18 Яркие идеи

18

Яркие идеи

Часто очень яркая, но незначительная идея вызывает события, приводящие в итоге к последствиям космической значимости.

В 1892 году Уильям Пэйнтер из Балтимора изобрел технологию, которая с самого начала задумывалась как незначительная. (Он уже имел в арсенале несколько блестящих идей: новое железнодорожное кресло, определитель поддельных монет, сеялку для семян и несколько вариантов насосов.) Новая идея Пэйнтера представляла собой пример одного из самых первых товаров одноразового пользования — товаров, которые заставляют «крутиться» современную экономику.

Изобретенная Пэйнтером штуковина решала важную и существовавшую уже не один год проблему: как сохранить газ в шипучих напитках. Это был не просто вопрос вкуса или удовольствия любителей лимонада — на кону стояло здоровье нации. Дело в том, что с момента изобретения газировки Джозефом Пристли^{282 — 5, 161, 306} в 1777 году шипучие напитки считались средством практически от всех недугов. В условиях роста населения, переполненных городских трущоб, свирепствующей холеры и туберкулеза, антисанитарии и всеобщей веры в то, что все болезни происходят от миазмов, напиток с углекислотой был ничем не хуже любого другого лекарства. Более того, даже серьезные ученые полагали, что пузырьки газа в воде спасают от цинги, так что на британском флоте газировка тоже пользовалась большим спросом.

Критически важно было сохранить в напитке газ, а вместе с ним и «целебные свойства». Производители испробовали множество вариантов: пробки с проволокой, пробки со струной, пробки с воском, пробки со смолой и даже стеклянные шарики. Ничего не помогало. Пэйнтер запатентовал свое изобретение под названием «крончатый колпачок», который и является обычной современной крышкой от бутылки. Новая крышка идеально подходила новому напитку, стремительно набиравшему популярность и прозванному «тоником для мозгов» — «Кока-коле».

Совет, который дал Пэйнтер одному из своих работников, привел к появлению еще одного знаменитого одноразового товара. Карьера этого молодого человека стартовала довольно обычно для американских бизнесменов XIX века: он успел поработать клерком в Чикаго, барабанщиком в Канзасе и продавцом чистящих порошков в Англии. В 1892 году он поступил на работу в компанию Пэйнтера и занимался продажами в Новой Англии, но метил он куда выше. О масштабах его амбиций можно судить по его книге «Стремление человечества», которая с треском провалилась. В ней излагался план объединения всего мира в корпорацию «Компания XX века». Эта идея тоже провалилась. Тогда, по его собственному признанию, он вспомнил слова своего босса: «Секрет успеха в том, чтобы производить вещи, которые люди купят и тут же выбросят». После чего ему удалось за десять лет сколотить состояние и удалиться на покой, так что, судя по всему, совет был дельным.

Он пытался найти такую рыночную нишу, в которой постоянный спрос товарам обеспечивала бы их повседневная востребованность. Однажды утром, когда он смотрелся в зеркало, его осенило. По его словам: «Если время, деньги и умственные усилия, которые американцы тратят на бритье в парикмахерских, превратить в чистую энергию, Панамский канал можно было бы выкопать за четыре часа». Так человек по имени Кинг Камп Жиллетт изобрел бритвенное лезвие.

Однако сказать было проще, чем сделать. К тому времени уже около сотни лет в обиходе были опасные бритвы. Они считались довольно ценными предметами, часто входили в число семейных реликвий и передавались от отца к сыну. Тем не менее, за исключением представителей беднейших слоев населения, редко кто брился самолично. Большинство мужчин ходили к брадобреям. Эти мастера выступали главными противниками Жиллетта в его борьбе за самостоятельное бритье, пока не осознали, что парикмахерская — самое место для продажи жиллеттовских лезвий.

Своему успеху Жиллетт обязан прежде всего беспрестанной рекламе. Он хотел, чтобы его лицо стало таким же известным, как лицо Джорджа Вашингтона, поэтому в рекламе с его портретом имитировалась долларовая банкнота. Жиллетт не поверил специалистам по металлургии из Массачусетского технологического института, которые уверяли его в том, что заточить тонкую полоску стали в принципе невозможно. Он пригласил в компаньоны человека по фамилии Никерсон, который нашел способ закалить даже тонкую сталь так, чтобы она затачивалась. За полгода партнеры прогорели и влезли в долги, но Жиллетт не унывал. В 1902 году при поддержке друга была основана новая фирма «Американская компания безопасных бритв» (фамилию Никерсон, учитывая специфику деятельности, по обоюдному согласию решили в названии не упоминать[23]).

Тот факт, что у Жиллетта вообще оказалась сталь для заточки, был также следствием блестящей идеи, предложенной столетием раньше. Несмотря на то что ее автор Бенджамин Хантсман не был металлургом, именно его стараниями английский город Шеффилд славится лучшими охотничьими и столовыми ножами в мире.

Безопасная бритва Жиллетта (рисунок, опубликованный во Франции через год после открытия фабрики в Балтиморе). Бритва стоила пять долларов (двухдневное жалованье среднего рабочего), а набор лезвий, которого хватало на то, чтобы побриться тридцать раз, — один доллар. За первый год Жиллетт смог продать всего пятьдесят одну бритву, а в следующем году — 90 884

Когда Хантсман только приехал в Шеффилд в 1740 году, изготовление стали представляло собой трудоемкий и длительный процесс. Плоские бруски железа укладывали слоями на подложку из древесного угля, сверху снова пересыпали углем и клали новый слой плит, и так несколько раз. Затем это многослойное сооружение помещали в топку, засыпали песком и оставляли на неделю. За это время углерод впитывался в наружные слои железа, и на карбонизированных участках железных плит появлялись пузыри. Железо остужали, участки металла с пузырями сбивали молотом, собирали вместе, нагревали снова и подвергали ковке. Получавшаяся в результате «пузырьковая» сталь была довольно хрупкой и сложной в обработке.

Решение проблемы повторной плавки карбонизированных участков металла Хантсман подсмотрел у стекольщиков. Они часто переплавляли куски старого стекла при высокой температуре. Для переплавки кусков стали Хантсман изобрел новый керамический контейнер, тигель, который благодаря таинственной добавке к глине выдерживал температуру до 878 градусов Цельсия. Секрет Хантсман унес с собой в могилу, но предположительно это был графит. Как бы то ни было, тигельную сталь Хантсмана впервые можно было отливать: она обладала высокой прочностью на разрыв и твердостью — резала стекло и служила материалом для режущих деталей станков. Сталь Хантсмана стала пользоваться популярностью, и он начал экспортировать ее во Францию. Только после этого шеффилдские изготовители ножей обратили на нее свое внимание. Первая опасная бритва появилась на свет в 1777 году, а в 1800-м их уже продавали в Нью-Йорке.

Поскольку Хантсман был часовым мастером, новая тигельная сталь интересовала его в основном как хороший материал для часовых пружин. Так удивительно совпало, что общественный интерес к часам и часовым пружинам (которые делались из той же стали, что и лезвия Жиллетта) возник благодаря британскому адмиралу, который ввел моду на длинные парики. Адмирал носил гордое имя сэр Клаудсли Шовелл^{283 — 133}, и придуманный им завитой парик до плеч стоил таких денег, что позволить себе его мог только очень состоятельный человек. Таких господ стали называть «большие парики».

Однако Шовелл недолго купался в лучах славы, поскольку в 1702 году утонул в море вместе с четырьмя своими судами и еще двумя тысячами человек. Туманной ночью сэр Клаудсли вел свою флотилию из Гибралтара в Англию и из-за серьезной навигационной ошибки налетел на скалы у островов Силли.

Корабли гибли в море с завидной регулярностью, и в 1714 году британский парламент получил петицию с просьбой принять меры к усовершенствованию средств морской навигации. Парламентарии предложили огромную награду (примерно два миллиона долларов в сегодняшних деньгах) тому, кто предложит более точный и совершенный часовой механизм.

Важность определения времени в плавании была связана с тем, что процедура вычисления долготы включала сверку с хронометром, идущим по «домашнему» времени. Когда моряки определяли положение звезд в море, они сверяли его с положением этих же светил в это же время в своем порту и по разнице данных определяли положение судна. Однако поскольку Земля вращается со скоростью один градус в четыре минуты, а градус долготы равен шестидесяти морским милям, ошибка на четыре минуты означала промах в шестьдесят миль. Если учесть, что граница видимого горизонта составляла всего тридцать миль, такая ошибка могла иметь плачевные последствия при приближении к суше.

В 1762 году часовых дел мастер Джон Гаррисон^{284 — 266} предложил решение проблемы. Как и Хантсман, он интересовался свойствами металлов. Хотя к тому времени Хантсман уже ввел в обиход стальную часовую пружину, которая не ослабевала со временем и не замедляла ход часов, его механизм не учитывал одного важного обстоятельства. Морские путешественники пересекали по нескольку климатических зон — от полярных районов до тропиков — и колебания температур вызывали расширение и сжатие металла, что влияло на точность хода хронометра.

Решение Гаррисона было простым и изящным. На закрепленном конце стальной пружины он установил небольшой латунный ползунок. С учетом характеристик линейного расширения обоих металлов размеры ползунка были точно рассчитаны таким образом, чтобы при сжатии или расширении латуни ползунок перемещался вверх или вниз и фиксировал часть пружины определенной длины. Поскольку сталь пружины тоже сокращалась и расширялась, длина свободного участка пружины (который и приводил в движение часовой механизм) всегда оставалась неизменной. В ходе испытательного плавания из Лондона на Барбадос было подсчитано, что погрешность механизма Гаррисона составляет всего одну десятую секунды за пятнадцать месяцев. Теперь судно, возвращающееся из заокеанского плавания, могло ошибиться всего лишь на пятьсот ярдов — фантастическая точность, однако и ее было недостаточно.

Мало радости в том, чтобы по пути домой в темную ненастную ночь сбиться с курса на пятьсот ярдов и напороться на скалы, которые отстоят от курса на эти самые пятьсот ярдов и не оборудованы маяком. Надо сказать, что в середине XVIII века маяки^{285 — 172} в Европе встречались редко. Строить их начали еще в начале предыдущего столетия, но они часто становились жертвой собственной успешности. Сооружали их в основном из дерева, и для того чтобы свет маяка был ярким, использовалось много свечей, что рано или поздно приводило к пожарам. К тому же хлипкие деревянные конструкции разрушались штормами и ураганами.

Самым опасным участком побережья Британии считались Эддистоунские скалы в сорока милях от главного порта страны — Плимута. Дело осложнялось тем, что движение судов в этом районе было достаточно плотным. Эддистоунские скалы приобрели печальную знаменитость из-за большого количества затонувших кораблей и разрушенных маяков. Только в 1756 году было уничтожено сразу два маяка, и местные коммерсанты вознамерились построить новый, который простоял бы не одно десятилетие. Для работы они привлекли инженера Джона Смитона, уже известного к тому времени благодаря изобретению водолазного колокола, переустройству гаваней и экспериментам с водяными колесами. Спроектированный им новый маяк имел конический профиль и был выстроен из гранитных блоков, соединенных шипами типа «ласточкин хвост» и скрепленных новым, самым прочным цементом. Маяк благополучно простоял сто двадцать лет, стал своеобразной достопримечательностью и был даже изображен на эмблеме Лондонского инженерно-строительного общества.

Эддистонский маяк Смитона (гравюра 1879 года). Инженер собственноручно ввинтил позолоченный шар, украшаюший купол маяка. Свет давали двадцать пять шестифунтовых свечей. Маяк был виден на расстоянии пяти морских миль. Он простоял сто двадцать лет и был заменен на новый в 1882 году (первые конструкции новой постройки видны на переднем плане)

Со Смитоном больше не случалось ничего необычного, разве что в 1770 году он изобрел станок, растачивающий цилиндры для водяных насосов. Однако через четыре года его перещеголял другой изобретатель, инженер и металлург Джон Уилкинсон. Его сестра вышла замуж за Джозефа Пристли^{286 — 164} (с его газировки и началась наша история). Уилкинсон был одержим железом. Он выстроил церковь, целиком состоящую из железа, платил жалованье рабочим собственными железными деньгами, а похоронен был в железном гробу. По ночам Уилкинсон даже спал с железным шаром в руке, и, когда он шевелился во сне (потому что ему снилась очередная гениальная идея), шар падал в металлический кувшин. Уилкинсон просыпался, записывал идею и снова ложился спать с шаром в руке.

В 1774 году он разработал станок для расточки цилиндров c жестким неподвижным валом и режущей головкой. Заготовка цилиндра вращалась вокруг вала. Такая технология позволяла вытачивать цилиндры с точностью до «толщины старого шиллинга». Именно такая точность была нужна Джеймсу Уатту для создания новой паровой машины, с которой началась Великая промышленная революция.

Станок Уилкинсона вызвал и другие революционные последствия — его использовали для высверливания пушечных стволов. В 1788 году Уилкинсон удостоился сомнительной чести и поставлял орудия обеим сторонам англо-французской войны, а также американским колонистам, сражавшимся с Англией. Ему удавалось контрабандой провозить пушки во Францию под видом металлических труб, поскольку двумя годами ранее он действительно поставлял трубы для нового парижского водопровода и был советником французского металлургического завода Ле Крезо. Новые пушки были тоньше и весили меньше, чем предыдущие образцы. Эти, казалось бы, незначительные улучшения изменили характер войны, поскольку позволили Жану Батисту Грибевалю, главному артиллерийскому инспектору, внедрить новые правила использования артиллерии в бою. Еще в 1765 году он занялся стандартизацией орудий и разделил их на четырех-, восьми— и двенадцатифунтовые. По его приказу с пушек убрали все украшения, таким образом был снижен их вес. Боеприпасы также подверглись стандартизации в зависимости от дальности стрельбы. Регламентирована была и доставка боеприпасов на поле боя. Все эти процедуры преследовали цель упрощения замены и ремонта орудий.

Важные перемены произошли, когда новые орудия попали в руки бывшего артиллерийского лейтенанта, а теперь хозяина Франции, Наполеона Бонапарта^287 — 96. Легкие, произведенные с большой точностью и сделанные из взаимозаменяемых деталей, пушки Уилкинсона позволили создать новый тип воинских соединений. После 1799 года главной ударной силой Наполеона стали девять мобильных полков конной гвардейской артиллерии. Как говорил сам император, «…исход моих битв решает конная артиллерия гвардии, я могу задействовать ее в бою, когда захочу и где захочу». Артиллеристы могли оперативно перемещать по полю боя до сорока легких орудий и разбивать их на группы, чтобы вести перекрестный огонь и артиллерийскую подготовку для облегчения действий пехоты.

В случае с наполеоновской армией это было жизненно необходимо, поскольку его пехоту в значительной степени составляли неопытные и необученные новобранцы, которые никак не могли тягаться с профессиональными солдатами противника (пока их не покрошила артиллерия). Наполеон говорил: «Чем хуже войско, тем больше требуется артиллерии. Есть соединения, для которых мне нужно в три раза меньше пушек, чем для остальных».

По мере развития артиллерийской тактики Наполеон применял ее все более эффективно и жестко: «Цель артиллерии — не уничтожить как можно больше солдат противника или разбить его соединения поодиночке, а пробить брешь в его обороне, остановить его атаку и поддержать своих солдат, брошенных в наступление». На пике своих военных успехов Наполеон использовал фактор скорости и внезапности для концентрации на одном участке до ста орудий, «которым ничто не в силах противостоять, поскольку даже такое же количество орудий противника, растянутых в цепь, никогда не обеспечит такого же результата».

Неуязвимая армия Наполеона шагала по Европе. В 1799 году на пути в Австрию наполеоновская армия встретила вооруженное сопротивление в швейцарском кантоне Унтервальден. Сотни защитников пали, и их дети остались сиротами. Иоганн Генрих Песталоцци, бывший фермер средних лет из города Станс (столицы кантона), решил взять на себя заботу об оставшихся без присмотра детях и организовал школу в стенах бывшего монастыря. Так начался самый необычный и масштабный педагогический эксперимент в истории. Песталоцци не преуспел ни в агрономии, ни в литературе, зато в педагогике он стал звездой первой величины. Возможно, по причине нехватки средств на книги и школьное оборудование или же потому, что образование в те времена было дорогим удовольствием — так или иначе, Песталоцци сформулировал новый педагогический метод. В 1801 году он написал книгу «Как Гертруда учит своих детей. Попытка дать матерям наставление, как самим обучать своих детей».

Теории Песталоцци радикально отличались от всего того, что делалось в образовании раньше. По мнению Песталоцци, современное образование основывалось только на зубрежке учебников и не имело никакого отношения к целостному развитию ребенка и связи школьных знаний с реальным миром. Детям рассказывали о горах, где они никогда в жизни не бывали, их учили добродетели и долгу, но они не имели даже отдаленного представления о том, что означают эти понятия. Методика Песталоцци была направлена на развитие у детей восприятия и интуиции через познание мира на примере непосредственного опыта. Он был против формальностей, не делил детей на классы и не использовал учебников. Поощрялось общение учеников и учителей на равных, а также обучение одних детей другими. Ученики и педагоги даже спали в одних спальнях и вместе занимались. По расписанию первое занятие начиналось в 6 утра, затем следовал завтрак и еще один урок в 8 утра. В 10 утра детей кормили вторым завтраком, давали час на отдых, потом занятия продолжались до 16:30. Далее следовал отдых до 18:30, снова уроки до 19:00, ужин в 20:00 и сон в 22:00.

Учебные дисциплины преподавались в контексте реальной жизни. На уроках географии дети ходили в походы, после которых рисовали карты, на которых отмечали все то, что они увидели. Затем им для сравнения показывали настоящую карту. Научные предметы также основывались на наблюдениях природы — как вино превращается в уксус, песок становится стеклом, а мрамор — известью. Музыка была частью нравственного воспитания и использовалась для развития в детях чувства социальной гармонии. Спортивные игры, которыми ученики занимались два раза в неделю, развивали командный дух и товарищество. Прежде всего детей учили извлекать уроки из событий реальной жизни, повседневных занятий, прогулок на свежем воздухе и использовать этот опыт, чтобы по-своему прочувствовать окружающий мир.

Методика Песталоцци мгновенно завоевала популярность. То, что начиналось как проект по реабилитации осиротевших детей, стало вдохновляющим примером для педагогов всего мира. К 1805 году метод стали использовать по всей Европе, школа Песталоцци открылась даже в Филадельфии. Новая техника обучения также стала ключевым элементом работы знаменитой (и какое-то время успешно функционировавшей) социалистической коммуны «Новая гармония» в штате Индиана — благодаря влиянию Уильяма Маклюра^{288 — 258}, одного из ее основателей.

Упор Песталоцци на непосредственный опыт, который должен помочь ребенку перейти от «смутной интуиции к чистому восприятию», привлек к нему внимание немецкого академика Иоганна Фридриха Гербарта. Они познакомились в швейцарском городе Интерлакен в 1797 году, и вскоре Гербарт стал близким другом и убежденным сторонником Песталоцци. В 1808 году Гербарт был преемником Канта^{289 — 210} на кафедре философии в Кенигсбергском университете. Он опубликовал работу «Идеи Песталоцци об азбуке созерцания» и как признанный авторитет в области образования тем самым ввел его методику в мейнстрим научной мысли.

На основе идей Песталоцци о чувственном восприятии и естественном обучении Гербарт сформировал первую теорию научной педагогики. В работе швейцарского учителя он видел социальный подтекст: «Важной целью Песталоцци было воспитание низших классов и стирание границ между сословиями. Таким образом реализуется не только народное, но и национальное образование. Потенциал системы Песталоцци достаточен, чтобы вырвать не только отдельные народы, но и все человечество из того бедственного положения, в котором оно прозябает».

Гербарт вывел идеи Песталоцци на более высокий уровень и задался вопросом: а что же, собственно, происходит с человеком, восприятие которого вовлечено в процесс познания из опыта? Гербарт считал, что каждый опыт меняет человека, следовательно, фиксация и интерпретация новых событий происходят под влиянием прежнего опыта, который уже стал частью личности индивида. Накопление опыта приводит к формированию того, что Гербарт называл «апперцептивной массой», то есть всей совокупностью опыта, с помощью которого индивид познает и понимает мир. В ходе этого кумулятивного процесса каждый опыт встает в один ряд с аналогичными, но более ранними событиями. Однако, если опыт является новым, он пересекает так называемый «порог сознания» (термин, введенный Гербартом) и сознательно фиксируется как новый. Гербарт установил значение этого порога для развития и формирования личности и таким образом положил начало научной психологии.

Оставался нерешенным вопрос о том, как определить момент перехода этого порога и осознания нового опыта. Можно ли его отследить? Можно ли представить его количественно? В 1833 году Гербарт перешел в Гёттингенский университет. Там он познакомился к коллегой по имени Эрнст Вебер и его учеником Густавом Теодором Фехнером. Вебер и Фехнер нашли способ «измерить» эффект опыта. Вебер разработал формулу, а Фехнер применил ее к «измерению сознания» и ввел в научный оборот новую дисциплину, которую назвал психофизикой.

Фехнер был странным человеком. Первые его произведения носили сатирический характер, например «Доказательство того, что Луна состоит из йода» или «Сравнительная анатомия ангелов» (в котором он писал, что раз ангелы совершенны, они должны иметь форму сферы). В 1839 году в результате экспериментов по изучению восприятия, во время которых он смотрел на Солнце сквозь окрашенные стекла, он частично ослеп на три года и вынужден был прекратить преподавание. Когда в 1843 году он поправился, его так впечатлил вид цветов, что он написал книгу «Нанна, или О душевной жизни растений». Фехнер также заинтересовался персидской мистикой и выдвинул концепцию «панпсихизма», в которой душа человека располагалась где-то между душами цветов и звезд.

В 1850 году он принимается за исследование по измерению опыта, которое в итоге приведет к открытию закона Вебера — Фехнера «О едва заметной разнице в ощущениях». Несмотря на заложенную в названии незначительность, закон имел поистине космическое значение. Основываясь на данных Вебера, Фехнер провел длительную серию опытов, чтобы понять, что приводит к пересечению «порога сознания», определенного Гербартом, и осознанию нового опыта. Фехнер был убежден, что это связано с уровнем интенсивности стимула, и пересечение порога зависит от того, насколько каждый последующий стимул интенсивнее предыдущего. Другими словами, Фехнер пытался определить наименьшее изменение интенсивности раздражителей, которое приводит к осознанию разницы между ними.

Вебер и Фехнер хотели продемонстрировать, что ощущение и стимул математически взаимосвязаны и силу ощущения можно предсказать, зная интенсивность стимула. В своих экспериментах они постепенно уменьшали разницу между двумя раздражителями до тех пор, пока она не становилась неразличимой. Они ставили опыты с восприятием веса, линий различной длины, звуков, интенсивности света, запаха, температуры и нот разной тональности.

Они обнаружили постоянную зависимость, проявляющуюся в процессе восприятия. Если интенсивность раздражителя удваивается, то, чтобы сознание заметило различие со следующим раздражителем, разница также должна быть удвоена. Так, если минимальным заметным различием в весе для пятидесяти фунтов является один фунт, то для веса в сто фунтов, различие будет составлять два фунта.

Таким образом, минимально заметное различие прямо пропорционально интенсивности изначального раздражителя. Это легло в основу математически описанного закона о чувствительности, с помощью которого можно было количественно исследовать любой вид опыта. С этого закона фактически началась современная экспериментальная психология.

Другим увлечением Фехнера было изучение светимости звезд. Он полагал, что его новый закон объяснял восприятие звездных величин в астрономии. Днем звезд не видно, поскольку дневное небо слишком яркое для того, чтобы на его фоне различить свет звезд. Ранее профессор физики из Мюнхена Карл Штейнгейль разработал прибор для измерения яркости звезд — фотометр (также его использовали для настройки газовых рожков^{290 — 107}). Прибор представлял собой телескоп, линза в объективе которого состояла из двух половин. Одна из линз могла поворачиваться вокруг оси, таким образом наблюдатель мог совместить в видоискателе изображение сразу двух звезд. Затем при помощи другой линзы изображение одной из звезд подстраивалось так, чтобы ее яркость совпала с яркостью второй звезды. Расстояние до этой линзы и показывало относительную разницу в светимости двух небесных тел.

При помощи фотометра Фехнер установил «едва заметную разницу» для яркости звезд, которую с тех пор использовали в качестве критерия определения звездных величин. Это был коэффициент 2,5. Иначе говоря, звезда первой величины была в два с половиной раза ярче, чем звезда второй величины и так далее. Яркость звезд первой и шестой величин различалась ровно в сто раз. Эта информация была крайне важна для определения дальности звезд. Уже существовала спектрометрия, и можно было определить химический состав звезд, а следовательно — приблизительную температуру горения и реальную светимость звезды.

Видимая звездная величина уменьшается пропорционально квадрату расстояния до звезды (например, если одна звезда в два раза дальше, чем другая, она будет в четыре раза тусклее). Зная эти закономерности, можно было высчитать точную дальность звезд. В 1908 году астроном Гарвардской обсерватории Генриетта Ливитт занималась необычными звездами — цефеидами, яркость которых нарастала и убывала с определенной периодичностью. Она установила зависимость между длительностью этого периода и яркостью звезды, что в конечном итоге помогло высчитать точное расстояние от Земли до цефеид.

Открытие Ливитт имело огромное научное значение. Эдвин Хаббл, другой американский астроном из Маунт-Вилсонской обсерватории в Калифорнии, 5 октября 1923 года обнаружил цефеиды в рукавах гигантского звездного скопления Messier 31 (М31) в созвездии Андромеды. Было установлено, что они находятся за пределами Млечного Пути. Дальнейшие вычисления показали, что точное расстояние составляет более семисот пятидесяти тысяч световых лет, то есть на шестьсот тысяч световых лет дальше, чем граница нашей галактики. Это заставило астрономов скорректировать предполагаемые размеры Вселенной как минимум вдвое.

Итак, благодаря ярким идеям о бутылочных крышках, бритвенных лезвиях, хронометрах, сверлении пушечных стволов, новой педагогике, экспериментальной психологии и звездных величинах, в 1934 году Хаббл изменил наше видение мира.

На своей лекции Хаббл произнес: «Звездная система движется в космосе подобно пчелиному рою в воздухе летнего дня. Изнутри этой системы, сквозь этот звездный рой, мы смотрим в космические дали за ее пределы. <…> Мы видим другие системы, сравнимые с нашей, расположенные на огромном расстоянии. <…> Они настолько удалены от нас, что отчетливо мы видим только соседние с нами светила, но не отдельные звезды этих далеких скоплений».

Следующее открытие Хаббла — о расширении космоса — привело к возникновению новых теорий происхождения Вселенной. В спорах об этом человечество ломало копья еще в Средние века…