Как мы разлюбили маленького человека

Как мы разлюбили маленького человека

Чарльз Диккенс давно переехал в детскую. Так выразился бы, наверное, Владимир Набоков. Или, точнее, Диккенс мимикрировал до школьной программы, куда, по верному замечанию Виктора Пелевина, включают только те произведения, которые дети ни при каких обстоятельствах добровольно читать не будут. Впрочем, в XIX веке социальная проблематика была крайне востребована, считалась темой центральной, респектабельной. Приличные дамы и господа со сладострастием мазохистов зачитывались бесконечными сагами про кровоточащие язвы и гнойные нарывы собственного мира, особенно про детишек, которых морят голодом, обкрадывают, секут розгами, чтобы затем обругать «неблагодарными». Романы Диккенса изобилуют длиннотами вовсе не потому, что он не умел рассказать свои истории короче. Так было выгоднее. Романы публиковались по частям. И походили больше всего на современные сериалы, где вся прелесть не в концовке, а в бесконечности. Читая книги Диккенса, я постоянно представлял себе слезы, которые какая-нибудь третья герцогиня Варвикская утирала кружевным надушенным платочком строго по расписанию, в соответствии с графиком выхода очередной порции страданий очередного маленького человека. Это была особая микстура милосердия, прописанная Диккенсом эпохе дикого капитализма. Две столовые ложки после еды.

Маленький человек, которого пестовала добродетельная литература XIX века, в XX веке показал, на что на самом деле способен. Маленький человек XX века стал большим, распрямился во весь рост, разбух, заматерел и начал хамить. Вот он уже стреляет в самодержца, его жену, дочерей, сына и доктора, строчит доносы со всей пролетарской прямотой, скандалит на коммунальной кухне, стучит ботинком по трибуне ООН, шельмует Пастернака и захлопывает академика Сахарова, бухает и матерится. Литература XX века разлюбила маленького человека, она презирала и ненавидела его в «Окаянных днях» Бунина, но чаще смеялась над ним в романах Ильфа и Петрова, Булгакова, Зощенко, да хоть в великих «Симпсонах». Нынешний литературный герой – не маленький и не большой, он чаще всего окружен враждебным чужим миром, в котором зачем-то оказался без всякой цели и смысла. Его единственное намерение – спрятаться, как-то пережить жизнь.

Первого героя нового мира подарил нам Горький, прямой литературный потомок Диккенса, поэт дна, рабочей слободки и революции. Помещенный в изящную шкатулку особняка, отнятого у Рябушинского маленькими людьми, удушенный объятиями НКВД, Горький больше не писал о страданиях угнетенных. Поблескивая пенсне Клима Самгина, он цедил сквозь зубы: «быдло». Так XX век нашел свое слово для маленького человека. Потом появились и другие: «лузеры», «гопота», «нищеброды».

Сострадание к слабым в современной высокой культуре сменилось состраданием к себе. Больше нет слабых и сильных, есть «я» и все остальные. Тема маленьких людей, кажется, навсегда покинула большую литературу. Это в реальной жизни есть собес и Чулпан Хаматова, но книжку про сострадание больше не продать. Сердечная черствость – естественный результат XX века, который стал подлинным открытием, точнее, вскрытием мифологемы прошлого под названием «угнетенные классы».

Слезоточивая литература XIX века взрыхлила почву для революций и классовых войн в XX веке, но одновременно способствовала формированию социально сбалансированного капитализма. Что посеет черствая, предельно эгоцентричная литература нашего времени, трудно предвидеть. Возможно, нас ждет принудительная стерилизация всех мигрантов – а то понаехали тут размножаться, а должны просто жить тихо в подвале сто человек на десять квадратных метров и не чирикать. Или возникнет какая-то другая инновация, которая навсегда избавит наше «я» от досадных внешних раздражителей. Людям, которые не уверены в том, что наш мир движется к свету и добру, я бы на всякий случай посоветовал иногда перечитывать старых добрых писателей. В качестве лекарства. Трудно, невкусно, но полезно. Может, тогда ничего по-настоящему плохого с нами и не случится. Лично мой выбор у Диккенса – «Большие надежды».