Блатные университеты

Блатные университеты

Выходит, что корни нынешнего скандала по поводу «пропаганды гомосексуализма» стоит искать не в истории русского народа, а скорее в социальной психологии наших современников. Комичная и пошлая консолидация нации по принципу интимных предпочтений сопровождается унижением и подавлением сексуальных меньшинств. Думаю, «унижение» и «подавление» – ключевые слова в этой идеологической конструкции. Секс, насилие и власть мистически соединены в коллективном бессознательном народа. «Поиметь» и «опустить» тут популярнее, чем уважение человеческого достоинства и равенство всех перед законом.

Ведь странно, в самом деле, что при всем разнообразии существующих с незапамятных времен пыток обычные казанские менты из отделения полиции «Дальний» – подчеркиваю, не какие-нибудь декаденты в духе Пазолини, а наши, с пивасиком и футболом, конкретные такие, – выбирают не слишком «эффективный», но зато семантически богатый способ пытки как сексуальное насилие бутылкой из-под шампанского. Я против пыток, но, согласитесь, человеку с рационально устроенной психикой такой метод установления истины, через задний проход, может показаться слишком окольным. Одновременно мы видим, как сбившиеся в стаи маргинальные подростки выражают свой протест против «извращенцев», заманивая их на свидания, а затем подвергая унижениям, которые выглядят скорее как прелюдия к половому акту «в особо извращенной форме», чем борьба за общественную нравственность.

Характерно, что в ситуациях, когда самые обычные мужчины оказываются в тюремной камере или лагерном бараке, инструментом выстраивания господства снова становится сексуальное насилие, причем «опущенные» занимают самую низшую ступень в тюремной иерархии. И если политическое насилие в современной России осмысляется через термины сексуального насилия, то сексуальное – в особых обстоятельствах – становится формой реализации превосходства сильного над слабым, формой власти par excellence.

Многие ученые считают доминирующей культурой современной России именно криминальную, тюремную. Распространенность блатного арго, который практически стал нормой литературного языка, популярность шансона – это только внешняя сторона присутствия криминальной культуры в жизни страны. Вероятно, ее влияние гораздо более глубинное, ценностное и поведенческое. Причины, по которым именно криминальная культура заняла такое важное место в нашей жизни, вполне понятны. Начатое революцией 1917 года и продолженное форсированной индустриализацией разрушение традиционной русской жизни, разрыв привычных социальных иерархий и связей, концентрация в городах масс плохо оплачиваемого, малообразованного населения, нищета и лишения предопределили стремительный рост преступности в Советском Союзе. Я уже не говорю о репрессиях и сознательном обращении в лагерных рабов миллионов людей, пущенных в топку экономики ГУЛАГа. Так, если в 1917 году число заключенных составляло около 34 человек на 100 тысяч населения, то с началом массовой коллективизации и индустриализации эта цифра начинает расти: в 1929 году – 118, в 1930 – 179, в 1931 – 212 и т. д. Еще до начала большого террора – в 1935–1936 годах численность заключенных достигает примерно 1000 человек на 100 тысяч населения.

Амнистия 1953 года выпустила на волю 1 201 738 заключенных из 2 482 193 человек, находившихся к тому времени в лагерях и тюрьмах. Это примерно каждый 160-й, причем речь шла тогда не о политических, которые выйдут на свободу только в 1954–1955 годах. На первый взгляд кажется, что каждый 160-й – это немного. Однако следует учитывать, что на волю сразу, в течение нескольких месяцев, вышло множество отчаянных уголовников. Представьте, какое влияние эти криминальные элементы оказали на поколение, оставшееся без отцов. Считается, что всего через сталинские лагеря прошли от 15 до 18 миллионов человек. И отнюдь не все они были Варлаамом Шаламовым и Александром Солженицыным, при всем уважении к миллионам репрессированных безвинно.

Исследователи считают «дедовщину» в армии типологически схожей с тюремными порядками и трактуют ее появление в конце 60-х годов как первый системный натиск криминальной антикультуры на общественные институты, который повлек за собой их глубинную трансформацию. Якобы поколение, сформировавшееся под влиянием уголовников, автоматически воспроизводило в замкнутом мире воинской части первобытную иерархию, усвоенную во дворах и на улицах послевоенного СССР. Впрочем, и после смерти Сталина численность сидевших держалась на достаточно высоком уровне, что предопределяло постоянное воспроизводство норм криминальной антикультуры в новых и новых поколениях. Вплоть до 1970 года численность заключенных колебалась на уровне примерно миллиона человек, правда, к началу перестройки снова перевалила за два, вернувшись к средним сталинским показателям.

Распад Советского Союза повлек за собой демонтаж диктатуры «высокой культуры». Действие же рыночных механизмов превратило криминальную романтику в самый востребованный продукт для телевидения, кинематографа, звукозаписывающих и ретранслирующих станций, распространив язык, поведенческие паттерны и ценности преступников на все общество. При кризисе прочих идеологических систем тюремная антикультура стихийно стала консолидирующим нацию кодом, языком, понятным абсолютно всем. Фактически она явилась способом самоидентификации и самоопределения миллионов людей, оказавшихся выбитыми из привычной системы координат в идеологическую и социальную неизвестность. В этой terra incognita социальная жизнь возрождалась или, точнее, зарождалась на самых примитивных основах.

Академик Дмитрий Лихачев еще в 1935 году называл эти основы первобытными или детскими: «Своеобразные условия, в которые поставлена воровская среда: постоянное враждебное положение по отношению к «легальному» обществу, примитивно-охотничьи приемы деятельности, бродячая жизнь, огромная роль личных качеств и «естественных» условий при совершении краж, общее потребление и т. п. – создают условия, при которых в речи и в мышлении возрождаются явления, аналогичные первобытным. Исследования криминологов сделали неоспоримым факт повышенной внушаемости у воров, равной, по некоторым психотехническим исследованиям, внушаемости 5-летних детей. Эта внушаемость создает необычайно благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Отмеченный еще Спенсером («The Principles of Sociology») консерватизм первобытных людей – факт, давно ставший общепризнанным, характерен и для вора. Социальное подполье консервативно, блатной обычай косен, догматичен и деспотичен. Воровская среда живет традицией, догмой обычая, требует от вора не индивидуализации, а ассимиляции… Поведение вора в своей среде ограждено и ограничено бесчисленным количеством правил, норм, своеобразных понятий о «приличии», «хорошем тоне», сложной иерархией подчинения друг другу. Каждое из нарушений этих норм поведения карается воровским судом с оригинальным судопроизводством, с немедленным приведением в исполнение всегда жестокого наказания. Власть воровской среды над отдельным индивидуумом исключительно велика. За внешней распущенностью их поведения скрываются жесткие, тесные, предусматривающие все, вплоть до мелочей, правила поведения, а в конечном счете общие, «коллективные представления», которые делают поразительно похожими воров различных национальностей».

Нечего удивляться, что и от русского политического языка сегодня пахнет нарами и парашей. Характерно само понимание демократии, которое насаждается сверху. Официальные пропагандисты трактуют ее как власть большинства. От меньшинства в этой системе требуется лишь полная покорность. За меньшинством зарезервирован статус «опущенных». И гомосексуалисты как маркер либералов вообще оказались тут очень кстати. Так, например, родились идеологические мутанты нашего времени – «либерасты», «еврогеи» и «евросодом».

Между тем демократия – это, как известно, не власть большинства, а власть закона, призванного гарантировать равные права и возможности для всех граждан страны, не важно, находятся они в большинстве или в меньшинстве. В современной России, однако, быть в меньшинстве, политическом, национальном, сексуальном, каком угодно, – это род слабости или ущербности, который влечет за собой поражение в правах. «Опускание» слабого вместо его защиты рассматривается как норма.

В то же время власть в России, очевидно, не принадлежит большинству. Эта иллюзия, которая культивируется в сознании большинства, на деле бесправного и угнетенного. Система работает, кажется, в точном соответствии с наблюдениями академика Лихачева: «Склонность принимать чужую установку, несамостоятельность и неспособность субъекта к спонтанному психическому акту, инфантильные формы поведения – таковы те психические факты, которые подготовляют почву к образованию сложной сети коллективных представлений, охватывающих всю жизнь вора». Думается, для большинства важны не демократические институты, гарантирующие подлинное народовластие. Большинство довольствуется самоидентификацией с верховным правителем как со «своим парнем», который соответствует «понятиям», воплощает в себе «коллективные представления», а потому обладает правом на насилие. Отсюда склонность Путина к криминальному арго, которую было бы опрометчиво списывать на дурное воспитание. Он всего лишь является президентом своего народа. И чем жестче Путин поступает с противниками, чем смелее действует в России и в мире, тем больше это встречает одобрение у массы населения. «Опускать», «нагибать», «ставить раком» и т. п. и есть власть в рамках той специфической криминальной культуры, которая господствует сегодня в России.

Не будем забывать, что биологически власть – это вообще право альфа-самца обладать максимальным количеством самок (и самцов тоже), по крайней мере, об этом свидетельствуют все исследования наших биологических родственников – приматов. И современная Россия, кажется, разделяет именно эту, откровенно биологическую, первобытную концепцию власти.

Впрочем, я далек от того, чтобы объяснять характер нашего государства лишь влиянием пенитенциарной системы Советского Союза. Рискну предположить, что тюремная культура всего лишь добавила некоторые стилистические акценты к уже существовавшей в России модели господства и подчинения. При всех, безусловно, важных нюансах мы обнаружим континуитет базового принципа российской социальности от Московии к СССР и Российской Федерации. Власть есть сила, подавляющая и унижающая слабого. Вот, например, что пишет Адам Олеарий в XVII веке: «Рабами и крепостными являются все они. Обычай и нрав их таков, что перед иным человеком они унижаются, проявляют свою рабскую душу, земно кланяются знатным людям, низко нагибая голову – вплоть до самой земли и бросаясь даже к ногам их; в обычае их также благодарить за побои и наказание. Подобно тому, как все подданные высокого и низкого звания называются и должны считаться царскими «холопами», то есть рабами и крепостными, так же точно и у вельмож, и знатных людей имеются свои рабы, и крепостные работники, и крестьяне. Князья и вельможи обязаны проявлять свое рабство и ничтожество перед царем еще и в том, что они в письмах и челобитных должны подписываться уменьшительным именем, то есть, например, писать «Ивашка», а не Иван или «Петрушка, твой холоп». Когда и великий князь к кому-либо обращается, он пользуется такими уменьшительными именами. Впрочем, и за преступления вельможам назначаются столь варварские наказания, что по ним можно судить об их рабстве. Поэтому русские и говорят: «Все, что у нас есть, принадлежит Богу и великому князю».

Так же должны унижаться и иностранцы, пребывающие на службе у московского царя, сетует Олеарий. Одновременно посланник замечает: «Все они, в особенности же те, кто счастьем и богатством, должностями или почестями возвышается над положением простонародья, очень высокомерны и горды, чего они по отношению к чужим не скрывают, но открыто показывают своим выражением лица, своими словами и поступками». Таким образом, самоуничижение органично перетекает в унижение других – слабых и худых. Вместе они образуют своего рода кровеносную систему этой социально-политической организации с древнейших времен.