Глава 14 Арес

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 14

Арес

В тот момент Октавиана не волновало то, что он находится слишком близко от Антония, и поэтому он закрепился на позиции в нескольких милях от входа в Амбракийский залив. Антоний немедленно отправил часть своей армии на кораблях с мыса Акций на северную сторону входа в бухту и тем самым получил возможность держать под обстрелом проход во внутренние воды. Октавиан вскоре возвел неприступные земляные укрепления вокруг своего лагеря и построил стену, спускающуюся до берега Ионического моря, чтобы враг не мог помешать выгрузке продовольствия для его войск, которое целиком должно было поступать из-за моря. Он разместил свои корабли так, что они могли держать под обстрелом вход в Амбракийский залив, а так как эти суда были очень хорошо укомплектованы личным составом и прекрасно управлялись, то Антоний вскоре обнаружил, что его собственный флот оказался запертым в заливе и не может выйти в открытое море, не сражаясь за каждый дюйм узкого фарватера. Таким образом, Октавиан держал под своим контролем Ионическое море и изо дня в день мог свободно принимать продовольствие и другие припасы для армии из Италии. Однако Октавиан не мог оставить свой укрепленный лагерь, так как Антоний господствовал на всей территории вокруг него. Так что, пока Октавиан блокировал флот Антония в заливе, Антоний осаждал армию Октавиана в ее лагере; и в то время как Октавиан главенствовал на море и свободно получал снабжение из Италии, Антоний господствовал на суше и беспрепятственно получал продовольствие из Греции. Это был тупик, и ни одна из сторон не имела возможности сделать какое-то враждебное действие. Мне кажется очевидным, что решительное сражение могло состояться только благодаря одному из двух маневров: либо Антоний должен был уйти с мыса Акций и вынудить Октавиана последовать за ним в Грецию (и бросить в заливе флот? Странная логика. – Ред.), либо его флот должен был с боями вырваться из залива и отрезать Октавиана от его ресурсов, тем самым заставив его армию голодать и вынудить сдаться. Клеопатра, по-видимому, поддерживала вариант с прорывом блокады и завоеванием господствующего положения на море. Возможно, она была уверена в своем египетском флоте и кораблях Антония, если, сократив их число, доукомплектовывать команды оставшихся боевых кораблей не стала. Она верила, что тремя сотнями кораблей можно прорвать блокаду Октавиана; его позиция располагала к этому. Однако я полагаю, этот план вызвал горячие возражения Домиция Энобарба и других; а так как потеря времени вряд ли изменила бы ситуацию не в их пользу, то никаких действий не предпринималось.

В июне Антоний послал отряд конницы вдоль берега залива, чтобы тот попытался отрезать Октавиана от снабжения водой, но этот маневр не имел большого успеха, и такая попытка больше не предпринималась. Вскоре после этого дезертир Тиций разбил небольшой кавалерийский отряд Антония, а Агриппа захватил несколько его кораблей, которые курсировали от одного опорного пункта к другому за пределами залива. После этого Октавиан отправил в Рим депеши, в которых объявлял эти успехи важными победами и утверждал, что он загнал флот Антония в ловушку в заливе (это факт. – Ред.). Он также послал в Грецию шпионов, чтобы они попытались поколебать уверенность ее жителей в Антонии, и, видимо, эти люди отчасти преуспели в своей деятельности.

Эти небольшие победы Октавиана, по-видимому, лишили Антония силы духа (последствия пьянства последних лет. Раньше он не падал духом и в более сложных ситуациях. – Ред.) и угнетающе подействовали на его армию. Клеопатра тоже, вероятно, была особенно огорчена ими, потому что они казались подтверждением нескольких зловещих и неприятных случаев, которые произошли за недавнее время. Однажды египетская гадалка сказала Антонию, что его звезда закатится прежде звезды Октавиана, и Клеопатра, наблюдавшая быструю деградацию своего мужа в течение последних двух лет, теперь боялась, что эти слова окажутся правдой. Недавно из Афин пришла весть о том, что сильнейший ураган свалил на землю статую бога Бахуса, стоявшую в сцене сражения титанов, олицетворением которого был Антоний; и две гигантские статуи Фумена и Аттала, на каждой из которых было написано имя Антония, также оказались сваленными на землю тем же самым ураганом. Эта весть напомнила о том, что несколькими месяцами ранее в Патрах в храм Геркулеса (Геракла), предка Антония, попала молния; и приблизительно в это же самое время землетрясение уничтожило небольшое селение, основанное им у Пизавра (совр. Пезаро к юго-востоку от Римини) на северо-восточном побережье Италии к северу от Анконы. Эти и другие случаи, казавшиеся дурными предзнаменованиями, угнетающе подействовали на Клеопатру, а ее постоянные ссоры с Антонием и его военачальниками, видимо, приводили ее в состояние огромного нервного напряжения. К концу июля или в начале августа, когда низину, в которой был разбит их лагерь, наводнили комары, а влажность и летняя жара сделали всех раздражительными, ссоры в отношении проведения военной кампании разразились с новой силой. Домиций Энобарб, Деллий, Аминта и другие убеждали Антония уйти в глубь страны и дать Октавиану решительное сражение, как только тот последует за ними. А Клеопатра по-прежнему считала, что прорыв блокады был самой важной военной операцией, которую следовало осуществить, и убеждала в этом своего нерешительного мужа. Конечно, это было рискованным предприятием, но именно по причине опасности оно так нравилось Клеопатре. Если их флот смог бы уничтожить флот Октавиана, они схватили бы его в его цитадели, которая стала бы для него ловушкой. Им даже не пришлось бы ждать, пока он сдастся; оставив 80 или 100 тысяч солдат, чтобы помешать ему прорваться, они могли отплыть в Италию с 20–30 тысячами легионеров и овладеть пустым Римом. В столице не было ни сенаторов, ни войск, так как недавно Октавиан заставил весь римский сенат прибыть к нему в лагерь, чтобы придать вес своим действиям; и как только морские силы Октавиана будут разбиты, Антоний и Клеопатра беспрепятственно въедут в Рим, а голод вынудит их врага сдаться в Греции. Одно морское сражение – и Рим будет их! Это, безусловно, было лучше, чем отступление в глубь материка (и сдача противнику флота. – Ред.).

Но Антоний не мог уговорить своих военачальников согласиться на это. Риск велик – так, видимо, разубеждали они его; и даже если победа будет за ними, не собирается ли он войти в Рим вместе с Клеопатрой? Горожане не потерпят этого после всех услышанных ими рассказов о магической силе царицы над ним. Пусть она возвращается назад в Египет и не подрывает больше народную любовь к Антонию. Как он может явиться миру истинным республиканцем рука об руку с царицей Клеопатрой? Отказавшись от морского сражения, можно обойтись без египетского флота и позволить ему уйти в Египет (если ему удастся прорвать блокаду). Клеопатра предоставила корабли, но не солдат, и сухопутное сражение можно провести без ее помощи, и тогда не будет причины для критики Антония. И Октавиан не сможет больше говорить, что он ведет войну с Клеопатрой, а не с Антонием. Деньги, которые Клеопатра дала на эту кампанию, уже почти кончились, и, таким образом, она больше не была нужна для его дела. Пусть Антоний откажется от намеченного морского сражения и распорядится, чтобы царица быстро отправилась вместе со своими кораблями к себе на родину, потому что так, и только так можно было убедить недовольных республиканцев в их армии. Клеопатра, по их словам, была вдохновительницей войны; Клеопатра дала на нее деньги; Октавиан объявил войну именно Клеопатре; именно имя Клеопатры и вымышленные истории про нее заставили Рим поддержать Октавиана; именно Клеопатра, как доносилось со всех сторон, является Верховным главнокомандующим всей армией; и именно Клеопатре сильно завидовал каждый сенатор, каждый вассальный царь и каждый полководец. Пока она не уедет, их дело будет проигрышным.

Антоний, по-видимому, понимал справедливость этих доводов и обещал попытаться уговорить свою жену вернуться в Египет и там ожидать исхода войны. В этом своем решении он укрепился, когда даже Канидий, который все время был за то, чтобы Клеопатра находилась при армии, стал уговаривать его просить ее уехать и дать им сразиться с врагом. Поэтому Антоний, видимо, сказал царице, что желает ее отъезда, подчеркнув, что только таким путем можно гарантировать себе победу.

Клеопатра, надо полагать, была в ярости. Она не доверяла Антонию и, наверное, испытывала сильные сомнения относительно того, будет ли он по-прежнему защищать ее интересы после победы. Она даже сомневалась, победит ли он. В тот момент это был не человек, а развалина, так как слишком достоверное исполнение роли Бахуса разрушило его нервную систему и личность. У Антония больше не было сил и решимости, необходимых для того, чтобы основать в Риме имперский престол, и Клеопатра чувствовала, что, даже если ему будет сопутствовать успех в боях с Октавианом, из него получится плохой регент для ее сына Цезариона. Потратив ее деньги и воспользовавшись ее кораблями на этой войне, Антоний мог бросить ее дело; а тот факт, что они сражаются ради сына и наследника Цезаря, уже оказался отодвинутым на второй план, а может быть, и совсем забытым. Клеопатре, вероятно, казалось безумием оставить мужа в такой критический момент. Чтобы предотвратить в дальнейшем случаи дезертирства, он может провозгласить свои республиканские принципы, как только она повернется к нему спиной. Оказавшись в нетрезвом виде, он мог связать себя такими обязательствами, которые никогда не позволят ему отказаться от своих демократических обещаний. Так как Клеопатра не пользовалась любовью среди его полководцев, Антоний, наверное, мог тут же сказать им, что она для него ничего не значит; а ради того, чтобы обеспечить победу, он мог даже развестись с ней. Разумеется, было видно, что сейчас Антоний предан ей, полагался на нее во всех делах и казался потерянным без нее, но, насколько она его знала, честолюбие могло оказаться сильнее любви. Поэтому Клеопатра категорически отказалась уехать, а Антоний по причине все того же пьянства стал управляемым и, наверное, слишком боялся ее гнева, чтобы настаивать на отъезде.

Однако его разговор с ней, видимо, прибавил Антонию решимости как можно скорее прорвать блокаду и в то же время сделать так, чтобы Октавиан не смог ускользнуть из своего укрепленного лагеря, который станет для него смертельной ловушкой. Став хозяином на море, Антоний, по крайней мере, откроет Клеопатре путь в Египет, и она сможет без помех уйти со своим флотом на родину. Поэтому он поспешил доукомплектовать свои корабли и одновременно послал Деллия и Аминту во Фракию для формирования там новых отрядов кавалерии в поддержку уже имевшихся в его распоряжении сил. Клеопатра обратила его внимание на то, что местность, на которой был разбит их лагерь на мысе Акций, чрезвычайно нездоровая, и если они останутся там, то войска скосит малярия. По-видимому, ей удалось уговорить его переместиться в северную часть Амбракийского залива, чтобы и разместить свою армию в менее вредном для здоровья месте, и плотнее окружить Октавиана во время подготовки к морскому сражению. Домиций Энобарб был по-прежнему горячо против этой битвы; а теперь, увидев, что Клеопатре не только было разрешено остаться с армией, но и ее план по прорыву блокады принят вместо плана по отходу в глубь страны, он пришел в сильную ярость и не мог больше оставаться в одном лагере с царицей. Поэтому, взойдя на борт корабля, по его словам ради собственного здоровья, он пробрался через боевые порядки Октавиана и предложил свои услуги врагу. Однако Энобарб не дожил до того, чтобы насладиться благотворными последствиями такой перемены, так как, заразившись малярией еще на мысе Акций, умер до начала сражения, ставшего известным в истории по названию этого мыса.

Этот случай дезертирства, произошедший, вероятно, в начале августа, стал ужасным ударом для Антония, и он, видимо, обвинил свою жену в том, что она стала его причиной, что, без сомнения, так и было. На этот раз Антоний более энергично настаивал на ее отъезде в Египет, после чего последовала бурная ссора, которая не прекращалась, я полагаю, все то время, что они оставались в Греции. Мне кажется, сначала царица категорически отказалась оставить Антония и, вероятно, обвинила его в том, что он хочет бросить их дело. Она могла с презрительной усмешкой напомнить ему о том, что его договор с ней о мерах к установлению римско-египетской монархии был заключен в то время, когда он сильно отдалился от Рима и нуждался в финансовой помощи; теперь же у него есть четыреста респектабельных сенаторов-республиканцев, которые оказывают на него давление, и, без сомнения, в такой момент их поддержка для него имеет большую ценность, чем ее собственная. Однажды он уже бросал ее, так что она совершенно готова к тому, что он сделает это еще раз.

Ее гнев, недоверие и горе, вероятно, глубоко удручали Антония, и он снова уступил бы, наверное, если бы не произошло еще три случая дезертирства из его лагеря. Царь Пафлагонии, явно завидовавший власти Клеопатры, переметнулся к Октавиану и рассказал ему о раздорах в лагере Антония. Двое других, римский сенатор по имени Квинт Постумий и арабский вождь из Эмесы (Сирия) по имени Ямбликус, были схвачены. Для устрашения тех, кто мог иметь намерение переметнуться к врагу, обоих казнили: одного разорвали на части, а другого пытали. С каждым днем дело Октавиана приобретало все больше сторонников, а Антоний все больше подвергался насмешкам за то, что находится под каблуком у царицы Египта, которая руководит всеми его советами и которая теперь, похоже, испугала его своим гневом. Люди Октавиана становились все более уверенными в себе и даже дерзкими. Был случай, когда Антоний в сопровождении одного из военачальников шел ночью к гавани между двумя валами, которые были построены по его приказу для защиты дороги, а несколько вражеских солдат перебрались через стену и затаились в засаде. Выпрыгнув из засады, они схватили по ошибке военачальника, а Антоний, быстро побежав по дороге, сумел спастись.

Упав духом оттого, что события принимают такой оборот, он снова приказал царице отправляться в Египет. И наконец, уязвленная упреками Антония, Клеопатра решила отплыть, забрав с собой весь свой флот. Приняв такое решение, она, видимо, стала обращаться с Антонием с величайшей враждебностью, а он, будучи в чрезвычайно взвинченном состоянии, начал бояться, что она может убить его. Большие глаза Клеопатры, казалось, пылали гневом, когда она смотрела на Антония, а презрение, которое она испытывала теперь по отношению к нему, читалось у нее на лице. Казалось, он съеживался перед ней, как провинившийся мальчик, и говорил своим друзьям, что уверен: она убьет его в гневе. Услышав это, Клеопатра решила проучить его так, чтобы он запомнил этот урок навсегда. Однажды вечером за ужином она приказала наполнить свой кубок из того же винного кувшина, из которого пили все, и, отпив немного вина, передала чашу Антонию, словно в знак примирения. Он, с готовностью подняв ее ко рту, уже собирался приложиться губами к тому месту, где за мгновение до этого находились губы царицы, когда, словно для того, чтобы украсить свое действие, она сняла со своей головы венок из цветов и окунула его в вино. Антоний снова поднял чашу, но внезапно Клеопатра выбила ее из его рук, сказав ему, что вино отравлено. Антоний возразил, что она ошибается, так как она сама только что пила из этого же кубка. Но Клеопатра спокойно объяснила ему, что венок, который она окунула в вино, передавая ему кубок, был отравлен и что она сделала это, чтобы показать Антонию, насколько безосновательны его страхи за свою жизнь. Ведь если бы она действительно хотела избавиться от него, она могла сделать это в любой момент одним из таких хитрых способов. «Я могла бы убить тебя в любое время, – сказала она, – если бы могла обойтись без тебя».

Надо думать, царица теперь вела себя очень заносчиво и высокомерно, считая настойчивые требования Антония ее отъезда нарушением обещания. В глубине души она, вероятно, боялась того, что он действительно покинет ее, и тревога за будущее своей страны и своей династии терзала ее сердце день и ночь. Но по отношению к Антонию Клеопатра, видимо, демонстрировала холодность и презрение, доводя его тем самым до совершенно жалкого состояния. Однако он не осмеливался изменить свое решение относительно ее отъезда, так как посвятил некоторых сенаторов и военачальников в тайну предстоящего события, что сильно успокоило взрывоопасную атмосферу, столь долго царившую в лагере. На мой взгляд, тот план, на котором сошлись он и его супруга, состоял в следующем. Окружив линию обороны Октавиана на суше еще более плотным кольцом и предприняв все меры к тому, чтобы помешать ему выйти из-за своих укреплений, Антоний хотел посадить своих лучших легионеров на столько кораблей в Амбракийском заливе, сколько было пригодно для боя. Эти корабли должны были силой проложить себе дорогу из залива и уничтожить флот Октавиана. Как только это будет сделано, начнется атака на вражеские позиции с моря и суши, и Клеопатра вместе со своим египетским флотом сможет затем отплыть в Александрию, предоставив Антонию войти в Рим без нее.

Этот план, по моему мнению, представлял собой единственно возможный способ избавить армию Антония от влияния египтян. Если бы Клеопатра была вынуждена отправиться в Египет по суше через Малую Азию и Сирию, то жители этих мест не только стали бы считать ее отъезд бегством, который стал бы причиной паники и бунта, но и египетский флот по-прежнему оставался бы в Амбракийском заливе, показывая своим присутствием, что Клеопатра и ее царство Египет все еще являются главными движущими силами войны. С другой стороны, если бы царица отправилась на своих кораблях по морю, то пришлось бы затевать морское сражение с целью прорвать блокаду и позволить ей ускользнуть таким путем. Таким образом, требование республиканцев отъезда царицы к себе на родину и неоднократно повторенная мысль самой Клеопатры о том, что войну должна решить морская битва, здесь совпали, определив решение Антония, и он сделал ставку на морское сражение.

Когда это решение было принято, Антоний объявил войскам, что флот должен прорвать блокаду 29 августа, но тот факт, что египетские корабли должны будут уплыть немедленно после боя, не был оглашен; об этом знали лишь несколько человек. Огромное количество кораблей были плохо оснащены для сражения и испытывали сильную нехватку личного состава. И Антоний приказал сжечь эти корабли, так как, хотя они и были бесполезны для него, они могли бы пригодиться врагу, который мог захватить их, пока флот носится по Ионическому морю. 60 лучших египетских кораблей и 170 кораблей Антония были подготовлены к битве. Во время этих приготовлений было далеко не легко держать в тайне отъезд египетского флота. Чтобы доплыть до Египта, 60 кораблей Клеопатры нуждались в больших парусах, но эти паруса при обычных обстоятельствах не брали обычно, идя на бой. И чтобы не было заметно, что только египетские корабли готовятся к дальнему пути, что вызвало бы подозрения, всему флоту было приказано поставить большие паруса. Антонию пришлось объяснять всем, что они потребуются для преследования врага. Еще одну трудность представляло то, что Клеопатре требовалось взять с собой свой багаж, включая столовое золото и серебро и драгоценности, но это в конце концов было сделано под покровом темноты, не возбуждая ничьих подозрений.

Многие полководцы, не понимавшие, что морское сражение было в значительной степени навязано Антонию теми, кто желал избавиться от египтян, сильно возражали против этого плана, а один пехотный военачальник, указывая на множество шрамов и отметин от ран на своем теле, умолял Антония сражаться на суше. «О полководец, – сказал он, – чем тебя прогневали наши раны и мечи, что ты решил довериться гнилому дереву? Пусть египтяне и финикийцы сражаются на море, но нам дай сушу, на которой мы умеем умирать там, где стоим, или добиваемся победы». Но Антоний не ответил ему, а лишь сделал движение рукой, словно желая ему мужества.

29 августа 20 тысяч легионеров и 2 тысячи лучников погрузились на боевые корабли, готовясь к завтрашней битве. Эти суда (в основном триремы) были гораздо больше кораблей Октавиана (либурн с одним рядом весел и бирем с двумя рядами), и казалось, что победа будет на их стороне. Но на следующий день море было крайне неспокойным, и сражение пришлось отложить. Буря оказалась очень сильной, и о прорыве блокады пришлось забыть на следующие четыре дня. Эта задержка очень тяжело сказалась на нервах всех солдат, а тревога двух полководцев Деллия и Аминты была столь велика, что они оба переметнулись на сторону Октавиана, причем Аминта прихватил с собой 2 тысячи всадников из Галатии. До Деллия, вероятно, дошли слухи о предполагаемом отъезде Клеопатры, и он смог кое-что рассказать Октавиану о планируемом сражении. В последующие годы он утверждал, что его дезертирство проистекало отчасти из его страха перед царицей, так как он считал, что она гневается на него за одно замечание, которое он сделал однажды, сказав, что друзьям Антония подают кислое вино, тогда как даже Сармент, паж Октавиана, пьет фалернское (в древности знаменитое белое вино из Фалернской области в Кампании [Италия]. – Ред.). Можно понять досаду Клеопатры на этот намек, будто деньги и запасы продовольствия кончаются, особенно тогда, когда так оно и было на самом деле.

1 сентября буря улеглась, и Антоний ходил вечером от корабля к кораблю, подбадривая своих солдат. Октавиан, предупрежденный Деллием, тоже готовился к битве, погрузив 8 легионов и 5 когорт преторианцев на свои боевые корабли, которые числом (260) превосходили корабли Антония (230, в том числе 60 кораблей Клеопатры), но были гораздо меньше.

Утро 2 сентября 31 г. до н. э. было спокойным, и в ранний час корабли Октавиана выстроились приблизительно в трех четвертях мили от входа в Амбракийский залив, где за ними наблюдали солдаты обеих армий. Они выстроились тремя дивизионами; левым крылом командовал Агриппа, центром – Луций Аррунций, а правым крылом – сам Октавиан. Около полудня огромные боевые корабли Антония начали выходить из гавани под прикрытием войск и метательных орудий, расположенных на двух мысах. Октавиан, видимо, думал, что будет трудно атаковать противника в проливе, и поэтому вышел в море, дав ему возможность построиться в боевой порядок. Это было быстро проделано, и флот Антония тоже разделился на три части; К. Соссий шел на Октавиана, Марк Инстей противостоял Аррунцию, а Антоний – Агриппе. 60 египетских кораблей под командованием Клеопатры вышли из залива последними и встали за центральным дивизионом кораблей.

Антоний, по-видимому, договорился с Клеопатрой о том, что ее корабли будут оказывать ему полную поддержку в бою и отплывут в Египет, как только будет завоевана победа. Он, несомненно, намеревался взойти на ее флагманский корабль в конце сражения и попрощаться с ней. В то утро они расстались, как явствует из последующих событий, с гневом и горечью. Надо думать, Клеопатра еще раз сказала Антонию, как неприятен ей ее отъезд, и показала, как мало она ему доверяет. Она горевала о своей несчастной жизни и постигших ее разочарованиях. Клеопатра обвинила Антония в том, что он хочет бросить ее дело, и, возможно, назвала его трусом и предателем. Очень возможно, что в гневе она сказала ему, что покидает его с радостью, считая его полностью деградировавшей личностью, и надеется больше никогда не увидеть его. Полагаю, что ее обвинения побудили Антония к ответным резкостям, и они расстались, взойдя каждый на свой флагманский корабль, с яростью в душе и готовыми сорваться с губ жестокими словами. Но натура Антония, импульсивная и быстро раскаивающаяся, не могла хладнокровно вынести сцену с женщиной, которой он был действительно предан, и, когда он выходил сражаться, его, вероятно, обуяло желание просить у нее прощения. Если я правильно понимаю Антония, мысль о том, что они с Клеопатрой должны вот так расстаться, рассердившись друг на друга, была для него ужасна; и, будучи, как всегда, немного нетрезвым, он чуть не расплакался при мысли о своем будущем одиночестве. Наверное, его немного подбодрило то соображение, что, когда он в следующий раз увидит ее, сражение, вероятно, будет уже выиграно и он предстанет перед ней в роли завоевателя – театральная ситуация, которая тешила его драматические инстинкты. И все же, я думаю, он был так же несчастен, как любой влюбленный, который поссорился со своей любимой.

Сражение началось с того, что Антоний выдвинул вперед левый фланг, а Агриппа попытался обойти его своим правым крылом. Затем вперед стали выдвигаться другие дивизионы Антония, и сражение стало всеобщим. «Когда они вступили в бой, – пишет Плутарх, – корабли не шли на таран, потому что суда Антония по причине своей огромной массы были не способны развить нужную скорость, чтобы удар был эффективным. А корабли Октавиана, с другой стороны, не осмеливались идти в лобовую атаку на корабли Антония, которые имели острые медные тараны; они даже не старались врезаться им в борта, которые были настолько укреплены огромными квадратными кусками древесины, соединенными железными болтами, что носы их собственных кораблей вдребезги разбились бы о них. Таким образом, битва напоминала сухопутное сражение или, правильнее сказать, нападение и оборону укреплений, так как вокруг каждого судна Антония всегда было три-четыре корабля Октавиана, которые забрасывали его копьями, дротиками и огненными снарядами; а люди Антония использовали катапульты и другие машины, чтобы метать вниз метательные снаряды с деревянных башен».

Сражение бушевало три или четыре часа, но постепенно Антонию и Клеопатре стала ясна ужасная правда: небольшие корабли Октавиана берут верх. Флагманский корабль Антония был так тесно окружен со всех сторон, что он сам сражался, и у него не было времени четко мыслить. Но по мере того как его корабли один за другим загорались, тонули или оказывались захваченными, отчаяние Антония, по-видимому, стало острее. Если его флот окажется побежденным и уничтоженным, будет ли его армия стоять непоколебимо? Этот вопрос, вероятно, бился у него в голове, когда в агонии мрачных предчувствий он наблюдал за беспорядочной битвой и слышал звон оружия, крики и вопли сражающихся. Тем временем флагман Клеопатры, подвергшись граду ударов врага, наверное, ненадолго перестал привлекать к себе внимание небольших боевых кораблей Октавиана, и, когда он совершал маневр для занятия лучшей позиции, Клеопатра смогла увидеть полную картину происходящего. С нарастающим ужасом она смотрела на борьбу, происходившую вокруг флагманского корабля Антония, и слышала радостные крики врага, когда загорался очередной огромный корабль. Египетский флот Клеопатры, вероятно, сильно пострадал, хотя ее моряки вряд ли дрались с такой же отвагой, как те, что были под командованием Антония. Когда она оглядела устрашающую картину, ей, без сомнения, пришло в голову, что Октавиан разбил их, и она боялась, что Антония убьют или возьмут в плен. Тревоги, которые изводили ее возбужденный мозг в течение последних нескольких недель, связанные с намерениями ее мужа в отношении ее и положения ее сына Цезариона, теперь вытеснила более ужасная мысль, что у него никогда не будет возможности доказать свою верность, потому что здесь и сейчас он встретит свой конец. Злость на Антония за его колебания, презрение к усиливающейся слабости его характера и опасения в отношении его способности руководить своими войсками ввиду растущего злоупотребления спиртным теперь объединились в одну ошеломляющую уверенность в том, что его ждет поражение и гибель. Антоний говорил Клеопатре, что она должна уехать в Египет, он приказывал ей уходить вместе с флотом в конце сражения. Этот конец ей уже был виден. Однако Клеопатра должна была теперь уходить не от бурной сцены победы, и не вести о своем триумфе она должна была привезти в Александрию, чтобы прикрыть ими позор от своего изгнания мужем; теперь ей нужно было уходить со своим флотом, видя крушение их дела, и бегством освободиться от человека, который, перестав быть защитником ее прав, стал помехой для ее честолюбивых замыслов.

Ближе к вечеру, когда вопрос о победе еще не был решен, хотя для надежды на Антония в уставшем сердце Клеопатры уже не могло быть места, подул сильный северный ветер со стороны незавоеванного Рима в направлении далекого Египта. На море поднялся шторм, и волны стали ударять в борта флагманского корабля Клеопатры, вызывая еще большее смятение в битве. Когда ей в лицо ударил ветер, мне кажется, ей внезапно пришла в голову мысль, что настал момент ее ухода. До сражения Антоний яростно приказывал ей уезжать. Зачем же тогда ждать? Через час он, вероятно, попадет в плен или будет убит, и ее тоже сделают пленницей, и ей придется с позором идти пешком на Капитолий, где она надеялась сидеть на троне. Она отплатит своему мужу его собственной монетой: она бросит его, как он когда-то бросил ее. Она не будет стоять рядом в ожидании скорого краха. Хотя он и отупел от пьянства, она сама по-прежнему была полна жизни. Она поднимется над своими бедами, как это делала и раньше. Она отринет его и начнет свою жизнь заново. Ее трон не отнимут у нее одним ударом. Сейчас она выполнит приказ Антония и уйдет; а в далеком Египте она предпримет попытку снова пуститься на поиски той защиты для своей династии, которая оказалась таким неуловимым видением.

Придя к такому решению, Клеопатра приказала дать сигнал своим разбросанным по морю кораблям и, подняв паруса, прошла через сражающихся и уплыла с попутным ветром в сопровождении своего потрепанного флота. В тот момент, по-видимому, флагман Антония вырвался из кольца окружавших его либурн Октавиана, и ничто не мешало ему смотреть на удаляющуюся царицу. Антония, вероятно, переполняли чувства – гнев, страдание, угрызения совести и отчаяние смешались у него в голове. Клеопатра бросала Антония на произвол судьбы, она выполняла приказ, который он никогда не должен был отдавать ей; он больше не увидит ее лица. Ее изящество, очарование, красота, которые так поработили Антония, теперь отняты у него; и ему одному придется встретить ужасы вероятного поражения лицом к лицу. Последнее время Антоний так всецело полагался на Клеопатру, что ее удаляющиеся корабли вселили ужас в его деградировавший мозг. К тому же ему была невыносима мысль о том, что она покидает его без единого прощального слова, а его жестокость и гнев были последним, что она видела от него. Он не мог позволить ей уйти, не помирившись с ней и не получив от нее прощения; он должен отправиться за ней, пусть даже только для того, чтобы увидеть ее на мгновение. Да и что с того, если он не вернется сражаться? Надежды на победу было мало. Его возбужденный и истощенный разум не видел благоприятного исхода в битве, которая бушевала вокруг него. Позор и погибель смотрели ему в лицо.

«И здесь, – пишет Плутарх, – Антоний показал всему миру, что он больше не руководствуется мыслями и побуждениями главнокомандующего или человека или своим собственным рассудком. И он доказал правдивость того, что однажды было сказано в шутку, будто душа влюбленного живет в теле любимого человека. Словно он был частью ее и должен был идти за ней, куда бы она ни отправилась, он бросил всех, кто сражался и отдавал свою жизнь за него, и последовал за ней, как только увидел ее уплывающие корабли». Подозвав один из своих самых быстроходных кораблей, он быстро взошел на его борт и велел капитану идти за флагманским кораблем Клеопатры с максимально возможной скоростью. Он взял с собой только двух человек: сирийца Александра и некоего Сцеллия. Вскоре корабль Антония, движимый пятью рядами весел (то есть квинк-вирема, или, по-другому, пентера. – Ред.), догнал отступающих египтян, и тогда Клеопатра узнала, что Антоний последовал за ней, бросив сражение. Можно представить себе ее чувства. Таким образом, ее выход из сражения положил конец боевым действиям и тем самым отнял последнюю надежду на победу у сторонников Антония. Антоний теперь был конченым человеком, потерпевшим поражение, и быстрая смерть была лучшим, на что он мог надеяться; но отделаться от него было трудно. Он собирался цепляться за Клеопатру до конца: она никогда не сможет освободиться от него, и, идя ко дну, он будет тянуть ее вниз за собой. Но все-таки он был ее мужем, и она не могла бросить его, потерпевшего поражение, так, как он хотел бросить ее, одержав победу. Поэтому Клеопатра дала ему сигнал взойти на борт ее флагмана, а сделав это, удалилась в свою каюту, отказываясь видеть его и говорить с ним. Антоний, которому помогли взобраться на палубу, был слишком ошеломлен, чтобы просить провести его к ней, и слишком несчастен, чтобы хотеть, чтобы она приблизилась к нему.

Он, словно во сне, пошел на нос корабля и, усевшись там, закрыл лицо руками, не произнося ни слова.

Так прошло несколько часов, но, когда стемнело, они услышали позади себя удары весел нескольких либурн, и вскоре из темноты появился корпус впереди идущего судна. Суматоха на борту и крики над водой заставили Антония очнуться. На мгновение он подумал, что преследующие его корабли несут ему какую-то весточку с Акция – возможно, ход сражения изменился в его пользу. Поэтому он приказал капитану повернуть корабль для встречи и быть готовым сразиться, если это вражеские суда. Стоя на носу, Антоний крикнул над темными волнами: «Кто преследует Антония?» Ему ответил голос из темноты: «Я Эврикл, сын Лакареса, иду, чтобы отомстить за смерть своего отца». Антоний приказал обезглавить Лакареса за грабеж, хотя тот был родом из благородной семьи с Пелопоннеса. Его сын снарядил за свой счет либурну и поклялся отомстить за своего отца. Теперь можно было увидеть Эврикла, стоявшего на палубе своего судна с копьем в руке, словно он намеревался бросить его. Но спустя мгновение по какой-то ошибке, которая, вероятно, произошла от плохой видимости в темноте, корабль Эврикла с ужасающей силой ринулся на другое египетское судно, которое плыло рядом с флагманским кораблем. Удар вывел его из строя, и в последовавшей за этим суматохе капитан корабля Клеопатры сумел увести свое судно в темноте. Однако другое судно с большим количеством золотой посуды и богатой мебели, которую везли назад в Египет, было захвачено.

Когда опасность миновала, Антоний снова уселся на носу и не уходил с этого места в течение целых трех дней. Час за часом он сидел, глядя на море; его руки были бессильно сложены на коленях, а разум – потрясен крайним отчаянием. По своей собственной глупости он потерял все, и вместе с собой в своем падении он уносил все надежды, все честолюбивые замыслы и счастье Клеопатры. Удивительно, что Антоний немедленно не покончил с собой, так как его страдания были жалки, и все же, когда корабли достигли, наконец, мыса Тенарон, южной оконечности полуострова Пелопоннес, он по-прежнему сидел на носу судна, уставившись перед собой. В конце концов Ирада, Хармиона и другие служанки Клеопатры убедили ее пригласить его в свою каюту; и после долгих уговоров супруги согласились поговорить друг с другом, а позднее поужинать; спать они легли вместе. Клеопатра не могла не жалеть своего несчастного мужа, протрезвевшего и с ужасом осознавшего свое положение. Полагаю, она утешила его, как могла.

Когда их корабль стоял на якоре, в гавань вошли несколько кораблей с беглецами с места сражения у Акция, которые сообщили ему, что флот Антония полностью уничтожен или захвачен, убито более пяти тысяч его воинов, но армия стояла непоколебимо и сдалась не сразу. При этой вести Клеопатра, которая была совершенно раздавлена своими бедами, по-видимому, посоветовала Антонию попытаться спасти остатки войска и послать гонцов к Канидию с приказом отправить легионы Антония с максимально возможной скоростью через Македонию в Малую Азию. Он так и поступил, а затем, послав за теми своими друзьями, которые прибыли к ним, стал умолять их предоставить его и Клеопатру своей судьбе и думать лишь о своей собственной безопасности. На эти цели он и царица вручили беглецам большую сумму денег, много золотой и серебряной посуды, а он написал для них письма своему управляющему в Коринфе с распоряжением обеспечивать им средства к существованию до тех пор, пока они не помирятся с Октавианом. В глубоком унынии побежденные военачальники пытались отказаться от этих даров, но Антоний, уговаривая этих людей принять их, «подбадривал их, – как пишет Плутарх, – со всем возможным великодушием и человеколюбием», так что они не могли удержаться от слез. Наконец флот Клеопатры снова вышел в море и направился к берегам Египта, прибыв много дней спустя в Паретоний, безлюдное место в 160 милях к западу от Александрии, где размещался небольшой римский гарнизон. Здесь Антоний решил спрятаться на некоторое время, пока более смелая Клеопатра отправится в столицу, чтобы предстать перед своим народом, и в течение нескольких недель он оставался в одиночестве в этом укрепленном пункте в пустыне. Несколько глинобитных хижин, пара пальм и небольшое укрепление на дороге в Кирену составляли это унылое поселение, которое во влажную сентябрьскую жару, вероятно, представляло собой особенно грустное и бесцветное зрелище. Эта часть побережья абсолютно бесплодна, и только те, кто бывал в этих местах летом, может понять необыкновенную тоску и полное одиночество этого выжженного солнцем укрепленного пункта. Медленно катящиеся разрушительные волны ударяют в песчаный берег с равномерной настойчивостью звонящего колокола, который отсчитывает годы жизни человека; пустыня расстилается вглубь от этого безрадостного побережья, унося взгляд к серой дымке далекого горизонта, а сверху с безжизненного от жары неба палит солнце. И в такой обстановке убитый горем Антоний оставался несколько недель, бродя вдоль берега в сопровождении лишь двух друзей. Один из них, некий Аристократес, греческий ритор, а другой – римский воин Луцилий, который, героически сражаясь на стороне врага при Филиппах, как мы уже читали, помешал пленению потерпевшего поражение Брута и был прощен Антонием в награду за его бесстрашие; он до последнего оставался преданным другом Антония.

Наконец один из его кораблей, зашедших в этот небольшой порт, видимо, принес ему вести о событиях у мыса Акций. После бегства Антония потрепанные остатки его флота, продолжавшие сражаться до самого заката, отошли назад в Амбракийский залив, и на следующий день Октавиан предложил им и сухопутной армии сдаться на хороших условиях. Однако никто не верил, что Антоний сбежал, и это предложение было отклонено. Но на следующий день кое-кто из вассальных царей сложил оружие, а после недели тревожного ожидания бежал Канидий. Часть легионов рассеялась по Македонии, а 9 сентября остатки армии сдались вместе с флотом. После этого Октавиан отплыл в Афины, где принимал изъявления покорности всех городов Греции, за исключением Коринфа. Он сразу начал массовое уничтожение приверженцев Антония, и, чтобы спастись, горожане в каждом районе начали осыпать почестями победителя, ставить его статуи и удостаивать его всяческих наград. Вскоре после этого к Антонию прибыл гонец с запада, сообщивший, что легионы, оставленные в Северной Африке, тоже перешли на сторону Октавиана, после чего он предпринял попытку покончить с собой. Однако его удержали двое верных друзей; его, находившегося в глубочайшей депрессии, они в конце концов убедили отплыть в Александрию, чтобы снова утешиться в обществе Клеопатры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.