Вредительная тьма приятна была

Вредительная тьма приятна была

Западники нередко говорят о пагубных отличиях православия от католицизма, но с тем же успехом можно сравнивать эти конфессии с буддизмом и сетовать на то, что Русь, не приняв буддизм, осталась там, где осталась. Православие, как и католицизм, одинаково опираются на античное культурное наследие, их догматика и мистика не могут быть поняты без глубокого знания философии Аристотеля, Платона и неоплатоников, античных аскетических практик и этических учений. Естественно, в Византии существовала прекрасная академическая традиция, много превосходившая каролингскую и оттоновскую, если говорить о времени крещения Руси, предполагавшая глубокое изучение и грамматики, и риторики, и философии, и математики, и античной литературы. С самого начала интеллектуальный труд был важнейшим социальным лифтом, уже хотя бы потому, что Восточно-Римская империя, как собственно Рим вообще, была бюрократическим государством. И блестящие карьеры на светском и духовном поприще для хорошо образованных простецов здесь всегда были нормой.

Поэтому православие Византии отнюдь не было темным. Проблема совсем в другом. Кроме собственно православия, Русь почти ничего из Византии не взяла. Ни кодекса Юстиниана – вершины римской правовой культуры, – ни системы образования, ни философской или хотя бы теологической традиции, ни светской языческой литературы. Богослужение, каноническое право, некоторые принципы храмовой архитектуры и иконописи – вот и все, что Россия заимствовала у Византии. Доцент Шпет полагал, что виновниками столь малого влияния Византии на Русь были Кирилл и Мефодий, создавшие славянскую письменность. Если бы не они, Русь приняла бы православие на греческом, а через него приобщилась бы ко всей полноте византийской традиции: «Какое у нас могло бы быть Возрождение, если бы наша интеллигенция московского периода так же знала греческий, как Запад – латинский, если бы наши московские и киевские предки читали хотя бы то, что христианство не успело спрятать и уничтожить из наследия Платона, Фукидида и Софокла». Антихристианский пафос Густава Густовича Шпета следует списать на год издания этой работы – 1922-й. Впрочем, его все равно расстреляют в 1937 году.

Могла ли Русь принять греческий язык вместе с православием, как приняли латынь варвары Западной Европы? Я считаю это невероятным. Византия, которая вела жесткую борьбу со славянами, вовсе не помышляла о том, как бы лучше передать им свою правовую культуру вкупе с античным наследием. Ее интересовало максимально быстрое распространение христианства среди варваров с тем, чтобы превратить их в договороспособных соседей, разделяющих с ними приблизительно одни ценности. Для этого греческий был только препятствием, нужно было создать письменность, фонетически и грамматически близкую славянам. Как помним, латынь сделалась господствующим языком средневековой Европы только потому, что варваров, расселившихся на территории Западно-Римской империи, было существенно меньше, чем римлян. И только затем этот язык стал важнейшим элементом культурной инфраструктуры, с помощью которой осуществлялась интеграция неримских земель Западной Европы в Католическую церковь и различные политические союзы Средневековья.

Для Руси, даже после принятия христианства, Византия была не менее далека, чем Запад, так что Сумароков имел все основания писать в XVIII веке: «До времени Петра Великого Россия не была просвещена ни ясным о вещах понятием, ни полезнейшими знаниями, ни глубоким учением; разум наш утопал во мраке невежества… Вредительная тьма приятна была, и полезный свет тягостен казался». Это было очевидно и иностранцам, посещавшим Московию. Голштинский посол Адам Олеарий, например, писал в XVII веке о русских: «Они хвастаются приходом к ним греков и заимствованиями у этих последних, но, на самом деле, они не имеют от них ни языка, ни искусства». Называть Россию наследницей Византии на основании одного факта принятия православия – такая же натяжка, как считать наследницей Восточного Рима какую-нибудь Эфиопию.

Изучение сохранившихся рукописей Древней Руси говорит о крайне избирательном подходе к византийскому наследию. Из 498 славяно-русских рукописей XI–XIII веков, находящихся в книгохранилищах страны, на списки Евангелия и Апостола приходится 158 единиц, на Минеи – 66, на Триоди – 30, на литургические тексты других типов, кондакари и прочее – 89, на копии Псалтыря – 16, на рукописи Паремейника (сборник чтений из Библии и житий) – 12, на ветхозаветные книги – 4, на Апокалипсис – 1 – всего 376 библейских и богослужебных текстов, или 75,5 % от общего числа дошедших до нас памятников. О рецепции римского права на Руси известно мало, однако очевидно, что все оно было сужено до вопросов, имеющих отношение непосредственно к жизнедеятельности Церкви. В основном те или иные новеллы императоров, Эклога и Прохирон (сжатые справочники по законодательству) публиковались в комплексе с Номоканоном, изложением церковного права, и некоторыми другими текстами под названием «Кормчая книга». От домонгольской Руси осталось всего три таких «Кормчих».

Может быть, конечно, татарам особенно нравилось жечь Аристотеля, Гомера и кодекс Юстиниана, но и в XV веке соотношение между богослужебными книгами и всеми остальными изменится ненамного: до 56 % рукописей этого столетия являются библейскими или богослужебными. Среди них наконец-то встречаем полный текст Библии, это через шесть-то веков после крещения – так называемая «Геннадиевская Библия» 1499 года, изготовленная в Новгородском архиепископском скриптории. До этого Русь, например, толком не была знакома со всеми книгами Ветхого Завета, которые называли «жидовскими» и считали их чтение опасным. Какой уж тут Гомер!

Старообрядцы говаривали: «Псалтырь всем книгам богатырь. Кто ее прочтет, тот всю премудрость узнает». И это едва ли можно назвать сильным преувеличением для характеристики интеллектуальных предпочтений Руси. Русская мысль, по меткому выражению Ключевского, «засиделась на требнике» и делала это с энтузиазмом и обычным для невежды бахвальством: «Богомерзостен перед Богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам; по своему разуму верующий легко впадает в различные заблуждения; люби простоту больше мудрости, не изыскуй того, что выше тебя, не испытуй того, что глубже тебя, а какое дано тебе от Бога готовое учение, то и держи». То есть снова – не умничай. Таков припев русских нравоучителей. И это, естественно, бросается в глаза иностранным наблюдателям. Так, Жак Маржерет пишет в начале XVII века: «Можно сказать, что невежество народа есть мать его благочестия. Они ненавидят науки и особенно латинский язык. Не имеют ни школ, ни университетов. Одни только священники обучают юношей чтению и письму; этим однако только немногие занимаются». Впрочем, благочестие русских едва ли можно считать христианским. Маржерет замечает: «Невежество народа так велико, что не найдется трети, которая знала бы молитву Господню и Символ веры».

Библиотека Ивана Грозного, на поиски которой было потрачено столько сил и изобретательности, на фоне Западной Европы XVI века выглядела бы откровенно жалко и была бы сопоставима разве что с библиотекой какого-нибудь заскорузлого церковного капитула. Судя по сочинениям Грозного, безусловно блестящего стилиста или, как говорили о нем современники, «словесной мудрости ритора», он глубоко знал Священное Писание, был знаком с греческой нравоучительной литературой и имел некоторую осведомленность об истории, но совсем не разбирался в развитой политической мысли античности и Средневековья, как и в античной литературе. По подсчетам филолога Зарубина библиотека Грозного могла включать в себя 154 тома, подавляющее большинство из них являлись снова библейскими и богослужебными книгами. Миф о наличии в библиотеке царя античных греческих рукописей был придуман европейскими гуманистами XVI века и никакого подтверждения в источниках до сих пор не получил.

Перенеся в свои леса лишь очень скромную часть наследия Византии, Русь фактически закрылась от своей так называемой матери. Поэтому шоком, потрясшим сами основы государства, стала для России XVII века новая встреча с греческой культурой, а именно инициированное в 1654 году патриархом Никоном исправление и переиздание русских церковных книг в соответствии с греческими образцами. На самом деле русские традиции были древнее, чем те, которые обнаружил патриарх Никон у греков в 1654 году, и восходили к эпохе первых контактов с Византией непосредственно после крещения. Драматизм борьбы вокруг мелочных деталей религиозного быта вроде двуперстия, начертания имени Исус или служения литургии на семи, а не на пяти просфорах свидетельствует об отсутствии сколько-нибудь постоянной коммуникации между греками и их мнимыми наследниками в России на протяжении многих столетий, что доказали уже на рубеже XIX–XX веков исследования академика Е.Е. Голубинского и члена-корреспондента Императорской академии наук Н.Ф. Каптерева. Иначе бы различия не накопились в таком количестве и не вызвали бы у массы населения ощущения отнятия веры и последних времен. Раскол обнажил отсутствие постоянной полноводной связи Руси с греческой культурой так же, как провальная Крымская война середины XIX века даст подлинную оценку глубине российской европеизации.