всецело посвятил себя воспитанию учеников и организации их жизни в Кебире.
У подножия горы лагерь Сфаят приютил семьи.
Наши сверстники, младшие кадеты, часто рассказывали о том знаменательном дне, когда, покинув «Алексеев», на французском буксире они высадились в Зарзуне, чтобы идти… в Кебир. Каждый мог что-нибудь рассказать об этом походе с мешком за спиной и в тяжелых военных сапогах. Взвод сенегальцев под командованием французского лейтенанта проводил их до бани в военном лагере. Больше часа шли они под жарким солнцем, но потом хороший душ, чистое, прошедшее дезинфекцию белье — и усталости как не бывало. Увы, надо было двигаться в обратный путь — вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору до самого Джебель-Кебира.
В первый раз садились кадеты на паром, чтобы переплыть канал, в первый раз, к удивлению прохожих, шагали они по улицам Бизерты и, пройдя весь город, вышли на шоссе. Оставалось пройти еще километров пять, на этот раз под проливным дождем. «Гора Джебель-Кебир, — объяснял французский офицер, — по высоте равна Эйфелевой башне».
Бедный такой, вежливый лейтенант. Он шел рядом с капитаном Бергом, в то время как большой черный солдат вел его вороного коня под желтым седлом. Никто из кадет не мог подозревать, как неловко чувствовал себя молодой офицер. Он знал, что находится здесь, чтобы следить за возможными носителями «вируса большевизма».
В архивах, теперь открытых для публики, имеется письмо командующего французским оккупационным корпусом в Тунисе генерала Робийо к генеральному резиденту в городе Тунис господину Кастийон Сэн Виктору от 16 декабря 1920 года с докладом, «что морской префект имеет в своем распоряжении только военные патрули для поддержания порядка у людей, зараженных большевизмом». Тем же числом французские власти Туниса просили Париж прислать «специального агента для наблюдения за русскими революционными кругами. Для усиления мер безопасности в Бизерте в ожидании прибытия эскадры сформирована бригада из четырех полицейских под командой Гилли».
И в то время как французское командование задавало себе столько тревожных вопросов, молодой лейтенант видел только измученных мальчиков, борющихся с потоками рыжей грязи, и их доброго командира, страдающего за плачевный вид своих «господ офицеров». Он не забыл, как утром Берг пошел со своей ротой под душ, что очень взволновало черного часового: «Командан, пур оффисье — аппар. Бен аппар. Па авек матло!»[8] И как Берг старался объяснить, что это его кадеты, что он в огонь и в воду готов идти со своей ротой!..
Только под конец дня добрались они до Сфаята. Мокрые до последней нитки, забрызганные грязью и глиной, малыши старались подтянуться, чтобы войти фронтом в лагерь. На дорожке у белого барака стоял фронт старших гардемарин во главе с капитаном 1 ранга Китициным.
Много позже, когда не будет уже ни нашего «Георгия», ни Морского корпуса, Берг с любовью вспомнит о них в написанной им книге «Последние гардемарины».
В ней я нашла описание тех дней, о которых так часто рассказывали кадеты. Весь личный состав преподавателей и члены их семейств — все эти 470 человек составили маленькое самостоятельное поселение, которое прожило почти пять лет под заботливым управлением вице-адмирала Александра Михайловича Герасимова. Старый моряк, вице-адмирал еще царского производства, крупный, сутуловатый, суровый по виду, он мог иногда поразить всех неожиданным, полным юмора замечанием.
Вот как описывает Берг начало корпусной жизни на африканской земле: «Приехав с линейного корабля „Генерал Алексеев“, директор корпуса в сопровождении контр-адмирала Машукова, желавшего посмотреть, как устроился в крепости открытый им корпус, поднялся в Кебир. Осмотрев все казематы и помещения, адмирал Герасимов выбрал себе скромную комнату, где стал устанавливать и застилать две койки.
— Вот здесь я буду жить, — сказал А. М. Герасимов.
— А для кого вторая койка? — спросил Н. Н. Машуков.
— А для жены моей, для Глафиры Яковлевны, — ответил Александр Михайлович.
— Как для жены, — воскликнул Николай Николаевич, — ведь мы же порешили, что женщин не будет в крепости!
— Она не женщина, — спокойно ответил директор.
— Кто же она? — спросил Машуков.
— Она — ангел, — ответил A. M. Герасимов, и добрая, светлая улыбка озарила все его лицо, — но раз уж мы так порешили, я, так и быть, устроюсь внизу в Сфаяте».
Под руководством адмирала Герасимова программы занятий были преобразованы для подготовки воспитанников в высшие учебные заведения во Франции и в других странах. До конца дней продолжал Александр Михайлович переписку со многими из своих воспитанников, сохранив в их сердцах благодарную память.
На «Георгии Победоносце» мы жили, скорее, в какой-то анархии. Старый броненосец постройки 1892 года не имел уже больше ничего военного. Все было на нем перестроено, и даже само славное название «Победоносец» острословы заменили на «Бабаносец».
Что делали эти дамы целыми днями? Конечно, каждая приобрела собственную каюту, мыла посуду и стирала семейное белье, но все принимали участие в «общественных работах». Помню еще, как отбирали горы камешков из чечевицы и каждый день чистили овощи. Рассказывали, что Ольга Порфирьевна Тихменева, жена начальника штаба, срезала с картошки такую толстую кожуру, что ее пришлось определить на другую работу. В часы обеда и ужина кто-нибудь из семьи становился в очередь перед камбузом.
По утрам ходили за кипятком для чая. При воспоминании о легких жестяных чашках я до сих пор чувствую сладковатый металлический вкус во рту. Тем более ценю я теперь удовольствие пить чай из тонкого фарфора! С чаем ели мы толстые ломти круглого солдатского хлеба.
Каждая семья получала в достаточном количестве несколько хлебов, и часто даже они оставались. Мы с Валей ходили их продавать в кварталы «Маленькой Сицилии». У нас были даже свои клиенты; мы получали за хлеб несколько сантимов, которые приносили маме. Добрые итальянские «мамб» относились к нам очень дружелюбно, но я тогда уже поняла, что никогда не стану хорошей коммерсанткой. Продавать беднякам, даже более бедным, чем мы, смотреть, как они считают монетки, протягивать руку, чтобы их взять, — все это было очень тяжело.
Но у меня осталось красочное воспоминание об этих кварталах «Маленькой Сицилии», которые исчезли в 1942 году. Снесенные бомбардировкой, они не были заново отстроены.
Все эти домишки строились на один лад самым простым образом — две комнаты и кухня. С улицы входили прямо в столовую, в которой, по-видимому, ели только в исключительных случаях; на буфете — фотография новобрачных и сервиз для ликера; на стене — красочная картина «Нимфы у фонтана».
По вечерам в хорошую погоду стулья выносились на пустырь перед домом и семьи «дышали воздухом». Иногда слышно было пение, но никогда не пели женщины, только молодые мужчины — соло с гитарой.
Красота неаполитанских песен и наших, таких далеких бизертских ночей!
В начале 20-х годов в Бизерте автомобилей почти не было, не было ни радио, ни, конечно, телевидения. Если под конец дня на улице еще задерживались запоздалые прохожие, то с темнотой все смолкало и ничего не могло быть прекраснее, чем одинокий, страстный, молодой голос в тишине ночи.
На «Георгии» мы тоже пели, только смешанным хором — мальчики и девочки. Среди старших кадет встречались обладатели прекрасных голосов. У Коли Полетаева был очень приятный голос, к тому же он хорошо знал русский фольклор. Летом, когда спадает жара, когда воды темнеют и широкое небо покрывается звездами, мы устраивались на корме между двумя люками прямо на палубе, и разговорам нашим не было конца.
О чем только мы не рассуждали! И, конечно, пели! Пели «Бородино», пели «Великий 12-й год». Хотелось плакать — так сильно переживали мы эти «напевы победы», но говорить об этом не полагалось. Можно только петь. Петь, как поется все остальное, и часто даже кто-нибудь задорно переходил на веселый, модный «Cake Walk» — «Мы все только негры…».
В Морском корпусе музыка занимала важное место. При корпусной церкви, в полутемном каземате, сразу же создали хор из кадет, гардемарин, дам, офицеров и служащих. Существовал также духовой оркестр под руководством старшего лейтенанта Круглик-Ощевского. Скоро вся Бизерта могла оценить этот оркестр, которому, увы, часто приходилось сопровождать траурные процессии до маленького европейского кладбища. В те трудные годы смертность была большая.
В июле 1922 года умерла Ольга Александровна, жена адмирала Николя, любезная, престарелая дама, как нам казалось, ей было за пятьдесят. Сам адмирал, хрупкий, очень скромный, казался нам, детям, тоже очень старым, вероятно, оттого, что у него была борода. Очень редко выходил он из каюты, для того чтобы посидеть под тентом на скамейке, и всегда к нему подсаживался Алмазов. Адмирал тихо скончался спустя несколько месяцев после смерти жены, в апреле 1923 года. В том же году, 18 мая, умерла Глафира Яковлевна Герасимова. Все ее любили и очень жалели, так как она долго страдала. В их маленькой, бедной кабинке, на коленях у ее кровати горько рыдал адмирал, такой обыкновенно молчаливый и сдержанный. Корпусные столяры сделали гроб, и генерал Завалишин обвил его собственноручно глазетом и кружевами.
Офицеры несли гроб на высокий Кебир в церковь, где покойница так любила молиться. Гардемарины стояли шпалерами по всей горе, и вся дорога была усыпана цветами, собранными маленькими кадетами. Морские и сухопутные французские офицеры и их дамы, представители русской эскадры, все экипажи Кебира и Сфаята запрудили церковь, коридоры и дворы крепости. Корпусной хор пел заупокойную литургию медленно и торжественно. Длинное погребальное шествие двинулось на далекое бизертское кладбище, где в глубине вдоль левой стены уже белели русские могилы.
В течение двух лет еще заботился старый адмирал об учениках Кебирского корпуса, но от реальной жизни он совсем отошел. В хорошие летние вечера можно было видеть его высокую фигуру в белом по дороге в Надор. Он всегда гулял одной и той же дорогой, всегда один.
В 1924 году, когда существование эскадры и Морского корпуса подходило к концу, еще две смерти тяжело поразили остававшихся в Бизерте.
На одной из фотографий Сфаята стоит доктор Марков с женой, дочкой и сыном, все в белом на фоне диких пальм. Маленькая Шура улыбается счастливой детской улыбкой. О чем думает Анна Петровна Маркова, слегка склонив голову, с книгой на коленях? Есть что-то обреченное в этой молодой еще женщине. Очень скоро она в два дня скончалась от гриппа. Ее похоронили дождливым ноябрьским днем все в том же, теперь заброшенном углу кладбища.
Возвращаясь с кладбища, молодой гардемарин Николай фон Плато простудился. Он умер 5 декабря; 17-го ему исполнилось бы 20 лет! В бреду, борясь со смертью, он умолял товарищей убрать от него цветы и венки.
Прошли десятки лет, и даже мне трудно найти его могилу. В бедном, покинутом углу бизертского кладбища она сровнялась с землей и на осколках мраморной плиты скоро исчезнет последнее о нем воспоминание:
«Николай Леонидович фон Плато.
Гардемарин Русского Флота
17/12/1904 — 5/12/1924».
Под звуки траурного марша оркестр проводил до мусульманского кладбища верного вестового адмирала Герасимова татарина-джигита Хаджи-Меда. Его хоронили с воинскими почестями как Георгиевского кавалера, и мусульманское население было удивлено и тронуто, что русские офицеры хоронят с таким почетом солдата-иноверца.
Христианское население тоже заметило духовой оркестр. Ежегодно в день Успения — 15 августа — большая процессия, главным образом итальянцы, носила статую Мадонны по улицам Бизерты. Оркестр был приглашен принять участие в церемонии, и мелодия «Коль славен» сопровождала в те годы торжественное шествие. Исключительная красота русского православного пения общепринята в музыкальном мире.
Привезенные из России партитуры Гречанинова, Архангельского, Чеснокова находились в распоряжении в той или иной степени музыкально образованных дирижеров. Везде, где русские обосновывались, зарождался хор: в городах, на «Георгии», в лагерях… Беженцы, потерявшие все, порой даже уважение к самим себе, обретали чувство собственного достоинства перед Богом.
Достоинство, людское уважение — все чувствовали в них необходимость, чтобы переносить трудности тесного общежития в исключительно сложных условиях. Несколько сотен человек разного социального происхождения, разного воспитания, образования и возраста годами жили в ограниченном пространстве корабля. И все же мы, дети, от этого не страдали. Детство наше было исключительно богато, несмотря на материальные трудности. Старые принципы воспитания сыграли, конечно, свою роль, но они не всегда были приемлемы. Полнота нашего детского мира во многом обязана нашему религиозному воспитанию, определявшему повседневную жизнь.
В школе перед началом занятий утренняя молитва была общей. Вечером молитва была личным делом каждого. Помню, как перед сном, стоя на коленях на кровати, перечислив всех членов семьи, я добавляла иногда имя какого-нибудь героя, который казался мне особенно достойным Божьего снисхождения. Иногда упоминала какого-нибудь давно усопшего, незаслуженно, как мне казалось, всеми забытого.
Случалось, что, к собственному стыду, я сокращала этот перечет имен и даже выпускала слова молитвы, но никогда не могла положить голову на подушку, не перекрестив ее широким крестом. Я вспоминала тогда глубокую и спокойную мамину веру. «Бог простит», — часто говорила она.
Мама пела в церковном хоре, я приучалась слушать, абсолютно не обладая музыкальным слухом.
Никогда я не научилась петь, но зато научилась слушать. Не стану утверждать, что в 10 лет я внимательно следила за ходом службы, скорее я ждала знакомые молитвы и часто в ожидании конца, устав стоять прямо, переступала с ноги на ногу, сгибая колени. Не всегда я понимала старославянский, полный поэзии текст, но иногда слышалось мне в нем нечто несравнимо великое. Воспоминание о тихих всенощных на «Георгии» — одно из богатств нашего исключительного детства.
Полутемная церковная палуба старого броненосца, золото икон в мерцании свечей и чистая красота в обретенном покое вечерней молитвы «Свете тихий»! Она летит через открытый полупортик над темными водами канала, над гортанными голосами лодочников, летит все дальше, все выше к другому берегу, к холмам Зарзуны, где ее унесут к небу морские ветры…
Каждый человек, какого он ни был бы ума и образования, может носить в себе это все превышающее чувство. Я хорошо помню старого, почти неграмотного матроса Саблина, который просил маму подать записку в церковь с именами близких ему людей, «чтобы о них помолились».
— О здравии или за упокой? — спросила мама, приготовляя два листка.
Саблин колебался не больше секунды и сделал жест, что это неважно:
— А вы пишите, там разберут! — И он показал на небо.
Итак, несмотря на потерю родной страны, церковь продолжала жить на кораблях, в лагерях, в казематах, в частных квартирах.
Письмо
Быть отрезанным от мира и ждать новостей, ждать писем, которые никогда не приходят, — мы все хорошо знали это чувство. Но, как это ни странно, именно тщетное ожидание делало час раздачи почты важным моментом беженского дня. В Морском корпусе издалека было видно лейтенанта — почтальона, который поднимался из Бизерты на мотоцикле. Ухо ловило его приближение. По вечерам зимой глаз следил за передвижением его фонаря между бараками Сфаята.
Однажды и нам пришло письмо! Бабушка писала из Сербии, страны, которая приняла Русскую армию. Их жизнь налаживалась с помощью югославского правительства и благодаря симпатии, которую король проявлял по отношению к русским. Окольными путями Анна Петровна сообщила бабушке о жизни в Рубежном после нашего отъезда. Дом стал Сиротским домом — для нас это было Божьим благословением. Парк вырубили, и во фруктовом саду деревьев больше не было.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.