Глава первая «НЕВИДИМАЯ» БИОГРАФИЯ
Глава первая
«НЕВИДИМАЯ» БИОГРАФИЯ
О Григории Лукьяновиче Скуратове-Бельском по прозвищу Малюта известно до крайности мало достоверного.
Большая часть его жизни сокрыта от взоров потомков. Видна только финальная ее часть, да и та — лишь благодаря опричнине. Вне опричнины он никто и ничто. С прекращением опричнины завершается и его жизненный путь: от момента, когда последние опричные учреждения исчезли, до дня, когда сгинул Малюта, прошло всего несколько месяцев. Григорий Лукьянович — порождение опричнины в полном смысле этого слова.
Источники по истории военно-служилого класса России в XVI веке в сумме своей напоминают решето с крупноячеистой сеткой. Всякий сколько-нибудь значительный "служилый человек по отечеству" не пролезает в эти большие ячейки, оставаясь лежать на дне, а служилая мелочь проходит сквозь них, как вода.
Чем вооружен историк, занимающийся биографией русского дворянина XVI столетия?
Он может использовать записки иностранцев, родословцы, русские летописи, поминальные синодики и разнообразные «приказные» документы. Но даже если собрать их воедино, результат выйдет скудный.
Иноземцы упоминают главным образом либо наиболее крупных вельмож, либо тех, кто находился на дипломатической службе и по роду деятельности общался с подданными иных государей.
Великокняжеские, царские и митрополичьи летописи XVI века — грандиозные творения. Порой их называют «историческими энциклопедиями», и это не преувеличение. Многотомные, чрезвычайно обстоятельные, порой украшенные миниатюрами летописные своды того времени — вершина русского летописания в целом. Вот только на их страницах относительно редко попадаются имена рядовых служильцев. Внимание летописца в основном сфокусировано на деяниях государя, служилой знати, архиереев, монастырского начальства и святых. Существуют, конечно, так называемые «частные», неофициальные летописцы, но тут уж как повезет: упомянет летописец того или иного дворянина, не упомянет ли, зависит от многих причин.
Любопытен сам факт того, что аристократы и простые «служилые люди по отечеству» занимались составлением летописцев. Это была единственная и довольно странная форма «мемуаров», доступная русскому дворянину того времени. Лишь князь Андрей Курбский, сбежавший в Литву, написал нечто вроде воспоминаний, названных им «Историей о великом князе московском» (одну из частей «Истории» сам автор откровенно называл «кроникой»). Русская культура XVI столетия знала летописание, жития, «хожения» (своего рода литературные отчеты о путешествии или паломничестве), «сказки»{1}, а вот дневники и мемуары не были ее частью. Но тогда где же те летописные памятники, которые были написаны русской знатью и русскими дворянами?
До наших дней дошли считаные единицы подобных сочинений. Почти ничего. Да и сами авторы порой не очень стремились их обнародовать. Так, английский торговый агент Джером Горсей сообщает, что ему удалось завоевать доверие одного пожилого вельможи — князя И. Ф. Мстиславского, и тот решился показать иноземцу составленные им секретные «хроники». Надо полагать, мнение, высказанное в летописи представителем одного из влиятельных аристократических родов, могло вызвать вражду со стороны других знатных семейств или же самого монарха… К широкой популярности, думается, стремились очень немногие летописцы из среды «мужей брани и совета».
Родословцев известно великое множество. По большей части они сообщают сведения о знатнейших родах царства. Но даже если в них найдется информация о «худом» или «захудалом» роде, то это всего лишь генеалогия, порой неполная. В родословцах содержится мало фактов о жизни и деятельности дворянина. Оттуда можно черпать данные главным образом о его предках, потомках и близких родственниках.
Документы церковного происхождения могут рассказать о том, когда ушел из жизни тот или иной дворянин (ясно из поминального синодика), да еще, пожалуй, что он пожертвовал Церкви (видно по так называемой «вкладной книге»). Иные известия отыскать там мудрено.
Наконец, документы государственные. Огромная проблема состоит в том, что большие пожары 1571, 1611 и особенно 1626 годов почти полностью уничтожили архивы центральных учреждений. То, что осталось от прекрасно налаженной системы делопроизводства, в лучшем случае, можно назвать ошметками. От середины XVII столетия и, разумеется, от более поздних времен дошли до наших дней миллионы документов. А вот XVI век ими воистину беден. Да что там беден — нищ, как Иов! Если представить себе в виде огромной, сложной, многоцветной мозаики всю сумму документов эпохи Ивана Грозного, то ныне от той мозаики ученые располагают одним фрагментом смальты из двадцати… А может быть, из ста. По землеописаниям и разного рода грамотам иногда можно отследить отрывочные сведения о том, какими поместьями владел тот или иной служилец государев. По бумагам Посольского приказа (как именовалось тогда дипломатическое ведомство) — участвовал ли он в какой-либо внешнеполитической деятельности.
Вот, собственно, и всё.
Существует лишь один источник XVI века, по-настоящему богатый персональной информацией о русских дворянах и аристократах. Это — разрядные книги.
Большая часть того, что известно о Малюте Скуратове, почерпнуто именно оттуда.
Разрядные книги весьма значительны по объему. Они представляют собой наиболее ценный источник по истории русского «благородного сословия» во времена Московского царства. Когда правительство затевало большое военное предприятие, то всех до одного воевод и голов{2}, отобранных для похода, регистрировали в «разрядном списке» или «разряде». Когда отправляли командный состав для какого-нибудь крепостного гарнизона, начальствующих лиц с неменьшей тщательностью переписывали в другой «разряд». Когда намечалось строительство большой крепости, ответственных лиц также записывали в особый «разряд». Когда на государевом дворе праздновали свадьбу кого-то из представителей правящего дома или высших аристократов, составлялся «свадебный разряд». И в нем бывала отражена роль каждого человека: этот держал «скляницу с вином», тот «сидел за прямым столом» на свадебном пиру, а вон тот —»за кривым столом»; эти были в дружках, а те «стелили постель»… Попасть в «разряд» означало для «служилого человека по отечеству» получить, как тогда говорили, «именную службу». А «именная служба» являлась свидетельством высокого статуса и самого назначенного, и всего рода, которому он принадлежал. Нет «именных служб» — выходит, род «захудал», потерял влияние при дворе. Плохо! Много «именных служб» — следовательно, семейство окружено почетом и отмечено благорасположением монарха.
Аристократы и рядовые дворяне внимательно следили за тем, кто из них какое место получил в разряде. И если считали, что люди менее родовитые или даже равные им по «высоте крови» получили превосходство, то непременно «били челом» великому государю «о местах». Иначе говоря, затевали местническую тяжбу.
К «месту», то есть к служебному статусу, русские люди того времени относились с необыкновенной чуткостью и не терпели ситуаций, грозивших им «порухой чести». Их можно понять: если кто-то соглашался уступить в местническом споре без борьбы, то его проклинал потом весь род до седьмого колена! Ведь его детям, внукам, правнукам, племянникам да просто седьмой воде на киселе могли через много десятилетий припомнить: был прецедент, когда ваш родственник не заявил своих прав? Был. Через него семейство ваше получило местническую «потерьку»? Получило. Так нечего жаловаться, что эта «потерька» снижает уровень вашей «местнической чести». Смиритесь! Тот молодец, которого вы, может быть, ни разу в жизни не видели, который умер, когда вы еще не родились, подложил вам свинью, и теперь ничего исправить невозможно… В подобных случаях дворянин, и тем более аристократ, предпочитал пойти в тюрьму, испытать на себе государеву опалу или даже постричься в монахи, лишь бы не становиться причиной «потерьки»… Иной раз местников «рассуживал» сам государь, но чаще для этого собиралась боярская «комиссия». Она требовала у тяжущихся сторон предъявить бумаги, свидетельствующие о служебном положении их семейств — вплоть до дальней родни, дедов, а то и прадедов. Приговор мог звучать совершенной бессмыслицей для современного человека: «Князь такой-то ниже князя такого-то двумя месты». И что? Для кого-то — успех, победа, для кого-то — горькое горе, трагедия. Такими вещами в XVI веке не шутили.
Так вот, все воинские, строительные, свадебные разряды, протоколы местнических тяжб, а заодно и приговоры боярских «комиссий» записывались в разрядные книги. Иной раз по разрядным книгам судьба знатного человека видна как на ладони.
И славно было бы пользоваться ими широко, обильно, реконструируя судьбу Малюты Скуратова. Но есть тут одна загвоздка.
Рядовой «служилец» и даже начальник невысокого ранга не имел ни малейшего шанса получить «именную службу». Рядовые служильцы не бывали в головах и тем более в воеводах. Не приглашали их поучаствовать в свадебных торжествах на государевом дворе. Не посылали заправлять крупным строительством. Для обычных, кратких разрядов их как будто и не было. Лишь подробные разряды, а их сохранилось немного, опускались до уровня «людей из свиты», а также тех, кто обеспечивал разведку, караульную службу, словом, до «ротных командиров «, или иначе «младших офицеров», если использовать современную терминологию.
Выходит, служебная карьера начинала отражаться в разрядных книгах лишь после того, как дворянин достигал определенного уровня.
Разрядные книги непременно «зацепят» человека, хоть раз ходившего в воеводах. С большой долей вероятности они «поймают» и дворянина, дослужившегося до уровня воинского головы. А уж те личности, коим удалось получить «думный» чин — то есть попасть в Боярскую думу в качестве боярина, окольничего, думного дворянина, — обязательно будут хотя бы раз-другой упомянуты в разрядах. Собственно, таких персон не минует и летопись или дипломатическая документация. Весьма возможно, несколько слов о них отыщется в трактате какого-нибудь иностранца. Скорее же всего, их имена прозвучат в разных источниках многое множество раз.
Так, столп царства, великий полководец, князь и боярин Иван Федорович Мстиславский постоянно на виду и в разрядных книгах, и в государственных и церковных летописях. Пишет о нем английский торговый агент Джером Горсей, называют его и другие иноземцы, оставившие записки о «Московии». То же самое можно сказать о вельможах из родов князей Бельских, князей Шуйских, князей Голицыных или, например, старинного боярского семейства Шереметевых. Тут на каждую личность приходятся десятки упоминаний: известна родня, скорее всего, известны время и обстоятельства свадьбы (свадеб), можно с высокой точностью определить время рождения, и, конечно, в подробностях видна служба.
Григорий Лукьянович Скуратов — тоже Бельский, да… не тот, не из князей, чей род восходит к литовскому правителю Гедимину. И даже не из князей Морткиных-Бельских, менее родовитых. Ни один из источников не содержит ни слова, ни полслова о его карьере прежде опричнины. До думных чинов ему было далеко, на воеводские посты он не ставился. Возможно, в каких-то незначительных походах его использовали как воинского голову (такое назначение могло затеряться в источниках), но и это — всего лишь возможно. Ведь столь же вероятно и другое: даже до вполне ординарного уровня армейского головы или какого-нибудь стрелецкого сотника Григорий Лукьянович недотянул.
Итак, еще раз: о службах Малюты до опричнины нет никаких свидетельств. Между тем, в соответствии с традициями русского государственного уклада, все дворяне обязаны были служить с юношеских лет и до самой смерти. Если, конечно, их не подкосят тяжелая болезнь, ранение, увечье. Скуратов точно служил, в этом нет никаких сомнений. Но ни до чего существенного не дослужился.
Крупноячеистое решето разрядных книг до поры, до времени пропускало Григория Лукьяновича. Следовательно, был он до своего опричного возвышения самым дюжинным служильцем, начинал с низов.
В начале 1550-х годов были составлены два очень важных документа, дающих сведения о высшем слое русского дворянства. Это, во-первых, «Тысячная книга», куда попали имена тысячи семидесяти служильцев-дворян, которым собирались дать земельные участки недалеко от Москвы. А во-вторых, «Дворовая тетрадь» (появилась примерно в конце 1552-го — первой половине 1553 года[1]), куда записывали тех, кто служил в составе государева двора ли, как тогда говорили, «по дворовому списку». В число избранной тысячи Григорий Лукьянович не попал. А вот к государеву двору он был приписан вместе с двумя братьями — Третьяком и Нежданом — как дворовый сын боярский (то есть дворянин невысокого чина), служивший «по Белой»[2].
Не известен, хотя бы и в самом грубом приближении, возраст Малюты при поступлении на опричную службу. Но во всяком случае, начало 1550-х годов застало его на службе, а значит, он уже достиг пятнадцати лет — с этого возраста начинали служить. Из этого факта можно вывести два умозаключения.
Во-первых, Григорий Лукьянович родился, по всей видимости, не позднее 1537 года.
Во-вторых, опричнину Григорий Лукьянович встретил зрелым мужчиной…
Что известно о происхождении Малюты, о его детских и отроческих годах, о его семье? Почти ничего. Домыслов множество, твердо установленных фактов нет.
К «демократическим слоям населения» он никакого отношения не имеет. Не от сохи и не от плуга. Дворянин, хотя и невысокого полета. Худородство дюжинного служилого человека Г. Л. Скуратова-Бельского по сравнению с представителями старомосковских боярских родов и титулованной аристократии — факт, с которым согласно абсолютное большинство исследователей опричнины. Крупнейшие специалисты высказывались на этот счет множество раз, и всё в одном и том же духе. П. А. Садиков приписал ошибочно Скуратовых-Бельских к числу «очень захудалых» представителей старинного боярского рода Плещеевых[3], то есть к «второстепенным», но «честным» семействам. Однако же он не видел в Григории Лукьяновиче ничего иного, как только провинциального «сына боярского» (так называли дворян низких чинов)[4]. С. Б. Веселовский показал, что Малюта был сыном заурядного провинциального дворянина[5]. В. Б. Кобрин подозревал в Скуратовых-Бельских бывших холопов московских князей. В частности, историк писал: «Род Бельских был связан с Иваном IV какими-то не совсем обычными отношениями. Во вкладной книге Иосифо-Волоколамского монастыря вклад Ивана Грозного по душе Малюты записан так: “Дал царь, государь и великий князь Иван Васильевич всея Руси по холопе по своем по Григорье по Малюте Лукьяновиче Скуратове…” В записях о царских вкладах по другим людям не встречаются подобные формулировки, кроме одного случая — о вкладе по одному из родственников Малюты, Владимиру Бельскому, он тоже назван холопом царя. Не означает ли это, что Бельские — бывшие холопы московских князей, превратившиеся впоследствии в их дворян? Не в этом ли, хотя бы отчасти, лежат истоки постоянной уверенности Ивана Грозного в преданности Бельских?[6] Свидетельств, убедительно доказывающих правоту ученого, до сих пор не найдено. Однако если он прав, положение рода Скуратовых-Бельских тем более нельзя назвать сколько-нибудь высоким.
Р. Г. Скрынников выдвинул гипотезу, согласно которой худородная Марфа Васильевна Собакина была отдаленной родней Скуратовых-Бельских. Это уже интереснее. Марфу Собакину Иван IV сделал своей третьей женой в октябре 1571 года. Теоретически брак с нею самого царя мог резко возвысить Григория Лукьяновича, и тот, понимая, какие могут открыться перспективы, решил породниться с царем через матримониальную комбинацию[7]. Однако и для этого предположения пока не найдено доказательств. Скорее, гипотеза Скрынникова неверна, и вот почему: М. В. Собакина — победительница своего рода «конкурса красоты», когда царскую невесту выбирали из двух тысяч претенденток после «многого испытания». Иначе говоря, «подсунуть» свою кандидатку было не так уж легко. Кроме того, какое могло быть возвышение, если Марфа Собакина и месяца не прожила после свадьбы! Правда, как пишет Скрынников, «…свахами царской невесты были жена и дочь Малюты, ее дружками на свадьбе оказались сам Малюта и его зять Борис Годунов»… Но, как будет показано ниже, Малюта Скуратов успел возвыситься до свадьбы Ивана IV и Марфы Собакиной. Если и есть какая-то связь между Скуратовыми и Собакиными, то, скорее, она — прямо противоположного свойства. Получивший к тому времени большое влияние Малюта попытался и в царские невесты протолкнуть дальнюю родственницу (свойственницу?). «Проект» не получил «развития», но от этого сам Малюта ничуть не пострадал.
Так или иначе, Р. Г. Скрынников не отрицает крайне низкого положения Г. Л. Скуратова-Бельского на лестнице местнических счетов[8]. По традициям, сложившимся в военной среде Московского государства, Григорий Лукьянович не мог и мечтать с таким-то «отечеством» о воеводском или «думном» чине. Обрести его он мог только чудом… или в случае серьезной ломки социальных устоев, что и произошло в опричнину.
Вопрос о том, куда уходят корни Малютиного рода, вызвал немало споров.
Бессмысленно перебирать сетевые и книжные публикации научно-популярного и публицистического характера, где несколько ложных версий о происхождении Малюты без конца перекатываются, как цветные стекляшки в калейдоскопе, вступая во всё новые экзотические сочетания. Из них ваяют сногсшибательные гипотезы, их представляют в качестве «свежего взгляда», их даже используют как аргументы в дискуссиях по политической истории России XVI века…
Но под ними — пустота. Вакуум умственных спекуляций и несколько случайных фактов на дне.
Довольно долго историки верили родословной легенде, согласно которой семейство Скуратовых-Бельских — это потомки польско-литовского шляхтича Станислава Бельского. От него протягивали нить к некому Григорию Филипповичу, получившему прозвище «Станище» или «Истонище» (шалаш, шатер) — дескать, так исковеркали на Руси имя «Станислав». Тогда получалось, что основателем ветви Скуратовых в семействе Бельских мог быть потомок Г. Ф. Станища, некий Прокофий Зиновьевич прозвищем Скурат — представитель московских «служилых людей по отечеству» как минимум в пятом поколении, четвертый сын в семье, видная фигура конца XV века. Имя его и род встречаются в родословцах среди третьестепенных, по понятиям XVI века, но все же «честных» семейств. Близкой родней ему приходились дворяне Кучецкие[9], а также, по другим сведениям, род Лазаревых-Станищевых, довольно заметный в XVI–VII веках.
В связи с этим гипотетическим построением возникало немало путаницы и противоречий.
Во-первых, родословцы выводили Григория Филипповича Станище от некоего Филиппа, «мужа честна», выехавшего на службу к Ивану Калите (сведения явно легендарного характера)… но из «Цесарской земли», а не из Польши и не из Литвы.
Во-вторых, мифическому «Станиславу Бельскому» приписывали выход на Русь при Василии I, который правил через полстолетия (!) после Ивана Калиты.
В-третьих, человек с прозвищем «Скурат», действительно присутствующий в древних родословцах, оказывался в генеалогических построениях то отцом, то дедом, то дядей Малюты. Явная нестыковка выходила прежде всего из-за того, что христианское имя и отчество Малюты хорошо известны — Григорий Лукьянович. (Лукьянович, а не Прокофьевич!) Но если он не сын Прокофия-Скурата, то почему носит родовое прозвище Скуратов?
Иными словами, версия, связывающая Малюту с Григорием Станище, трещит по швам.
Прозвище «Скурат» было, видимо, довольно распространенным. Так, в знатном роду Хлоповых был некий Иван Скурат, не имеющий никакого отношения к Скуратовым-Бельским[10]. «Скурат» означает «лоскут кожи», «грубая кожа», «вытертая замша». Так могли назвать человека с кожным заболеванием или же просто с сильно обветренным лицом. Ничего необычного.
Сейчас большинство историков склоняются к иной версии. Ее обосновал С. Б. Веселовский: «Первым известным нам лицом этой фамилии был Афанасий Евстафьевич, который упоминается в 1473 г. как послух у духовной грамоты С. Лазарева в Звенигороде. Его сын Лукьян Афанасьевич, по прозвищу Скурат, в начале XVI в. владел вотчиной в Звенигороде на границе Сурожского стана Московского уезда»[11]. Это владение Л. А. Скурата не было значительным по размеру, центром его служила деревня Горка.
Вот и всё. Очень скромный объем фактов, зато они твердо определены.
А как же Григорий Станище и Прокофий Скурат?
Возможно, какая-то связь между родами Скуратовых-Бельских, Лазаревых, Кучецких и прочих потомков Григория Филипповича Станища имеется. Но ни доказать ее, ни опровергнуть, ни проследить с должной подробностью при современном состоянии источников невозможно.
При Малюте Скуратовы-Бельские владели поместьем в районе Белой — небольшого города на Смоленщине, в прошлом являвшегося центром удельного княжения. Московскому царству эти земли перешли от Литвы в начале XVI столетия. Но имел ли род Скуратовых-Бельских литовские корни, нет ли — опять-таки непонятно. Поместье они могли получить и после закрепления Белой за Россией.
Ближайшую родню Григория Лукьяновича можно представить в виде кружевной подставки под хрустальную вазу. У этого кружева — тонкий и сложный рисунок. Когда-то оно было разорвано на множество частей. Некоторые из них навсегда потеряны. Другие сохранились, но хищная стихия времени изгрызла их по краям. Вот и получается нечто вроде «кружевного пазла»: приходится выкладывать на столе множество фрагментиков, они путаются, то подходят один к другому, то не подходят, а то вдруг становится ясно, что в каком-то месте — дыра и ничем ее не закрыть…
Рядом с братьями Скуратовыми-Бельскими под Белой жил некий «Васюк Шемякин сын Бельского «— как видно, их родич[12]. Сын его, «Фуник Васильев сын Шемякина-Бельского», служил с поместья, расположенного неподалеку от Вязьмы[13].
В «Тысячной книге» присутствует также некий Скурат (или Скугря, Скутра) Григорьев сын Скуратов — новгородский помещик[14], и не очень понятно, был ли он как-то связан со Скуратовыми-Бельскими. По социальному положению он оказался выше их, поскольку попал в «избранную тысячу», а они — нет. Но, может быть, он просто оказался старше их всех и, когда набирали «тысячников», уже достиг требуемого возраста, а они еще ходили в отроках. Опрометчиво было бы видеть в нем сына Малюты, по одним лишь «подходящим» прозвищу и отчеству. Сын, попавший в «тысячники», когда отец туда не попал, — почти фантастическая комбинация. Напротив, Скурат Григорьев сын Скуратов, скорее всего, превосходит Малюту возрастом. Но он тем более и не отец Малюты — тот, как уже говорилось, был Афанасьевич. Историк П. А. Садиков построил по этому поводу гипотезу: «Среди “тысячников” 1550 г. известен некий Скурат Григорьев сын Скуратов, из новгородских детей боярских; вполне допустимо, что новый слуга царя Ивана, также Скуратов Малюта, принял добавочное прозвание “Бельский” — “Белевский”, чтобы отделить себя от своих однофамильцев новгородцев»[15]. Гипотеза эта, несмотря на кажущуюся логичность, совершенно безосновательна. Прозвище «Бельский» носили и другие члены семейства Скуратовых, не являвшиеся сыновьями Малюты. Например, знаменитый Богдан Бельский. Что же они, на семейном совете решили разом переименоваться? Выглядит абсурдно. Да и в источнике братья Скуратовы названы Бельскими по отцу, а не как-нибудь еще: «Третьяк, да Неждан, да Малюта Скуратовы дети Бельского».
Малюта в «Дворовой тетради» записан после двух своих братьев. Значит, он — младший. Но не третий, а, скорее всего, пятый: первым назван «Третьяк» — третий сын в семье. Видимо, двух старших сыновей и отца к тому времени не было в живых или они получили поместья в других местах.
Малюта — персональное прозвище, довольно редкое. Его могли дать за малый рост и хилое телосложение взрослому человеку, а могли — младенцу. В последнем случае Малюта в зрелые годы вполне мог оказаться человеком среднего роста или даже богатырем. Более того, один из иностранных источников сообщает, что прозвище свое Григорий Лукьянович получил… в качестве дружеской насмешки над его весьма крупными габаритами.
Приходится признать: прозвище ничего не говорит нам о внешности Малюты.
Третьяк и Неждан — такие же персональные прозвища, как и Малюта. Только в документах XVI века они попадаются гораздо чаще. Христианские имена братьев Малюты, полученные при крещении, были иными.
Историк В. Б. Кобрин много лет назад высказал идею, согласно которой прозвище Третьяк не обязательно давали третьему сыну. «В Дворовой тетради мы находим, — пишет В. Б. Кобрин, — 6 носителей имен Второй (Другой), 27 Третьяков, 11 Пятых, 6 Шестаков, по одному Семого и Осъмого и двоих Девятых Итак, Третьяков было в четыре с лишним раза больше, чем Вторых и Других, хотя, естественно, вторых детей было больше, чем третьих. Вряд ли и шестых детей было столько же, сколько вторых. Даже если носители порядковых имен действительно занимали соответствующие порядковые места в семье… ясно, что имена-числительные давались преимущественно третьим, пятым и шестым детям, либо имена Третьяк Пятой и Шестак оторвались от своей этимологии. И то, и другое характерно скорее для имен, чем для прозвищ»[16].
Что ж, это классический случай, когда ученый, внимательно глядя в документ, забывает время от времени посмотреть и в окно. Иначе говоря, не видит за исследовательской методикой реалий обыденной жизни. А реалии таковы: удивительно, поистине удивительно, что вообще нашлось несколько нерадивых мамашек, которые позволили прозвищам «Второй» и «Другой» закрепиться за их сыновьями. Ведь мальчишкам не вечно быть у мамкиной юбки! А сколько неприятных ситуаций может доставить взрослому мужчине прозвище «Второй» или, еще того хлеще, «Другой»?! Они неблагозвучны и дают превосходный повод для насмешек. А вот «Третьяк» — прозвище звонкое, задиристое, лихое. Отличное мужское прозвище. Разумеется, его-то и будут использовать чаще иных «порядковых прозвищ». Ничего странного. Так что Малютин брат, названный так в «Дворовой тетради», был, скорее всего, именно третьим сыном Лукьяна-Скурата Бельского.
Третьяка, судя по другим источникам, звали, как и Малюту, Григорием. Известно, что у него имелся сын — Петр Григорьевич по прозвищу Верига, которого иначе именовали «Веригой Третьяковым»[17]. Этот Верига в большие чины не пошел, но при дворе был заметен. Он не раз отправлялся в большие походы поддатней или рындой{3} при государе. Известно, что в начале 1580-х Петр Григорьевич владел сельцом Степаново Переяславского уезда[18]. 15 июля 1573 года «Верига Григорьев сын Бельской» дал Иосифо-Волоцкой братии «на корм» пять рублей «по отце по своем по Григорье», а значит, Третьяк-Григорий Скуратов-Бельский к тому времени уже упокоился[19].
Неждан (так могли именовать ребенка, зачатого противу ожиданий родителей), возможно, носил имя Яков. Историкам хорошо известен значительный деятель грозненского царствования Богдан (Андрей) Яковлевич Бельский, племянник Малюты. У Богдана Бельского имелся брат Невежа Яковлевич. Следовательно, Неждана Скуратова крестили Яковом? Однако в точности установить этого не удается, тут есть сомнения. Во-первых, у Неждана были дети — Давыд и Григорий, и они носили патроним Неждановы, а не Яковлевы[20]. Во-вторых, Яковом мог быть еще один брат Малюты — один из тех, кто родился раньше Третьяка и, возможно, рано скончался.
По другой, более обоснованной версии, Неждан Лукьянович Скуратов-Бельский получил во крещении имя Иван. Доказательства на сей счет следующие: весьма редкое для дворян XVI века имя Давид (Давыд) используется в отношении Бельских дважды. Это, во-первых, уже названный Давыд Нежданов, рында в государевых походах 1576 года под Калугу и 1577 года на Ливонию[21]. И, во-вторых, некий Давыд Иванович Бельский — один из младших командиров в том же ливонском 1577 года походе Ивана IV[22]. К исполнению обязанностей младшего офицера «рынду у самопалов» вполне могли привлечь. Весьма вероятно, что речь идет об одном человеке. А значит, Неждана Скуратова-Бельского, скорее всего, окрестили Иваном.
Вероятнее всего, старший брат Малюты окончил свои дни в стенах Иосифо-Волоцкого монастыря. В приходно-расходных книгах обители встречается некий «старец Илья, Малютин брат Скуратова». Он же, скорее всего, Неждан Скуратов-Бельский, Иван во крещении. Для XVI века считалось обычным делом, постригаясь во иноки, принимать монашеское имя, имевшее с мирским общую первую букву[23].
Если ситуация с братьями Григория Лукьяновича и их отпрысками более или менее ясна, то прочая родня — область загадок и догадок.
Предположительно в конце 1550-х — начале 1560-х ушел из жизни (видимо, убит в бою) некий Владимир Скуратов. В 1578 году под Кесью (Венденом) погиб некто Федор Семенович Скуратов[24]. Дмитрий Федорович Скуратов, очевидно, сын последнего, в конце 1580-х имел относительно невысокий чин жильца, сохранил его до начала XVII столетия и служил с небольшого поместья в 400 четвертей[25]. Впрочем, в отношении Дмитрия Федоровича и Федора Семеновича есть сильные подозрения, что они — родня упомянутых выше Хлоповых, а не Бельских.
На уровне гипотезы к младшей родне Малюты можно отнести и дворян Благово, среди которых были опричники.
Помимо этого у Малюты были и другие родственники. В документах второй половины XVI столетия то и дело появляются Бельские, притом в явной связи с родом Малюты. Иногда можно точно сказать: вот люди, близкие по крови Малюте — например, потомство Невежи Яковлевича Скуратова-Бельского (ветвь Невежиных) и Петра-Вериги Скуратова-Бельского (ветвь Веригиных). Но порой нет ни малейшего шанса проследить генеалогическую связь. Кем приходились Малюте Богдан Сидорович Бельский, Юрий Булгаков-Бельский, Иван Данилович Бельский и т. п.? Бог весть.
Если не считать Малюты, лишь двое из его многолюдного и разветвленного рода поднялись до высоких чинов и на долгий срок задержались в верхнем этаже власти. Это Богдан-Андрей Бельский — фаворит Ивана Грозного на протяжении многих лет, а также его брат Невежа, дослужившийся до чина «московского дворянина».
Таких же, как Мал юта и его братья, дворовых «детей боярских» при дворе Ивана IV числилось несколько тысяч. Им давали низшие административные должности на местах или же призывали в столицу для службы «на великого государя» — например, выводили на поле боя в составе «государева полка» как рядовых бойцов или младших командиров.
Ниже дворовых «детей боярских» были только городовые «дети боярские». Их не привлекали к службе в столице, и, соответственно, они не имели возможности «зацепиться» за нужных людей, устроить выгодный брак, подняться на более высокую ступень служебной лестницы. Дворовые по сравнению с ними занимали более высокое положение.
В начале 1550-х годов Малюта не был стар или болен и не занимал какого-либо поста в администрации Бельского уезда. В противном случае, это обязательно отметили бы в «Дворовой тетради».
Ничего не известно о детстве и юности Малюты. Какие отношения были у него в семье, как его воспитывали — всё это погребено во тьме времен вместе с судьбами многих тысяч русских дворян старомосковской эпохи.
В общих чертах известно, чему учили подрастающих служильцев великого государя. Три первейших дела, кои относились к «дворянской науке», — молиться, драться и ездить верхом.
Все «служилые люди по отечеству» — от высокородных Шуйских, Мстиславских, Голицыных до «городовых детей боярских», то есть самой голи, — служили московскому государю с отроческих лет до самой смерти. Их могли отставить от службы лишь в том случае, если они приобрели на ней увечье, тяжелую болезнь или дожили до возраста дряхлости. Впрочем, и тогда им еще могли не просто дать отдых, а заменить тяжелую ратную службу на более легкую — административную…
Любой из них участвовал в воинских походах. Военная служба являлась основной. Она поглощала силы и умения абсолютного большинства наших дворян XVI века. В ту пору выходец из «благородного сословия» мог сражаться лишь в конном строю. Пехотой Московское государство располагало в очень незначительном количестве, и дворян в пешцы не ставили. Разве только при штурме крепостей. Большую часть времени, отведенного на любые воинские предприятия, «служилые люди по отечеству» проводили в седле. Поэтому с раннего детства их учили азам конской езды, постепенно доводя эти навыки до автоматизма.
Императорский посол Сигизмунд Герберштейн, посетивший Россию при Василии III, писал о ловкости русских кавалеристов с восхищением: «Лошади у них маленькие, холощенные, не подкованы; узда самая легкая… седла маленькие и приспособлены с таким расчетом, что всадники могут безо всякого труда поворачиваться во все стороны и стрелять из лука. Сидя на лошади, они так подтягивают ноги, что совсем не способны выдержать достаточно сильного удара [копья или стрелы]. К шпорам прибегают весьма немногие, а большинство пользуется плеткой, которая всегда висит на мизинце правой руки, так что в любой момент, когда нужно, они могут схватить ее и пустить в ход, а если дело опять дойдет до оружия… то они оставляют плетку и она свободно свисает с руки… Обыкновенное их оружие — лук, стрелы, топор, копье и палка, которая по-русски называется кистень… Саблю употребляют те, кто [познатнее и] побогаче. Продолговатые кривые кинжалы, висящие, как ножи, вместе с другими кинжалами на правом боку, спрятаны в ножнах до такой степени глубоко, что с трудом можно добраться до верхней части рукояти и схватить ее в случае надобности… Далее, повод узды у них в употреблении длинный, с дырочкой на конце; они привязывают его к [одному из] пальцев левой руки, чтобы можно было схватить лук и, натянув его, выстрелить [не выпуская повода]. Хотя они держат в руках узду, лук, саблю, стрелу и плеть одновременно, однако ловко и без всякого затруднения умеют пользоваться ими».
Для того чтобы управляться с лошадью, оружием и снаряжением столь умело, требовалась многолетняя выучка. Не для отдельных бойцов, а для всего войска. И Малюта получил все необходимые уроки, ведь он по своему положению обязан был драться в гуще русской конницы.
Род Скуратовых-Бельских, как видно, небогатый, вряд ли обладал дорогим защитным вооружением — шлемами, панцирями. В лучшем случае, у Малюты и его братьев для военного времени припасены были кольчуги, но вернее всего, не имелось и их. Большинство русских бойцов середины XVI столетия обходились тегиляями — кафтанами из прочной бумажной ткани с подкладкой из толстого слоя войлока или конского волоса.
Небогатых дворян приучали к неприхотливости. В походы они ездили, заготовив по-спартански скудный припас. Вместо шатров и палаток большинство использовало тенты из плащей, натянутых на прутья, воткнутые в землю. Питались просом и солониной. «…Каждый носит с собой… топор, огниво, котелки или медный чан, — сообщает Герберштейн, — и если он случайно попадет туда, где не найдется ни плодов, ни чесноку, ни луку, ни дичи, то разводит огонь, наполняет чан водой, бросает в него полную ложку проса, добавляет соли и варит; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и рабы. Впрочем, если господин слишком уж проголодается, то истребляет все это сам, так что рабы имеют, таким образом, иногда отличный случай попоститься целых два или три дня. Если же господин пожелает роскошного пира, то он прибавляет маленький кусочек свинины. Я говорю это не о знати, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других, что победнее, и, хорошо пообедав, эти последние воздерживаются потом от пищи иногда два-три дня. Если же у них есть плоды, чеснок или лук, то они легко обходятся без всего остального». А Малюта и был одним из этих «людей среднего достатка».
Английский моряк Ричард Ченслор, увидев, какую скудость легко претерпевают русские воины, пришел в восторг: «…я думаю, что нет под солнцем людей столь привычных к суровой жизни, как русские: никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадает более чем на ярд{4}. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Наибольшая их защита от непогоды — это войлок, который они выставляют против ветра и непогоды, а если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него. Так поступают большинство воинов великого князя за исключением дворян, имеющих особенные собственные запасы. Однако такая их жизнь в поле не столь удивительна, как их выносливость, ибо каждый должен добыть и нести провизию для себя и для своего коня на месяц или на два, что достойно удивления. Сам он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет воду. Его конь ест зеленые ветки и т. п., стоит в открытом холодном поле без крова и все-таки работает и служит ему хорошо. Я спрашиваю вас, много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы пробыть с ними в поле хотя бы только месяц?! Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми и животными».
Просо, тент из плащей, «топор, огниво, котелки или медный чан» — всё это предметы быта, отлично известные Малюте и всей его родне мужского пола. В зрелом возрасте он сам и его семейство узнают, что такое роскошь… Но в юные годы и он, и его братья жили, скорее всего, именно так. Иначе говоря, в большой скудости, трудах и лишениях.
Как человек войны, он с детства должен был учиться стрельбе из лука, боевой работе с топором, кинжалом, копьем и, может быть, с саблей. Ну и, конечно, вряд ли он избежал кулачных боев — любимой забавы русской молодежи того времени. Подданные московского государя славились телесной мощью и особенно силой рук. Немудрено! Как сообщает другой иностранный источник, «вся [русская] молодежь упражняется в разнообразных играх и притом весьма близких к воинскому делу: состязается в беге, борется и участвует в конском ристании; всем, а в особенности самым опытным стрелкам из лука, назначаются награды».
Нелишним будет упомянуть, что русский быт XV — середины XVI столетия еще чужд пьянства. Вино не изготавливается, водка появилась недавно и не успела получить широкого распространения. Из алкогольных напитков потребляют в основном хмельной мед, пиво да еще, возможно, брагу. Пьяниц не любят. Знатный литовец Венцеслав Миколаевич писал о подданных Ивана IV: «…во всех землях татар и московитян… пьянство запрещено… В Московии… нигде нет кабаков. Посему если у какого-либо главы семьи найдут лишь каплю вина, то весь его дом разоряют, имущество изымают, семью его и соседей по деревне избивают, а его самого обрекают на пожизненное заключение. С соседями обходятся так сурово, поскольку… они заражены этим общением и [являются] сообщниками страшного преступления»[26]. Итак, в юные годы Малюты пьянство для России являлось делом редким, а кабаков не существовало. И лишь позднее, когда Григорий Лукьянович войдет в возраст зрелости, государь Иван IV восполнит этот пробел, заведя кабаки…
Как и всякого русского человека тех времен, Малюту с детства учили молиться, исповедоваться и причащаться. Он обязан был соблюдать посты, отстаивать богослужения и веселиться вместе со всеми, когда приходило время христианских праздников. Радоваться Рождеству Христову, скорбеть Великим постом, торжествовать на Пасху.
Что же касается богословских знаний, «книжности», любви к «винограду словесному», то для XVI века они, скорее, были привилегией духовенства и аристократии. В дюжинном служильце, одном из тысяч других дюжинных служильцев, ценились воинское умение, расторопность, сила, верность государю и почтительность к родителям. Еще, пожалуй, доброжелательное отношение к родне. С него довольно было отваги на поле боя и обычной молитвенной дани Господу Богу. Не столь уж многие русские дворяне того времени отмечены даром «рассуждения». Университетами и академиями страна до второй половины XVII столетия не располагала. «Служилый человек по отечеству» учился дома — от отца, старших братьев и прочей родни мужеска полу. Грамоту и счет мог постигнуть либо в домашних условиях, либо у священника. «Книжность» в подобных обстоятельствах должна была стать и, в конечном итоге, стала редкостью. От XVI столетия известны считаные единицы неродовитых дворян, отмеченных этим качеством. Малюта в их число не входил.
Путь Малюты и его братьев из поместья в окрестностях Белой на московскую службу пролегал по Смоленщине, а затем по уездам, располагавшимся западнее Москвы. Скуратовы-Бельские хорошо знали эти места, поскольку владения их отца, Лукьяна Афанасьевича, располагались не столь уж далеко от Звенигорода. В русской истории эти области памятны прежде всего доброй славою иноческих обителей: старинного Саввино-Сторожевского и знаменитого Иосифо-Волоцкого монастырей… С именем Григория Лукьяновича связывают икону Пречистой Богородицы, полученную Иосифо-Волоцкой обителью как пожертвование в феврале 1572 года. Ну а в Вязьме, находившейся по соседству с Белой, преподобный Герасим Болдинский основал Иоанно-Предтеченский монастырь — как раз в годы детства или, может быть, отрочества Малюты. Таким образом, у семейства Скуратовых-Бельских имелась возможность посещать чаши духовные, наполненные благодатью до краев.
В первой половине XVI века еще не иссякло великое время, когда русское иночество кипело жаждой христианского подвига, устремлялось в дальние дебри, в леса, на острова, в места холодные и бесприютные. А те, кто оставался в коренных русских землях, брали на себя суровые обеты, жили по строгому уставу. «Книжники» монастырские богаты были богословской мыслью: одна за другой вспыхивали на умственном небосклоне Московской Руси идеи, связывающие жизнь страны и народа с волей Божьей, судьбами Православного мира и великой миссией православного Царства. Стихия духа пребывала еще в раскаленном состоянии, сердца пылали. Сколько находилось иноков, любивших Иисуса больше себя, искавших приблизиться к Богу, раствориться в Его воле! Сколько монашеских общин источали духовный свет, лампадами веры становясь для Руси! Пройдет несколько десятилетий, и то, что устремлялось ввысь, пустит корни, то, что извергалось текучей лавой, застынет горными хребтами, то, что светилось и звенело по всей земле, тяжко обытовеет. Закат века — другая Церковь, другое монашество, взоры опустились к земле, пылающее обратилось в теплое. Худо ли это? Нет, отнюдь. Любое горение либо расточится, либо родит новые формы, новые идеи, которыми люди будут жить на протяжении многих веков. Если бы пламя поднималось всё выше и выше, если бы лава не застывала, что ж, огненный порыв выжег бы всё и оставил пустыню. В России, слава Богу, произошло иначе. Дух остался в камне, память величия духовного сохранилась в умах и душах. Народ получил то, чем мог согреваться еще очень долго…
Другое дело, что Малюта и его братья оказались на изломе этой эпохи. Уходило время людей огненных, бескорыстных, верующих и любящих без памяти, поднятых великой борьбой и в сердцах своих несущих крупицы новой страны — на их глазах, их действиями формирующейся…
На смену той раскаленной эпохе шло время сильных честолюбцев, бешеных авантюристов, лукавых еретиков. Пользолюбие и ум понемногу теснили любовь и веру в душах русских людей. Нежгучий огонь небесный и плотяная мощь вступали в странные сочетания. Нежный июль падал, сумерки стали приходить раньше, и сквозь немилосердное пекло августа проглядывала игра причудливых теней.
Малюта одной ногой стоял в эпохе небесной, а другой — в приземленной. А человеческому разумению трудно выдержать перешагивание через грань времен.
Григорию Лукьяновичу повезло поступить на государеву службу в счастливые для русского оружия времена.
Да, его не видно в документах 1550-х годов. Известно лишь одно: Малюта уже служил, уже ходил в походы. Просто роль его в огромной военной машине Московского государства оставалась ничтожной, незаметной. Зато молодость его пришлась на годы великих побед России. И действия Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского в общем строю с тысячами других дворян стали малой полушкою в казне грандиозных воинских достижений.
В 1552 году под натиском царского войска пала Казань. Началось долгое и трудное, но в итоге успешное "замирение" Казанского края. Несколько лет спустя под контроль Москвы попала и Астрахань. В 1556 году русская армия нанесла жестокое поражение шведам. Зимой 1557/58 года служилые татары и дворянское ополчение ворвались на территорию Ливонского ордена. Рыцарство орденское не могло сдержать их напор. Началась четвертьвековая, то затухавшая, то вновь вспыхивавшая Ливонская война. Она станет главным военным предприятием Ивана IV. Поскольку учреждение опричнины, а значит, и небывалый взлет в карьере Малюты тесно связаны с ней, имеет смысл подробнее остановиться на причинах Ливонской войны и ее ходе.
Ведя эту войну, Московское царство пыталось решить вооруженной силой две главные задачи.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.