Поиски на востоке

История крещения Руси подробно описана в летописи, многократно изложена в объемных научных трудах, в прямом смысле вошла в учебники. Тем не менее до сих пор в ней есть неясности, порождающие споры среди специалистов. Одна из главных, как ни странно, касается хронологии. После ситуаций с рождением Владимира и его восшествием на престол основной вопрос прозвучит вполне привычно – когда именно происходили описанные в источниках события?

В Начальной и всех последующих летописях история крещения страны четко разбита на три смысловых блока. Каждому отведено по погодной статье. Под 6494 (мартовским 986/7 по древнерусскому счислению) годом рассказывается о посольствах к князю от представителей разных религий, о знаменитом «выборе вер». Под 6495 (987/8) – об ответных посольствах, об «испытании вер» и о решении Владимира принять крещение. Под 6496 (988/9), наконец, – о походе Владимира на Корсунь (греческий Херсонес), принятии там крещения, брачном договоре и союзе с Византией и о «крещении Руси». Причины внезапной войны с Византией никак не объяснены. Начальная летопись, однако, под 988/9 годом вновь кратко сообщает о крещении Руси, подробно рассказывая о создании духовной иерархии и крещении Новгорода. Объясняется дублирование просто. Источником т. н. «корсунской легенды» является не историческое сказание о первых князьях, а особый сохранившийся до нас житийный памятник – «Слово о том, как крестился Владимир, взяв Корсунь». В Повести временных лет двойная датировка исчезла. Но осталась отсылка к ошибочным, по мнению летописцев, версиям крещения – будто Владимир крестился на Руси, в Киеве или в Василеве. Те, кто так считает, названы «не ведающими право».

Но, по многим признакам, «не ведал» сам наш Начальный летописец. Уж слишком авторитетны свидетельства «не ведающих». Повествование Иакова Мниха укладывается в несколько строк, но выглядит гораздо стройнее. Согласно ему, сам Владимир крестился на Руси в конце 987-го или в самом начале 988 года. Поход на Херсонес имел место в 989-м, и после него произошло общее «крещение Руси». Так же, как Иаков, датирует крещение Владимира и Нестор в «Чтении о Борисе и Глебе». Вопреки Повести временных лет, одним из авторов или редакторов которой являлся.

Это прекрасно согласуется со свидетельствами иностранных современников. У Титмара последовательность почти та же: сначала брачный договор и крещение князя, а потом война Владимира с греками. Лев Диакон, византийский историк конца Х века, четко относит взятие Херсонеса к 989 году. Из свидетельств же других византийских и арабо-христианских авторов становится совершенно ясно, что переговоры с Византией о браке и крещении велись только с осени 987 года и в 988-м вылились в союз. Правда, со слов сирийского хрониста XI века Йахъи Антиохийского можно понять, что война с Византией предшествовала этому союзу. Но это место не очень четко, и больше оснований – в том числе чисто хронологических – вслед за Иаковом и Титмаром говорить о временном разрыве. О причинах такого разрыва высказывались вполне достоверные гипотезы, и здесь как раз русские летописцы проливают свет на реальность. Такая хронология в целом не противоречит общеизвестной дате крещения Руси, восходящей к Начальной летописи. Но позволяет уточнить некоторые важнейшие детали. Изложим, однако, всю последовательность событий – именно в деталях.

Летописная повесть о «выборе вер» во многом легендарна. Главная слабость летописной разбивки заключается в том, что каждый рассказ – о «выборе», «испытании» и Корсунском походе – вполне закончен. В конце каждого принимается одно и то же решение – о принятии христианства. И без всякой даже чисто психологической мотивировки дважды оно не имеет продолжения. Колебания в столь серьезном выборе более чем естественны, но то-то и оно, что в летописи этих колебаний нет. Отсюда несообразности. Так, в «выборе вер» Владимир отвергает все иные варианты единственными хлесткими фразами – но после этого при «испытании» все веры вновь для него равноценны. Далее, как уже ясно, доверившийся Корсунскому преданию Начальный летописец ради цельности изложения по той самой разбивке несколько сместил хронологию. В кратком Древнейшем житии последовательность иная, более согласная с иностранными источниками и более логичная – сначала отказ от ислама и от крещения с Запада, а затем уже контакт с Византией. Наконец, летопись, сосредоточившись на главном, совершенно снимает весь политический фон важнейших событий.

А таковой у них был. Послы из Булгара и Итиля прибыли к Владимиру в 986 году для скрепления мирных договоров прошлого года. Посольство от волжских болгар, кроме того, решило еще одно дело – верный способ упрочения мира. Как раз в это время Владимир вступил в свой последний языческий брак. И была его жена «болгарыней».

Здесь, правда, возникает определенное противоречие. Младший сын «болгарыни», последнее дитя, зачатое Владимиром до брака с византийской царевной, носил древнее северное имя Глеб – единственное, кстати, неславянское по происхождению среди Владимировых сыновей. Но старший, родившийся, вероятно, еще до крещения, стал Борисом. Это славянское имя именно в такой «краткой» форме – чисто дунайско-болгарское, его носил первый болгарский князь-христианин. Могло ли оно быть занесено в Болгарию Волжскую? Собственно, имя Борис вкупе с попытками некоторых поздних средневековых писателей приписать святым Борису и Глебу происхождение от христианской жены Владимира Анны породило разные «дунайские» гипотезы. После того как ошибочность «подкрепленных» Псевдо-Иоакимом догадок В.Н. Татищева о болгарском происхождении самой Анны обнаружилась, возникла идея расторгнутого ради Анны первого христианского брака с болгарской царевной. Никакого следа этого, однако, ни в одном источнике, даже критичном к Владимиру, нет.

А вот на вопрос – могло ли быть занесено в Волжскую Болгарию имя «Борис»? – ответ положительный. Могло. После Болгарской войны Иоанн Цимисхий уничтожил Первое Болгарское царство, уже порушенное Святославом. Из Болгарии в другие славянские страны (в том числе и на Русь) потянулись беженцы. Те, кто остался на родине, возродили государство и организовали сопротивление. Но многие представители знати, конечно, бежали. Бежали не обязательно к славянам. У болгар была и иная родня, и это долго помнилось на Балканах. Болгары не могли не осознавать себя единокровными с далеким народом того же имени. О связях Волги с Дунаем нам ничего не известно, но сомневаться в них не приходится. Принятие одними болгарами христианства и другими ислама разделило древнее единство. Но кое-кто мог попытаться его воскресить. Так что разбивать связь между болгарским посольством 986 года и последним языческим браком Владимира с «болгарыней» смысла не имеет. Эта жена его вела род в первом или втором поколении от недавних беглецов с Балкан, которые вполне могли и сохранить верность христианству.

Итак, послы прибыли в Киев. Политические дела не требовали долгих разговоров и завершились быстро. Все порешили еще в минувшем году. Болгары и принявшие ислам хазары, впрочем, наверняка хлопотали еще и о хорезмийских интересах. Владимир шел навстречу, рассчитывая завязать с богатой среднеазиатской страной прямые связи.

Во время пребывания в Киеве послы стали свидетелями языческих ритуалов – и клятвы русов перед своими кумирами на верность новым договорам, и княжеской свадьбы. Так что разговор с князем о вере возник легко. Другое дело, что ревностный еще недавно язычник внезапно проявил гораздо большее, чем обычную вежливую любознательность. Владимир не просто расспрашивал послов об их воззрениях – он выбирал воззрения себе по вкусу. Поняв это, послы прямо принялись проповедовать, «учить».

Мы не можем точно сказать, когда именно привитая Ольгой широта духовных интересов по-настоящему заставила Владимира усомниться в язычестве. Возможно, воспоминания об Ольгином единобожии возбудили душу князя после созерцания мужественной гибели Феодора и Иоанна. Владимир не мог не видеть, что его боги оставили моральную победу за служителями Бога греков. Может, процесс шел гораздо медленнее, и сомнение просто само собой вырастало из долгих размышлений о собственной судьбе, о собственных проступках и преступлениях. Языческие боги не обещали милосердия – но, похоже, не торопились и карать. Владимир мало-помалу начинал понимать, что не обильные жертвы, а собственные ум и доблесть приносят ему победы. Начинал «верить в самого себя», подобно многим дружинникам. Наконец, возможно, что отказ от прежней политики при заключении мира с болгарами дал новое направление мыслям князя. Дружинная жизнь-война с ее разбойной доблестью освящались не только вековой традицией, но и столь милым недавно князю культом Перуна. Невозможно было отказаться от одного, не отказываясь от другого. Здесь, если угодно, тот самый «политический» мотив принятия единобожия, который столь тщательно искала нехристианская наука.

Впрочем, конечно, и политические события наводили на раздумья. Другое дело, что в глазах человека средневекового все окружающее неразрывно было связано со сверхъестественным. Владимир видел, что языческой Европе приходит конец. Одно за другим и славянские, и скандинавские княжества и королевства принимали христианство. Болгария, Сербия, Хорватия, Чехия, Польша, Дания… Слово Бога победительно шествовало до самого Севера, а языческие боги славян и норманнов оказались бессильны перед ним. С юго-востока же наступал ислам, и теперь, вслед за волжскими болгарами, мусульманами стали уже и хазары. Принять христианство или ислам означало войти в огромную, все расширяющуюся семью народов. Хранить верность древним богам – оставаться на стороне проигравших. Может, Владимир и верил еще в сам факт существования языческих богов, но уже признал их слабее Бога Единого. Потому и задумался он о «выборе веры», потому разговор его с послами единобожников склонился к вопросам религии.

Первыми решительно взялись за дело болгарские мусульмане. Но от них не отстали приехавшие в хазарском посольстве итильские раввины. Мамун обратил своим мечом хазар в ислам, но, в согласии с нормами Корана, не стал выгонять из Хазарии евреев. Они пока входили в окружение кагана и могли помочь хорезмийским торговым делам на западе. У самих иудеев имелся свой интерес. Вернее, он возник во время пребывания хазарского посольства в Киеве. Наблюдая ровную, зажиточную жизнь обосновавшейся в этой важнейшей точке трансъевропейского пути еврейской общины, приезжие раввины решили попытаться во имя своей веры и своего народа найти в славянской Руси замену тюркской Хазарии.

Но, повторим, сначала и смелее взялись за дело «болгары веры бохмичей». Иудейская Хазария только что окончательно сгинула. Тогда как за спиной Волжской Болгарии воздвигалась огромная мусульманская держава, с которой Владимир искал союза. Разговор предстоял действительно серьезный.

Несомненно, в посольстве имелся мусульманский ученый, который сумел хотя бы в общих чертах изложить Владимиру основы ислама. Летописец здесь излагает устами болгар свои, немного искаженные представления о мусульманстве. Хотя общая мотивация, предложенная послами Владимиру, звучит вполне убедительно: «Ты, князь, мудр и разумен, а закона не ведаешь. Прими закон наш». Владимиру, разумеется, поведали об Аллахе как единственном боге и о Мухаммаде как «венце пророков», познакомили с основными предписаниями ислама, в том числе с обязанностями и правами правоверного. Владимира, хоть он и спрашивал – «какова вера ваша?» – прежде всего интересовало не богословие, а как раз особенности повседневной жизни, «закон». Он легко свернул разговор именно на эту тему, и так же старался поступать в дальнейшем.

Владимира поначалу привлекло в исламе совмещение веры в единственного Бога с относительной простотой нравов. Летопись сосредотачивается на многоженстве, и недаром. Из всего последующего ясно, что это превратилось для Владимира едва ли не в основную проблему на его духовном пути. В христианстве его настораживала необходимость иметь одну жену. Как кажется, не только в силу похотливости, которую он медленно, но преодолевал. Владимир по-своему любил своих жен, да и отвечал за каждую женщину, родившую ему сына. Можно отпустить наложниц. Но расторгнуть браки с княгинями, матерями своих детей – нечто совсем иное. Надо отметить, что привезшие князю очередную невесту болгарские послы наверняка понимали его и действительно, как и представляет летописец, уделили вопросу немало внимания.

Однако насколько Владимиру понравилось в исламе привычное для славянина-язычника, настолько же не понравилось непривычное. Причем дело касалось не столько основ веры, – их еще предстояло обдумывать, – сколько требований опять-таки бытовых. Обрезание, отказ от свинины и вина не соответствовали ни его внутреннему строю, ни обычаям его народа. Летопись вкладывает в уста князя бойкое присловье, с которым он будто бы и отправил болгар восвояси: «Руси есть веселье пить, не можем без того быть». На самом деле, как увидим далее, дело обстояло чуть сложнее. Но то, что Владимир взял некоторые связанные с исламом трудности на заметку уже при первых переговорах, не вызывает сомнений.

Между беседой с болгарами и хазарами летопись вклинивает посольство «немцев из Рима», «от папы». Проблема в данном случае заключается в том, что никаких следов переговоров Владимира с Западом именно в эти годы ни в одном западном источнике нет. Поэтому мы не можем сказать, действительно ли как раз к переговорам с болгарами удачно прибыло еще одно посольство, или события имели место позже. Одно несомненно – крещение с Запада рассматривалось как реальная альтернатива.

В том, что именно посланцы Римской церкви, а не Византии, очутились в Киеве первыми, нет ничего удивительного. Приходится признать, что в те годы Восточная Империя мало уделяла внимания миссионерству. Разочарование в великих достижениях IX века – в крещеной Болгарии, в первом крещении Киева, – сказалось на дальнейшей политике. Западные же проповедники именно в Х веке были на пике активности. Далеко не все они вели себя подобно нерадивому Адальберту. После Польши и Дании до Руси очередь доходила естественным образом.

Так что, вполне возможно, на самом деле не было никакого специального посольства от папы. Просто в Киеве при Ярополке и Владимире работала небольшая немецкая или итальянская миссия. Ее члены поддерживали киевскую христианскую общину, а заодно пытались привлечь ее к римскому обряду. Последовал ли кто-нибудь за ними, неизвестно. Но надо учитывать, что со времен Ольги прямая связь с Константинополем была утрачена, а значит, не было и канонического поставления священников. Какое-то время местных, русских священников в Киеве просто не могло быть. Определенно имелись болгары – но среди них были как православные, так и враждебные любой церкви еретики-богомилы. Об этом можно судить по характеру начавшей проникать на Русь в те годы христианской литературы, но прямых данных нет никаких. О миссионерах же с Запада при Ярополке у нас есть хотя бы смутные сведения.

Приезд болгар-мусульман и брак князя с «болгарыней» не являлись, конечно, государственной тайной. Быстро просочились и сведения об учительных беседах с князем. В дружине хватало людей, симпатизировавших христианству, даже если Феодор был единственным тайным христианином. Весть о возможном принятии великим князем ислама должна была стать для любого киевского христианина страшным шоком. Тем более для упорно работавших слуг Святого престола. Достаточное основание для того, чтобы добиться встречи с князем и изложения своего учения.

Владимир не отказался встретиться и с западными учителями. О Римской церкви он, конечно, знал давно. Едва ли он вникал в медленно накапливавшиеся богословские разногласия между Римом и «Царьградом». Напомним, что к церковному расколу разногласия эти приведут почти семь десятилетий спустя. Пока же, в отсутствие представителей греков, от которых Ольга принимала крещение, «немцы» (к которым она прибегла затем) представляли христианскую альтернативу наставлениям мусульман. Чтивший Ольгу Владимир решил, наконец, уже в зрелом возрасте выслушать ее единоверцев.

«Земля твоя, – сказали, по летописи, посланцы Рима, – такая же, как и земля наша, а вера ваша не такая, как вера наша. Ведь наша вера – свет. Поклоняемся Богу, который сотворил небо, землю, звезды, месяц и всякое дыхание, а ваши боги деревянные». С этим Владимир внутренне уже согласился. Но особых разночтений с обдумываемым исламом пока не мог увидеть. Он стал расспрашивать подробнее – и остался не удовлетворен. Чем именно – понять трудно. Летописец сам точно этого не представлял. Он заставляет Владимира, только что отказавшего мусульманам из-за вина и свинины, осудить латинян за их умеренность в посте, за «пост по силе»!

Корень сомнений Владимира в той загадочной фразе, которой он, по летописи, спроваживает «немцев». Загадочной, поскольку летописец ничего не знал о миссии Адальберта. Очевидно, мысль Владимира сохранило достоверное дружинное предание: «Идите вы к себе – отцы наши этого не приняли». Печальный опыт, о котором он слышал или свидетелем которого стал в детские годы, настраивал против «латинства». Слабые места такого выбора к тому же лежали на поверхности – монархический авторитет папы и господство латинского языка. Конечно, принцип «священство выше царства» еще не звучал во всю мощь. Но зато папство было тесно связано со Священной Римской империей, а та уже с разной степенью удачи требовала политического подчинения и от Чехии, и от Польши, и от Дании. Славянская церковная служба и славянская книжность не были еще под полным запретом на Западе. Но латынь преобладала безусловно, а Владимир считал себя вправе внимать словам веры, звучащим на его родном языке.

Выслушав мусульман и христиан, Владимир позволил себе для полноты картины пообщаться и с иудеями. Явно не для того, чтобы принять иудаизм, – скорее, чтобы выслушать «критику со стороны». Здесь он не обманулся. Если верить летописи, то раввины начали именно с критики предшественников. Помянув в доказательство слабости и смертности Христа его распятие («а христиане веруют в того, кого мы распяли» – точка зрения, отраженная ярче всего в полемическом иудейском сочинении IV века «Тольдот Иешу»), они подчеркнули древность и исконность своей веры: «Мы, – говорили они, – веруем во единого Бога Авраамова, Исаакова и Иаковлего». Владимир, как и у других, спросил: «Что есть закон ваш?» В изложении летописи иудеи кратко перечислили: «Обрезаться, не есть ни свинины, ни зайчатины, субботу хранить». Учитывая, однако, разработанность в среде тогдашних проповедников иудаизма проблемы «обязательных» и «необязательных» для обращаемых неевреев заповедей, да и саму важность Закона, можно смело утверждать, что сказано было гораздо больше.

Услышанное Владимира, похоже, не только не устроило, но и привело в ироническое расположение духа. Дальнейшему летописному диалогу вполне можно поверить. Владимир совершенно не собирался принимать иудаизм, тем более после уничтожения на его глазах древней Хазарии. Иудаизм позднее и не всплывает при «испытании вер» ни в летописи, ни в житии.

«Где земля ваша?» – спросил Владимир у итильских раввинов. «В Иерусалиме», – отвечали те. «Да там ли она?» – переспросил он. «Разгневался Бог на отцов наших, – прямо, в полном согласии с талмудической доктриной «последней казни» ответили ему, – и расточил нас по странам грехов ради наших, и предана была земля наша христианам». Владимир, как, конечно, и намеревался, с торжеством заявил: «Так как же вы других учите, а сами отвержены от Бога и расточены? Если бы Бог так закон ваш любил, то не были б вы расточены по чужим землям. Или мыслите, чтобы и мы то же зло приняли?!» Намек на горькую судьбу Хазарии был очевиден. Иудеям и далее пришлось полагаться только на терпимость, но не на симпатию Рюриковичей.

Что касается болгар и «немцев», то их предложения требовали серьезного обсуждения. Если следовать принятой нами хронологии, то еще в том же 986 году Владимир созвал на совет бояр и старцев. Князь сказал им: «Вот, приходили ко мне болгары, говоря: прими закон наш. Потом пришли немцы, и те хвалили закон свой. Еще потом приходили иудеи. Что вам на ум приходит, говорите».

Переговоры князя о вере не были тайной для приближенных, и каждый составил свое мнение. Однако характерно, что возражений не прозвучало. Недавние вожаки вечевой толпы, убившей Феодора и Иоанна, теперь смиренно ответили князю: «Знаешь, княже, что своего никто не хулит, но хвалит. Если хочешь разницу между ними испытать, то имеешь у себя мужей. Послав, испытай каждую службу – кто как служит Богу».

Конечно, здесь сработал авторитет князя как верховного священнослужителя. Но было и иное. Киевская знать не была убежденно-языческой поголовно. Как только князь ясно высказал свои мысли, тайные доселе единобожники и склонявшиеся к ним «скептики» тоже выступили открыто. Те же, кто действительно находил радость в поклонении богам и кого не напугали даже события трехлетней давности, предпочли промолчать. Таковых, однако, и становилось все меньше – и теперь этот процесс шел все быстрее. То, что князь, спокойно пустившийся в рассуждения о вере, не навлек на себя никакой кары, само по себе убеждало в слабости богов. Не один Владимир раздумывал наедине с собой о подобных вещах годами. Не он один и беседовал в последние месяцы с чужеземными вероучителями.

Итак, весть о возможной смене веры оказалась встречена знатью на удивление спокойно. А за знатью и старшиной, как прежде, следовал и уверенный в их мудрости киевский люд. Но вот дальше начинались разногласия.

Русские источники излагают мотивы интереса самого Владимира и к исламу, и к христианству. Гораздо более скупо они отражают аргументы тех дружинников, кто выступал за принятие христианской веры. Судя по всему, для советовавших Владимиру принять именно христианство самым важным доказательством были ссылки на авторитет Ольги. Доводы же противной стороны, склонявшейся к исламу, подробно рассмотрены средневековыми мусульманскими авторами. Доводы эти выглядят излишне рационально, даже корыстно – не только для современного читателя. Очевидно, что они не вымышлены исламскими учеными, нашедшими бы более патетические ноты.

У противников христианства перед глазами тоже стояло крещение Ольги. Но если для сторонников веры греков и латинян это само по себе свидетельствовало за крещение, то для других все было с точностью до наоборот. За ислам выступила та часть дружинников, которая хотела сохранить верность прежней, завоевательной политике. Мирное правление Ольги казалось им бесславным и скудным. Единственный достойный способ добывать пропитание, – говорили они, – нападать на соседей. Только-только вернулись они к удачным походам после поражений Святослава и Ярополковой смуты – а теперь вновь встает вопрос о принятии миролюбивой греческой веры. Тем более, что это означало вероятный долгий или даже вечный мир именно с христианами-греками. Вновь зазвучало нечто вроде погубившего некогда Игоря «мы наги!» – правда, сейчас без достаточных на то оснований. Следует, – утверждали судившие так дружинники, – принять ислам. Тогда Русь поручит освященное им право вести войну за веру. Следует помнить, что свидетелями удачного «джихада меча» русы только что оказались в Хазарии.

Чьей именно победой являлось решение отправить послов на «испытание вер», сказать трудно. Очевидно, оно потому и прошло, что давало отсрочку и временно удовлетворяло обе партии. К тому же большинство, очевидно, на тот момент составляли как раз «скептики», отвернувшиеся от язычества, но не сделавшие дальнейшего выбора. Обеим сторонам было на что рассчитывать. Посольство на запад могло как подтвердить, так и опровергнуть справедливость неприязни к «латинянам». К тому же последнее обстоятельство, в глазах сторонников христианства, ничего не решало. Ольга, в конце концов, принимала «закон греческий». Для сторонников мусульманства, мало что о нем знавших, исход посольства на Восток тоже мог оказаться двояким. К тому же, зная мало, они и сами хотели бы просветиться.

На Восток отправилось четверо придворных бояр Владимира, столько же, вероятно, – на Запад. Западное посольство вернулось быстрее. Скорее всего, оно не уехало дальше Чехии – потому память о переговорах и не отложилась в хрониках Священной Римской империи. Принесенные вести подтвердили разочарование князя в речах латинян внешними впечатлениями: «Пришли в Немцы. Видели их в храме, творящими службу, а красоты не видели никакой».

Отправленным на Восток предстоял путь более дальний. Не задерживаясь в Болгарии, они отправились по волжскому пути дальше, до низовий, а оттуда или от восточного берега Каспия – в Хорезм. Мамун пришел в восторг от русского посольства и от его цели. Ему уже грезилось приращение земель ислама до мифических границ мира на дальнем севере. После покорения Хазарии такая победа на пути веры навсегда бы прославила его имя, приравняв к древним воителям Халифата, превратившим мусульманство в мировую религию.

По приказу Мамуна русских подробно ознакомили с мусульманским богослужением. Он подтвердил верность союзу с Владимиром – и, вероятно, какие-то права русских купцов в «Хвалисах». Это было ценным приобретением. Но к увиденному послы отнеслись по-разному. Итог всей миссии достаточно ясен. Но там, в Хорезме, по меньшей мере кому-то из бояр исламский обряд пришелся по вкусу. Во всяком случае, убежденный в успехе Мамун отправил с посольством в обратный путь на Русь одного из придворных имамов. Он должен был принять от Владимира и всех русов исповедание истинной веры и учредить общину. Благодаря этому самоуверенному акту мусульманские историки позднейших веков не усомнились, что старания хотя бы на время увенчались успехом.

На самом деле сложилось иначе. Посольство вернулось в Киев, скорее всего, уже в первых месяцах 987 года. По возвращении послы представили Владимиру свой отчет. В летописи он выглядит крайне удручающе для ислама – взгляд из совершенно иной культурной традиции на незнакомое и непонятное: «Пришли сначала к болгарам и посмотрели, как кланяются в ропате, стоя без пояса. А поклонившись, сядет и глядит туда-сюда, как бешеный. Нет веселья у них, но печаль и смрад великий. Не добр закон их». Думается, глас послов был не единодушен, а может, и более мягок. В конце концов, кто-то же привез на Русь имама. Даже если то была уступка радушному и настойчивому Мамуну, появление готового обращать хорезмийца следовало как-то обосновать перед скорым на гнев князем.

Но, что бы ни сказали послы, летописный текст верно отражает выводы, сделанные князем. Если христианство он не мог решиться принять с отвергнутого уже Русью римского Запада, то ислам принимать просто отказался. И для него, пока еще нехристианина, главным здесь было именно общее впечатление от чего-то чуждого всему образу жизни русов, чего-то бесконечно от их нравов далекого.

То, что при этом имам не был тут же возвращен с позором на родину, тоже вполне объяснимо. Владимир мог быть спокоен за его действия – без княжеской воли ислам приняли бы разве что самые дерзкие. С Хорезмом же он ссориться не хотел. Слухи о возможности принятия князем ислама бродили по прикаспийским землям, и он решил воспользоваться этим в торговых и политических целях. Не исключено, что хорезмийский имам прожил в Киеве до самого крещения Руси, а то и до конца своих дней. Может, кого-то ему даже удалось склонить к своей вере.

Между тем Владимир под прикрытием переговоров с Хорезмом решил предпринять еще одну попытку закрепиться на Каспии. После утверждения хорезмийцев в Хазарии Руси нужно было искать – на всякий случай – обходные пути в Каспийское море. Такие пути открывало расселение тмутараканских русов в кавказских горах. Отдельные «роды» осели в горах Дагестана, на подступах к Дербенту. Дербент, «Железные Врата», как звали эту древнюю иранскую крепость на Руси, оставался в ту пору самостоятельным эмиратом. Правившие им арабские эмиры отстояли свою независимость от посягательств ширваншахов. Дербент являлся и надежными «воротами» между северной степью и Закавказьем, и оплотом ислама в Кавказских горах, и важнейшим каспийским портом. Овладение Дербентом дало бы Владимиру свой ключ к Каспию даже при господстве хорезмийцев в низовьях Волги. Сплошная полоса союзников и даже сородичей Руси связывала бы Дербент с Тмутараканью. Но владей Русь Дербентом, никто не посмел бы закрывать от нее и Волгу.

Разрабатывая комбинацию, Владимир вряд ли задумывался о ее последствиях в случае ясного отказа от ислама. Видимо, мысль пришла ему на ум еще тогда, когда он не сделал окончательного выбора. А может, колебания продлились чуть дольше, чем кажется нам. Во всяком случае, в 987 году он выслал по Волге флот из 18 больших ладей. Поход начался в ответ на мольбы Маймуна, дербентского эмира. За несколько лет до этого его заточила в узилище городская старшина, которую весьма удачно натравливал на своего соперника ширваншах. Узнав о том, что у русов появились серьезные интересы в Прикаспии, Маймун сумел обратиться к ним за помощью, обещая щедрую награду.

Русский флот подошел к Дербенту. Воины с одной из ладей высадились и освободили эмира из тюрьмы. После этого русы совершили набег на побережье Ширвана, – видимо, неудачный, поскольку в Дербент другие ладьи не вернулись и вестей от них не было. Но небольшой отряд остался при эмире. Русы оказались храбрыми и умелыми воинами. На пару лет они обеспечили Маймуну повиновение горожан. С другой стороны, Маймун сам находился в зависимости от своих новых телохранителей – и их князя. Фактически в Дербенте появился русский гарнизон.

Итак, Владимир получил от поисков веры на Востоке сиюминутную политическую выгоду. Но искал он вовсе не этого. Отказавшись от идеи принять ислам, не решался он склониться и к христианству. Латинский «закон» его настораживал и отпугивал. Выход напрашивался сам собой. И он пришел безо всяких усилий Владимира. Ранней осенью 987 года, неожиданно – и закономерно для тех, кто видит в истории не только дела людские – в Киев прибыло императорское посольство из Константинополя.