Русь обновленная

О значении крещения Руси написаны, без преувеличения, горы научной и популярной литературы. Для христианина «значение» это очевидно и не нуждается в дополнительных комментариях. Подлинный смысл крещения Владимира и его подданных вполне выражен в приведенных словах Начального летописца. Но невозбранно, конечно, и рассуждать о мирских – будь то политических или культурных – последствиях принятия Русью христианства. Тем более что последствия эти оказались весьма благотворны.

Политическое значение налицо, и Владимир ощутил его выгоды сразу. Крещение включило Русь в сообщество христианских народов Европы. Это открывало путь к установлению добрососедских отношений между Русью и большинством сопредельных государств. Владимир стремился к миру и союзу со всеми единоверцами. Те же видели в нем теперь не вождя воинственного языческого племени, а христианского государя, причем почти что царского достоинства – и благодаря огромным размерам державы, и благодаря браку с порфирородной византийской царевной.

Было и значение внутриполитическое, хотя оно осознавалось и сказывалось гораздо медленнее. Приняв христианство из Византии, Русь сама стала миссионерским, цивилизующим центром для соседних с ней языческих племен. Принятие зависимыми от Руси племенами христианства полностью уравнивало их в правах с основным населением государства, способствовало сближению обычаев и культур. Целый ряд финских и других племен в результате превратились из данников в непосредственные составляющие Древнерусского государства, а позже отчасти и влились в состав русского народа.

Самым же заметным для самих русских в их повседневной жизни оказывался настоящий культурный бум, начавшийся сразу после крещения киевлян. На Русь начали проникать традиции иконописи и церковного каменного зодчества. Облик русских городов стремительно менялся. В одном сравнительно еще небольшом Киеве за время правления Владимира было возведено более четырех сотен церковных зданий – включая часовни и монастыри. Впрочем, каменными были далеко не все. Пока, в год крещения, по всей Руси во множестве рубились деревянные храмы.

Первым каменным храмом на Руси явилась церковь Святой Богородицы Десятинная. После крещения русская культура обрела наконец то духовное ядро для своей целостности, которое только и позволяет говорить о цивилизации. И эта новая духовная составляющая взывала к сотворению памятников себе – на века, в роды и в роды. Не в дереве – в камне. Тысячелетия язычества, при всей просторности и величии древних капищ, не породили у восточных славян ни одного подлинного произведения монументального искусства. Недоставало мобилизующей тысячи людей воли – но и не ощущалось необходимости. Однако теперь настали новые времена.

В 990 году, когда Владимир понял, что страна его крещена, он сразу задумал создать в Киеве подлинно монументальную церковь во имя Святой Богородицы. Это должно было бы стать разнообразно украшенное каменное здание, подобного которому на Руси еще не видели. Он послал в Византию за мастерами – каменотесами и иконописцами. Греки с готовностью оказали помощь. Под их руководством и началось возведение храма, длившееся пять лет. Местом для церкви Владимир избрал двор мучеников Феодора и Иоанна – в память об их гибели и во искупление собственной вины. Таким образом, церковь возводилась посредине киевской Горы, в окружении княжеских дворцов, которые при Владимире тоже перестраивались и украшались.

В дар строящемуся храму Владимир решил передать все те иконы, кресты и церковную утварь, которые вывез из Херсонеса. Но и приезжие греческие мастера добавили свои краски к украшению храма иконами и росписями. Владимиру этого показалось, однако, недостаточно, и для вящего украшения он поставил за Десятинной литые античные статуи, вывезенные из Крыма. Настоятелем церкви Богородицы Владимир поставил Анастаса Корсунянина, которому был благодарен за помощь, обернувшуюся христианским просвещением Руси. Вместе с ним в храме должны были служить и другие приведенные из Херсонеса священники. Согласно «Повести временных лет», Владимир «попов корсунских приставил служить» в новой церкви. Но Начальный летописец говорит – «епископов корсунских». Странная ошибка – если ошибка. Владимир в радости обращения вполне мог добиться для Анастаса и его соотечественников посвящения в епископы – конечно, в «безместные», без епархии.

Строились на Руси храмы – и, разумеется, распространялись по стране грамотность и книжность. Именно книжность виделась летописцу и видится современным ученым одним из главных признаков происходящих изменений. На Руси переписывались книги Священного Писания, переведенные некогда на славянский Кириллом и Мефодием. Фрагмент одного из таких древних списков Псалтыри на навощенных досках, «церах», обнаружен археологами в Новгороде в слоях начала XI века. На сегодняшний день Новгородская Псалтырь – древнейшая русская книга. Однако, конечно, не только (и не столько) на далеком Севере списывались книги Писания и богослужебная литература. Появлялись и первые собственные сочинения, вроде «Речи философа». Через творения славянских книжников Русь стремительно воспринимала богатства восточно-христианской культуры, соединившей в себе наследие православного христианства и эллинской античности.

Для русских людей того времени грамотность еще оставалась неким священным «умением», которое недоступно обычному человеку. Отсюда и особое, трепетное отношение к воспринимаемому на слух книжному слову. Владимир учредил школы – но не ради насаждения всеобщей учености, а для того, чтобы иметь своих, русских ученых. Сам он читать не научился и только жадно слушал чтение книг. Теперь это были уже не изложения Священной истории, а само Писание. Библия стала любимым, если не единственным, чтением новообращенного князя.

Из княжеских сыновей, стоит заметить, достоверно известно о грамотности только двоих – Ярослава и Бориса. Холодный, замкнутый в себе ум бывшего сидня Ярослава искал иной пищи, чем военные утехи, которыми он в детстве наслаждаться не мог. И это помогло ему по мере возмужания укрепляться в вере. Борис же, сын «болгарыни», рос пылким христианином. Для него, как и для отца, если не в еще большей мере, книги Писания и жития указывали жизненный путь, и Борис пылко стремился приникнуть к первоисточнику. Стоит еще сказать при этом, что Глеб, младший единоутробный брат Бориса, грамоте не учился и только слушал чтение старшего брата.

Владимир, как уже говорилось, не считал учение обязательным для князя и полагался только на способности и желание своих сыновей. Не осудим его за это – неграмотными оставались десятки правителей раннего Средневековья, славянских и германских. Например, живший в начале IX века Карл Великий, восстановитель Западной Империи, научившись читать, совершенно не умел писать. «Темное Средневековье» здесь не при чем – оно, наоборот, открыло дорогу к подлинной грамотности прежде «варварским» народам. Просто не все учились в один момент. Об умении Ярослава и Бориса читать источники говорят как о чем-то исключительном.

Однако неграмотность вовсе не мешала великому князю проникаться духом Писания. Слушая чтение Библии и житий, он восхищался деяниями древних патриархов, вождей и царей ветхозаветной эпохи. Его поражали равно гостеприимство Авраама, честность Иакова, кротость Моисея и незлобивость Давида. Он сравнивал себя с крестителем Рима, святым Константином Великим – и понимал, что пока недостоин равняться с ним. У Владимира появились новые примеры для подражания – наряду с Ольгой, о которой он отнюдь не забывал. Князь «поревновал делам святых мужей и житию их». Искренне, слезно раскаиваясь в совершенном до крещения – князь стремился уже к большему, чем просто искупление. И Писание указывало ему путь. Поступки князя, совершаемые под влиянием «словес книжных», могут показаться наивными современному человеку. Нам, читателям сотен тысяч печатных страниц, уже чуждо то преклонение перед писаным словом, которое охватывало души новокрещеных европейцев IX или X века. Но стоит ли удивляться тому, что они видели действительно священное – в священном слове Библии? Не это ли и нормально?

До глубины души поразила Владимира библейская заповедь «не убий». Князь не мог не соизмерить ее со своими деяниями. Отказаться от внешних войн он, конечно, не мог. Печенеги продолжали наседать на границы Руси. Но перестать казнить подданных было вполне в княжеской власти. Так Владимир и сделал.

На беду, вскоре после крещения, в стране «умножились разбои». Раньше «разбойниками» именовались члены бродячих дружин изгоев, которым приписывались оборотнические и колдовские способности. Как и викинги в Скандинавии, они временами прибивались к княжеским дружинам и окружались суеверным уважением. По мере усиления Рюриковичей и выстраивания огромной державы для разбойников становилось все меньше места. Когда же Русь крестилась, их образ жизни окончательно превратился в преступный для власти. Они стали разбойниками в нынешнем смысле слова. Само по себе это уже являлось поводом для озлобления. Но можно не сомневаться, что свою лепту вносили и разбредшиеся по Руси волхвы, для которых разбойники, в основном сохранявшие верность язычеству, становились товарищами по несчастью – и по борьбе.

Далеко не всегда разбойники попадали в руки своих кровников и могли быть убиты по древнему закону. Часто мстителей не оставалось или не обреталось – и тогда наступал черед княжеского правосудия. Избыточное милосердие князя, как только оно обнаружилось, немедленно придало разбойникам наглости. Церковные иерархи быстро осознали корень трудностей. К Владимиру в Киев собрались епископы и спросили князя: «Умножились разбойники. Почто не казнишь?» «Боюсь греха», – отвечал князь. «Так ты поставлен от Бога, – сказали епископы, – на казнь злым, а на милование добрым. Положено тебе казнить разбойников, но с испытанием».

Владимиру напомнили другую библейскую цитату, из послания апостола Павла, говорящего об обязанностях христианина перед мирской властью, но и о сути самой мирской власти как орудия Божьего в наказание злу. Владимир тут же принялся за дело. Он отказался принимать от родичей разбойников виры – откуп за голову. Всякий схваченный и уличенный подлежал после расследования обязательной казни. Усердие Владимира озадачило епископов и встревожило придворных. Киевские «старцы» вместе с епископами выступили в княжеском совете: «Войн много. А вира пойдет на оружие и на коней». «Да будет так», – согласился князь. Прежний порядок расправ за неотомщенные преступления был полностью восстановлен, и родам разбойников дали возможность выкупать своих бедовых сородичей.

Владимир еще в язычестве, еще в пору новгородского княжения, являл доброту и щедрость к подданным. Однако христианство сообщило этим его природным качествам большую глубину. На Руси было много людей, нуждавшихся в княжеской помощи. Разложение древних родов вело к появлению довольно большой прослойки «нищих и убогих», лишенных имущества. После принятия христианства сюда стали вливаться люди, у которых в языческую эпоху было вообще мало шансов выживать – калеки, состарившиеся изгнанники из общин. С другой стороны, нищенство пополнялось и иными людьми – разорившимися или не разжившимися горожанами, а также разного рода добровольными странниками, особенно вечными паломниками. Князь-христианин, подражавший страннолюбию библейского Авраама, должен был проявить достойную заботу об этих людях.

Конкретный толчок к явленным Владимиром чудесам милосердия (а все современники оценивали княжие милости как подлинное чудо, прежде невиданное) описывается по-разному. Согласно Илариону, Владимира захватили слова, сказанные пророком Даниилом языческому вавилонскому царю Навуходоносору: «Совет мой да будет тебе угоден, царь Навуходоносор, грехи твои милостынями очисти и неправды твои – щедротами к нищим». Согласно Титмару же, душу Владимира какое-то время смущала лишь краем уха услышанная евангельская цитата: «Да будут чресла ваши препоясанными». У него она вызывала воспоминания о прежней блудной жизни. Но придворные священники объяснили князю смысл слов «Да будут чресла препоясанными и светильники горящи» – следует каждый день блюсти воздержание, живя ожиданием Второго Пришествия и Страшного суда. Владимир устыдился и, в согласии с другим наставлением из того же Евангелия от Луки – «Подавайте милостыню, тогда все у вас будет чисто» – обратился к щедрым даяниям. Иные цитаты из Библии, слышанные Владимиром, приводит, как далее увидим, Начальный летописец. Он, видимо, и прав – Владимир находил в Писании самые разные подтверждения новой наклонности. Так или иначе, но все источники согласны в одном – истоком милостынь Владимира были его искренняя вера и доверие к библейскому слову, соединенные со страстным желанием искупить былые грехи.

Иларион говорит: «Кто поведает многие твои ночные милостыни и дневные щедроты, к убогим творимые, к сирым, к болящим, к должникам, к вдовам и ко всем требующим милости!.. Когда услышал ты, о честной, не оставил, услышав, сказанного, но делом довершил, просящим подавая, нагих одевая, жадных и алчных насыщая, болящим всякое утешение посылая, должников выкупая, рабам свободу давая. Твои щедроты и милостыня ведь и ныне людьми поминаются, паче же пред Богом и ангелами Его. Ради той милой Богу милостыни многое дерзновение обрел ты перед Ним, как присный Христов раб».

Для Иакова Мниха милости Владимира – главное доказательство его святости. «По делам разумейте святого», – напоминает он. «Прежде же всего милостыню творил князь Владимир, – повествует он далее об этих делах. – если немощный или старец не мог дойти до княжеского двора и взять необходимое, то посылали им на двор – все необходимое немощным и старым князь Владимир давал. И не могу исчислить множество его милостыней: не только в доме своем милостыню творил, но и по всему граду, не в Киеве одном, но и по всей Русской земле, и в градах и в селах, везде милостыню творил, нагих одевая, голодных кормя и жаждущих поя, странников покоя милостью, церковников чтя, любя и жалуя, подавая им потребное. Нищих, сирот, вдов, слепых, хромых и страждущих, и всех жаловал, одевал, кормил и поил». Владимир пышно отмечал все церковные праздники. По воскресным и праздничным дням он «три трапезы ставил: первую митрополиту с епископами, с черноризцами и с попами, вторую – нищим и убогим, третью – себе и боярам своим, и всем мужам своим».

О том же повествует и Начальная летопись: «Любил словеса книжные. Слышал ведь однажды читаемое Евангелие: “Блаженны милостивые, ибо те помилованы будут”. И еще: “Продайте имения ваши и дайте нищим. Не скрывайте себе сокровищ на земле, где тля таит и тати подкапывают. Но скрывайте себе имение на небесах, где ни тля не таит, ни тати не подкапывают, ни крадут”. И Давида, говорившего: “Блажен муж, милуя и раздавая”. Соломона слышал, говорившего: «Давая нищему, Богу даем взаймы». Это слыша, повелел каждому нищему и убогому приходить на двор княжеский и забирать все необходимое – питье и еду, и из скотницы (т. е. княжеской казны – С.А.) кунами. И устроил еж и это – сказал, что “немощные и больные не могут добраться до двора моего”. И повелел приготовить возы, наложив хлеба и мяса, рыбы, овощей различных, меда в бочках, а в других кваса, и возить по городу, и спрашивать: “Где больные, нищие, не могущие ходить?” – и тем раздавать необходимое». Написанное Нестором «Чтение о Борисе и Глебе» добавляет, что Владимир постоянно расспрашивал своего «проповедника» (вероятно, Анастаса): «Болен ли кто? и где?» О пирах «ласкового князя» Владимира народ вспоминал с благодарностью еще столетия спустя в своих былинах.

Так под воздействием новой веры менялся правитель Руси – а вместе с ним менялась и вся его страна, в жизнь которой вступали новые нравственные идеалы. Но кое-что изменить Владимир не был властен. Он стремился жить в мире с соседними христианскими правителями, и это ему удавалось. Но остановить тех, кто по-прежнему придерживался закона меча, для кого война служила главным источником славы и богатств, мог только меч. И на юге Руси продолжалась война с печенегами.

Разорительные набеги кочевников достигали киевской округи. Старые скифские валы, которые предание связывало с именем победителя Змея, «божьего коваля» Кия-Сварога, и именовало Змиевыми или Трояновыми, не могли сдержать вражеских налетов. Владимир задумал прикрыть Киевщину с юга настоящей оборонительной полосой, которая надежно преграждала бы путь из Степи. Прежде всего, князь рассудил: «Нехорошо, что мало городов около Киева». По его приказу и при его личном участии в первые годы после крещения строятся десятки укрепленных градов на южных реках, правых и левых притоках Днепра. На Десне, Остре, Трубеже, Суле и Стугне возникли крепости, заступавшие дорогу на русские земли Дикому Полю. Одним из первых был построенный на Стугне Василев. Другие были перестроены на местах прежних городищ. Все эти небольшие грады сходны друг с другом. Они защищены линиями валов и рвов, иногда естественными оврагами. Валы Владимира уже не были просто огромными земляными насыпями. В их основе стояли деревянные срубы, укрепленные также кладкой сырцового кирпича. Русские ли умельцы додумались до такой прочной конструкции, или Владимир хотя бы посоветовался с греческими инженерами – неизвестно.

Грады, однако, были бесполезны без гарнизонов. И Владимир, опираясь на налаженную им систему управления, затевает первую в истории Руси подлинную военную реформу. Раньше князь располагал собственной дружиной, племенными ополчениями и ненадежными наемными отрядами варягов и колбягов. В племенных градах, у местных князей или воевод имелись свои дружины (как во времена Святослава у Претича в Переяславле). Но и этого было недостаточно. Владимиру для его войны требовалось постоянное войско, прямо ему подчиненное. И он приказал набирать по северным землям «лучших мужей». Отборные воины словен и кривичей, эстов и вятичей отправлялись по княжеской воле на юг, защищать Русь от печенегов. Не обошлось, судя по всему, и без наемных варягов, – хотя их было гораздо меньше. Владимир нуждался в своих соотечественниках. «Все грады» обязаны были внести свой вклад в этот набор. Пришельцы становились и жителями, и защитниками княжеских крепостей. Подобное еще немыслимо представить себе за несколько десятилетий до того. Но теперь, трудами Ольги и Владимира, Русь сплачивалась в единое целое. Князь и сам ездил на север, в Новгород, чтобы собирать воев.

Владимир не ограничился только строительством и укреплением градов. По его приказу отремонтировали, расширили и укрепили сами Змиевы валы. В результате они превратились в сплошную линию укреплений, в несколько рядов протянувшуюся по обе стороны от Днепра. Она связывала между собой отдельные грады. На вершинах земляных валов Владимир выстроил также сплошную, поражавшую протяженностью воображение современников, деревянную стену. Пространство вокруг валов и градов, по берегам рек патрулировалось, видимо, конными разъездами – теми самыми «заставами богатырскими», о которых вспоминают русские былины. Хранят былины память и о том, из каких краев съезжались богатыри ко двору Владимира. Недаром в число самых славных воителей Владимира Красное Солнышко эпос включил и Илью Муромца, и ростовца Алешу Поповича, а Добрыню Никитича превратил в уроженца Рязани. «Словене и кривичи, чудь и вятичи», – как в Начальной летописи. Правда, вероятно, и в другом – успех воина при дворе «робичича» Владимира мало зависел от его происхождения. Если не среди наместников во градах, то среди старших на заставах вполне могли попадаться дети простых «людей» и смердов – вроде былинного Ильи.

Меры Владимира приносили результат. По словам летописи, он «одолевал» печенегов. Правда, временами кочевникам удавалось и осаждать приграничные грады, и прорываться сквозь линии валов до южных окрестностей Киева. Но до стен самого Киева при Владимире их набеги не заходили. Сил, прорвавшихся сквозь валы, не хватало, чтобы угрожать столице Руси. Самые дальние набеги останавливали на подступах к стольному граду, на Стугне или в верховьях Ирпени. Возведенная Владимиром стена надежно защитила его державу.

Подлинной столицей Владимировой засеки на Левобережье стал Переяславль, который князь полностью, до основания, перестроил в 991 году. Своего князя здесь уже давно не было, зато имелась дружина с воеводой, теперь напрямую подчиненная Киеву. Владимир дал городу нового хозяина. Он принял решение расположить здесь митрополичий престол и поселил в Переяславле митрополита Леона. Тем самым подчеркивалась независимость духовной власти от светской, княжеской.

Говоря о строительстве Переяславля, это следует иметь в виду. Город возводился не только как главный, полный войск и открытый беженцам оплот против печенежских набегов – но и как памятник величия молодой Русской церкви. По всем этим причинам и оказался он самым большим из всех русских укрепленных градов. Его валы охватывали площадь примерно в 80 гектаров – почти в восемь раз большую, чем укрепления Киевской Горы. Дело в том, что в Переяславле – впервые на Руси – охвачены валами оказались не только крепость-детинец, где пребывали митрополит с воеводой, но и застроенный жилыми дворами «окольный город». В окольном городе Переяславля рядом с дворами торгово-ремесленного люда, как и в северном Новгороде, строились богатые боярские усадьбы. Для заселения огромного, по тогдашним меркам, города Владимиру едва ли хватило бы жителей округи. Вероятно, привлек он и переселенцев с северных земель. Переяславль под управлением Леона процветал, оправдывая свое первое место среди всех русских градов.

С появлением постоянного гарнизонного войска менялась роль и княжеской дружины. Дружинники по-прежнему оставались в первую очередь воинами. Но война переставала быть их единственным долгом. Теперь старшие дружинники, бояре больше времени проводили в Киеве при князе, как его советники и соучастники в делах власти. «Владимир любил дружину, – отмечает летописец, – и с ними думал о строении земском, и о ратях, и о уставе земном». Вместе с епископами и градскими «старцами» они помогали Владимиру управлять страной. Впрочем, «старцы» как особый слой постепенно исчезают. Дети полянских родовых старейшин-«господ» уже осознавали себя русами и служили в княжеской дружине. Наследуя влияние и богатства отцов, они превратились в княжеских мужей, в бояр.

Почтение Владимира к своей дружине выражалось и в знаменитых пирах. Каждое воскресенье вслед за пиром для духовенства и для нуждающихся наступал черед княжеских людей – бояр и телохранителей-гридней. Помимо них, на пир в княжескую гридницу приглашались старшины киевского ополчения – сотские и десятские, а также просто богатые и знатные, «нарочитые мужи». Пир по воле Владимира устраивался даже тогда, когда сам он присутствовать не мог. «Бывало на обеде том, – рассказывает летопись, – много мяса скота и зверей, и изобилие всего».

Как-то напившиеся дружинники стали роптать на князя: «Плохо то, что дают нам для еды ложки деревянные, а не серебряные». Ропот, конечно, был сущей наглостью. Но справедливости ради надо отметить, что дружинники уже насмотрелись на столовые приборы греков в Херсонесе. Владимир, услышав пьяные речи, немедленно повелел изготовить для дружины серебряные ложки. «Серебром и златом, – сказал князь, – не найду дружины. А с дружиной найду злато и серебро, как дед мой и отец доискались злата и серебра с дружиною».

В этих словах звучит прежняя, казалось бы, уходящая правда воинского мира. Что же, Владимир стоял на рубеже двух эпох, одним из первых перешагнул порог новой цивилизации. Но он все же не собирался в действительности ходить по дальним странам, «доискиваясь злата и серебра», подражая Игорю и Святославу. В словах князя – дань уходящему «отчему преданию», но и верность тому в нем, что было действительно важно. Владимиру не нужны были заморские наемники, дружина, служащая за «злато и серебро». Он ценил своих «мужей» именно за то, что они были укоренены в русской почве и могли стать вместе с ним наилучшими строителями русского государства. Так старое и новое неразрывно сплетались в делах и речах великого князя. «И жил Владимир по устроению Божьему, и дедовскому и отчему», – так, весьма символично, завершает пространную похвалу князю и повествование о его трудах Начальный летописец.

Князю и необходимости больше не было в завоевательных войнах. Его держава по богатству и размерам превосходила подавляющее большинство христианских стран, на равных соперничала со Священной Римской и почти что на равных – с Византийской империей. Владимир мог позволить себе нескудеющей рукой одарять и дружину, и духовенство, и нищих. Дань свозилась в Киев со всех сторон необъятной Восточноевропейской равнины. Киев, Полоцк, Новгород, другие растущие русские города, пути «из Варяг в Греки» и «в Хвалисы» привлекали купцов со всего христианского мира – и не только. Правители соседних стран искали мира и союза с Владимиром, подносили ему щедрые дары.

Киевский князь неизбежно задумывался о новом титуле. Он именовал себя каганом – но это обозначение высшей власти, хотя и сохранявшееся, принадлежало языческому прошлому. Оно многое говорило восточным славянам и кочевым тюркам – но ничего, кроме памяти о давних войнах с кочевниками, не пробуждало у христианских народов. Владимир думал о христианском империуме, о «царстве» по-славянски. Обновленная держава Рюриковичей вполне могла таковым считаться.

Брак на Анне, как рассуждал Владимир, ввел его в семью византийских «царей». Анну на Руси и даже в греческом Крыму не называли иначе, чем «царица Владимирова». Мы не знаем в точности, как на претензии русов реагировал Константинополь. Однако нет ничего невероятного в том, что Василий и Константин, чтобы почтить сестру, пожаловали Владимиру титул кесаря, «цесаря» – высший после императорского в византийской иерархии чинов. Кесарь считался вторым или третьим (в зависимости от количества императоров) лицом в Империи и в известном смысле соправителем государя. В позднем Риме «цезари» при императорах-августах являлись именно младшими соправителями.

Тонкость, однако, заключалась в том, что разницу на Руси не понимали. С древнеримских времен у славян удержалась память, что «царь», «цесарь» – это и есть император. Иначе византийских императоров (в отличие от разнообразных князей и королей) не называли. Словом «царь» переводили (и поныне переводят) греческое «василевс» – основной императорский титул в Византии. Так что пожалование «цесарства» Владимиру и сам он, и его подданные предпочли понять однозначно. Империя невольно признала за Русью имперское достоинство. Владимир не претендовал, в отличие от Святослава, на власть над «греками». Но в международных делах он хотел иметь вес, сопоставимый с весом византийских императоров. И это, и вместе с тем насущные нужды торговли и регулярных раздач «имения», побудили его к еще одному нововведению. При Владимире рождается русский монетный двор.

Владимир велел чеканить золотники и сребреники. Золотники, скорее всего, чеканили лишь при первых выпусках, сребреники продолжали выпускать вплоть до последних лет его правления. Лучшие образцы этих монет являются замечательным памятником древнерусского искусства. Именно древнерусского – резали штемпели и чеканили монеты русские мастера, уже набившие себе руку на княжеских свинцовых печатях. Изображения на монетах выполнены обычно получше надписей, в коих нередки ошибки. Впрочем, и для изображений наряду с талантливыми мастерами приходилось привлекать и негодящих ремесленников. Это неудивительно при масштабах Владимировых даяний.

Образцом, а заодно и материалом для золотой монеты стал византийский солид. Солид был наиболее уважаемой монетой Европы, и недаром – высокая золотая проба в нем оставалась практически неизменной со времен Древнего Рима. Эту высокую пробу в точности унаследовал и золотник Владимира. Он действительно являлся золотой монетой – и потому неким вызовом византийским свойственникам киевского князя. На лицевой стороне золотников изображался князь, восседающий на княжеском «столе», действительно пока более напоминающем стол, чем престол. В правой руке Владимира – крест, но по левую руку выбит родовой княжеский знак, трезубец. Надпись, ободом охватывавшая княжеский портрет, гласила – «Владимир на столе». Или, реже, – «Владимир, а се его злато». И в том и в другом слышится возглашение мощи независимой Руси и ее князя. Но не забыли резчики и о Том, Кто даровал эту мощь. На обороте монеты, по византийскому образцу, находился лик Христа Пантократора, Вседержителя, с надписью: «Исус Христос».

Изображение князя на монетах – первое в истории Руси и вообще первый русский «портрет» реального лица. Учитывая, что печатей Владимира не сохранилось, именно по золотникам мы можем судить о внешности и облачении киевского князя. Судя по ним, у князя были густые, казавшиеся насупленными брови и крупный, немного горбящийся нос. Владимир, как и его отец Святослав, носил длинные усы. Неясно, отпускал ли князь (в отличие от Святослава и скорее по простонародной традиции) бороду. На некоторых сребрениках он определенно безбородый, но на золотниках кажется бородатым. Может быть, Владимир не мог решить, каким обычаям лучше следовать?

Скипетр с навершием-крестом и увенчанная крестом же высокая шапка с подвесками – явное заимствование из византийского императорского обихода. Однако Владимир, по сути, пока лишь добавил крест к княжескому жезлу и русской шапке-складне. Облачен князь в просторный украшенный плащ, застегнутый фибулой.

Серебряные монеты старейшего типа напоминают золотники. Правда, высокопробных сребреников очень немного. Большая часть их – слегка посеребренная медь. Частое явление в те времена, в том числе для монет византийских и особенно арабских. Непостоянен был и вес этой монеты. Но первые штемпели для сребреников изготовляли тонкие мастера, ответственно подходившие к своей задаче, и изображении на самых ранних не уступают золотникам. Легенда сребреников гласит: «Владимир, а се его сребро».

Собственный монетный двор в глазах Владимира был непременной принадлежностью суверенного государя. Выпуск монеты подтверждал его право общаться на равных с Византией. Право, отвоеванное в Херсонесе. В Херсонесе князь обрел веру. Но там же он и смыл с Руси позор неудач Игоря и Святослава. Русь христианская являла себя не только чище – но и сильнее языческой.

Добиваясь равноправия с Империей, Владимир невольно обращал взор на Запад. Не в религиозном смысле – этот выбор был уже позади. Но самостоятельные отношения с ближними и дальними соседями-христианами являлись главным свидетельством политической независимости Руси. Это, конечно, не значит, что сами западные иерархи и монархи не думали вовлечь Русь в строящийся латинско-католический мир.

Вскоре после крещения Руси, примерно в 991 году, в Киев прибыло, по преданию, посольство от папы. Предание это сохранилось в поздних летописях, но они его позаимствовали из Киевского свода конца XII века и Смоленской летописи века XIII, которые известны нам благодаря выпискам В.Н. Татищева. Около 990 года на Западе произошли события, которые сами по себе могли привлечь внимание Римского престола к Руси, независимо даже от ее крещения.

Князь гнезненских полян Мешко, продолжавший объединять польские земли, но на востоке сдерживаемый Владимиром, устремился на юг. Выбив чехов из древней земли вислян, гнезненский князь подчинил себе Краков, который с этих пор стал одной из столиц Польского государства. Но Мешко понимал, что успех может оказаться и временным. У Польши династии Пястов имелось много сильных врагов – и Чехия, и Русь, и Германия (хотя мир с ней и поддерживался женитьбой овдовевшего Мешка на дочери немецкого маркграфа). И после взятия Кракова Мешко решил отдать Польшу под покровительство Рима. Так поступали многие правители Западной Европы. Вручение своих земель папе, принесение ему вассальной присяги и выплата регулярной дани («денария святого Петра»), вместе с тем гарантировали независимость. Подчиненный напрямую папе не подчинен уже германскому императору. И ни один католический монарх не решится полностью уничтожить владение, платящее дань престолу святого Петра, как бы ни складывались превратности войны.

Вскоре после краковской победы в Польшу прибыли представители папы Иоанна XV. Они вместе с придворными Мешко описали границы Гнезненского княжества и составили сохранившуюся до наших дней дарственную на имя «святого Петра», то есть римского папства. В ней Мешко признавал границу Руси «простирающейся до Кракова» – то есть оставлял Червенские города Владимиру. Думается, что это было совместным решением его и папских послов. Мешку, не на жизнь, а на смерть схватившемуся с чехами, война с Владимиром нужна не была. Рим был заинтересован в мирных и дружеских отношениях западных монархов с новокрещеной Русью – и по искренним соображениям единоверия, и ради усиления Римской церкви за счет привлечения русской паствы.

Пока же папское посольство отправилось из Польши дальше, в Киев, неся вести о решении Мешка. Отказ от претензий на Червенские грады исчерпывал конфликт. Большего Владимир от Польши и не добивался. Воевать с христианами он впредь не желал. Так что если легаты Иоанна XV указывали еще и на новую «подчиненность» Польши Риму, то это было излишне. Разве что дополнительный аргумент для желавшего мира киевского князя.

Вопрос о принятии латинского «закона», было разрешенный, теперь неизбежно ставили перед Владимиром снова. В Киеве, вероятно, еще оставалась миссия латинян, вынужденная свернуть свою деятельность перед лицом успехов греческого духовенства. Однако вряд ли папство так быстро оставило попытки. Вряд ли, однако, и Владимир стремился перерешить раз решенное. Послов от папы он принял и проводил с почетом и лаской, отправил вместе с ними – в том числе и для скрепления мира с Польшей – своего посланца. Но религиозных выводов, ожидаемых на Западе, так никогда и не последовало.

Свою роль в этом, конечно, сыграли и пастырские наставления. В Константинополе переговоры с Римом вызвали тревогу, и патриарх отправил Владимиру некое письмо. Смоленская летопись, создававшаяся в пору ожесточенной борьбы с католическими рыцарями на западных границах Руси, приводит его текст. Однако это в лучшем случае вольное переложение, в худшем – риторический вымысел летописца, к тому же, возможно, обработанный В.Н. Татищевым. В начале действительно перечисляются основные расхождения латинской и греческой веры, о которых Владимиру, по Начальной летописи, говорили еще в Херсонесе. «Вера римская недобра, – писал будто бы патриарх. – Они ведь дурно молвят о Духе Святом, что от Отца и Сына исходит, разделяя Святую Троицу. В субботу постятся, хлеб пресный, а не кислый освящают. Папу безгрешным называют, чему Христос, апостолы и святые отцы не учили. А как папе безгрешным быть, когда много было пап ариан, несториан и других еретиков, за то соборами проклятых?»

Уже тогда, в конце Х века, все эти пункты разногласий хорошо осознавались православным Востоком. Последняя фраза слегка сгущает краски, но может еще объясняться полемическим запалом. Однако далее смоленский летописец заставляет константинопольского патриарха излагать известную легенду о папессе Иоанне – женщине, ставшей папой и умершей родами в крестном ходу. Легенда действительно известна, но только с XIII века – со времени самого летописца! Общий смысл патриаршего послания, по крайней мере, подытожен верно: «И вы того их зловерия не принимайте и учению их не верьте».

Итак, трудно признать сохраненный Татищевым текст патриаршего послания подлинным. Зато до нас сохранилось сочинение Леона, «митрополита Переяславля Русского», направленное против римлян. Называется оно «Послание боголюбивейшего Леона, митрополита Русского Преслава, о том, что не следует употреблять в службе опресноки». Таким образом, этот труд посвящен одному из самых важных пунктов полемики с латинянами. Спор об опресноках носил отнюдь не внешний характер. Разное приготовление хлеба к пресуществлению отражало разный подход Западной и Восточной церквей к ветхозаветному в христианстве, к роли и месту Нового Завета в истории человечества. Запад предпочел пресный хлеб, священный в ветхозаветную эпоху. Восток полагал, что Христос внес в мир «новую закваску».

Если сочинение Леона принадлежит современнику Владимира Святого, то является одним из древнейших византийских сочинений такого рода. Это-то и вызвало сомнения в авторстве первого Владимирова митрополита. Вокруг послания в науке идет дискуссия – в частности, предполагалось существование более позднего митрополита Леона или Леонтия в Переяславле. Но такой не упоминается ни в летописях, ни в синодиках, ни в житиях. Леон же времен Владимира, сидевший в Переяславле, – личность вовсе не гипотетическая.

Повод к написанию «Послания» дало, видимо, как раз прибытие римских послов ко двору русского князя. Леон написал сочинение на родном, греческом языке. Но основные его идеи придворные священники могли изложить князю и на русском. Это было, конечно, обращение не столько непосредственно к князю, сколько именно к духовенству, дававшее ему аргументы в богословском споре. Писался текст, возможно, по поручению патриарха – и не это ли «Послание» в итоге запомнилось при киевском дворе как патриаршее? Событие отразилось и в Начальной летописи, которая относит наставление о латинянах еще к «Речи философа»: «Слышали же и то, – говорит он в летописи, – что приходили от Рима учить вас вере своей. Вера же их немного против нашей искажена. Служат ведь на опресноках, то есть на облатках, которые Бог не заповедал».

События на Западе не только нежданно напомнили князю о раздумьях над выбором «закона». Они побудили его укрепить западную границу Руси, а затем и предпринять последнюю свою – и за все христианское время единственную – завоевательную войну. Усиление Польши, как бы то ни было, требовало ответного усиления киевской власти над Волынью и Червонной Русью. Волыняне же доселе оставались независимыми во внутренних делах, разделенными на несколько племенных княжений с собственными стольными градами – может быть, с верховным князем во главе. Кроме того, поражение Чехии открывало дорогу на Запад. Прикрытые от Польши Червенскими градами, земли белых хорватов оказались фактически самостоятельными после потери чехами Кракова. Однако им угрожали другие соседи – венгры, завоевавшие уже немало славянских земель. Владимир не желал уступать кому-либо земли хорватов. Они остались единственным восточнославянским, древнего антского корня, племенем, которое еще не входило в состав его державы.

В начале 992 года Владимир выступил на Запад. Какое-то время он провел в Белгороде на Ирпени, излюбленной своей резиденции. По его приказу Белгород был перестроен и укреплен заново. В расширившийся город с усиленным гарнизоном «свели» на жительство множество людей из других градов. Размерами и мощью укреплений Белгород сильно уступал Переяславлю. Но если Переяславль стал сердцем восточного, левобережного крыла засеки, то Белгород – западного, правобережного. Заодно он прикрывал с тыла войска великого князя, двинувшиеся теперь на закат.

Владимира, вероятно, сопровождали в походе вступившие в отрочество сыновья – Всеволод «Рогнедич» и Святослав «Мальфредич». Святослава Владимир поставил на княжение в Деревской земле, возрождая тем самым племенную автономию древлян. Здесь он, конечно, встретил хотя бы показную благодарность. Но Всеволода он намеревался посадить князем на Волыни – и наткнулся на сопротивление.

Волынская знать, частично крестившаяся еще в IX веке и постепенно отвращавшая от языческих обычаев люд, ничего не имела против крещения Руси. Но свою власть немалая часть волынских князей и «господ» отдавать даже крещеному Киеву не желала. Когда-то они подчинились Владимиру мирно, озабоченные усилением поляков. Теперь, когда Владимир отодвинул польский рубеж, следовало заботиться уже на его счет.

Летописец ничего не говорит о волынском этапе похода. Судить мы можем по результатам, отразившимся и в материалах раскопок современных археологов, и в самой же летописи. Владимиру пришлось начать военные действия и разрушить несколько волынских племенных градов, в том числе два довольно крупных, соперничавших по размерам с Киевом. Однако другие сдались без насилия и разрушений – в их числе Волынь, стольный град всех волынян на Буге. Владимир, однако, не полагался ни на раздавленных бунтарей, ни на местных сторонников. В землях двух сильнейших племен волынского союза – собственно волынян и лучан – он выстроил два укрепленных града, которые должны были стать новыми оплотами киевской власти. На востоке, у лучан, это был Луцк. На западе же, у волынян – Владимир, названный в честь князя, а позднее прозываемый обычно Владимир-Волынский.

Князь сохранил старшинство волынян в их племенном союзе – видимо, в знак признательности за добровольное покорение города Волыни. Именно Владимир стал стольным градом западных земель. Именно здесь сел на княжение Всеволод Владимирович, младший сын киевского князя и Рогнеды. Владимир-Волынский превратился подлинно в главный город Западной Руси. В сферу его влияния входили не только волынские земли, но и Червенские грады, и непокоренные еще владения белых хорватов.

В этой связи несколько умалялась роль Турова. Сначала град Владимир вошел в Туровскую епархию, и в перечнях волынских митрополитов грек Фома, туровский епископ, стоит на первом месте. Но затем во Владимире учредили независимую епископию, намного превышавшую

туровскую размерами. Имя первого епископа по поздним летописям, Стефан, заимствовано (как в случаях с Черниговом и Белгородом) из позднейшей истории. Синодики же называют первым владимирским епископом после Фомы – некоего Анития. Более о нем ничего не известно. А жаль, поскольку именно он позднее должен был стать одним из главных наставников святого Бориса Владимировича.

Итак, новопостроенный Владимир, не только в церковном смысле, рос отчасти за счет Турова, а это не могло радовать вошедшего в возраст «двуотчича» Святополка. Он с ревностью смотрел на Владимирское княжество и на все происходящее там, видя в самом основании нового града знак отцовской нелюбви. Отцовской ли? Святополк не просто знал, чей он сын на самом деле. Он с гордостью считал и провозглашал себя сыном Ярополка, избрав в качестве княжеского знака, в отличие от Владимира и всех его сыновей, древний двузубец Рюриковичей. Задумывался ли юноша уже тогда о мести? Неведомо. Во всяком случае, Святополк прилагал усилия к обогащению и укреплению собственных земель. Его трудами чуть севернее Припяти, между Туровом и Берестьем, разросся новый град – Пинск, одна из главных его резиденций.

Владимир провел в волынском походе и за строительством новых городов весну и лето 992 года. Зазимовал он, судя по всему, также на западе. Неудивительно, если в только что «срубленном» Владимире. После окончательного покорения Волыни на очереди было завоевание хорватских земель, и возвращаться в Киев не имело смысла.

Передвижения русских войск в Побужье вызвали тревогу в Польше. Дело в том, что как раз в 992 году скончался Мешко. На престол вступил его сын от чешки Добравы Болеслав – немедленно изгнавший из страны свою мачеху Оду с ее сыновьями Мешко и Ламбертом. Задушенная Болеславом в зародыше смута тем не менее подозрительно совпала с походом Владимира на запад. Болеслав, конечно, не мог знать о намерениях киевского князя. Воспринял же он движение русской рати однозначно – как угрозу большой войны. Потому и он привел войска к червенскому порубежью, и со ссылкой на русскую угрозу отказался явиться по вызову германского императора на его войну с полабскими славянами-язычниками.

Но Владимир не собирался более воевать с Польшей. Весной 993 года его войска выступили через Червонную Русь к Верхнему Поднестровью, землям Белой Хорватии. Русские летописи кратки в упоминании этого последнего описанного ими похода великого князя. «Пошел Владимир на хорватов», – этим свидетельство и ограничивается. Но и из позднейшего подчинения почти всех земель белых хорватов Руси, и из несомненного факта крещения всех их по греческому обряду явствует, что война была успешной. Хорваты, конечно, стремились сохранить только что обретенную независимость и оказали сопротивление. Тем не менее едва ли оно являлось по-настоящему организованным и упорным. Наверняка среди хорватской знати, платившей доселе дань чехам, нашлись сторонники подчинения гораздо более близким по крови киевским русам. Крещение же вообще не должно было натолкнуться на особое противодействие – на землях хорватов уже на протяжении нескольких десятилетий вели проповедь миссионеры Пражской епархии. Греческий обряд в соединении со славянским богослужебным языком оказался для тянувшихся к христианству хорватов подлинным даром. Жители Закарпатья, подкарпатские русины, сохраняли верность ему и века спустя, вопреки жесточайшим гонениям времен католического господства. Крещение хорватов оказалось важнейшей задачей для учрежденной Владимиром и Леоном самостоятельной Владимирской епархии.

С походом на хорватов была подведена последняя черта под племенной раздробленностью восточнославянских земель. Все до единого племенные союзы отныне подчинялись власти великого киевского князя. Владимир завершил труды своих предков, создав величайшую державу Восточной Европы и одно из крупнейших европейских государств. Отличие его от отца, деда и пращуров заключалось в том, что он действительно – при помощи Добрыни – осознал в свое время, по какому пути следует идти. Главное же – он строил не просто великую страну, но страну христианскую. И высший знак видится в том, что все восточные славяне сплотились в Русь только тогда, когда княжеский скипетр увенчался крестом.